 |
1592: Город из золота
Все побеждает любовь, всего добиваются деньги,
все заканчивается смертью.
Испанская пословица
1
Прага была рисунком в черных и серых тонах, собранием накладывающихся друг на друга теней, лесом столбов дыма, отвесно поднимающихся в свинцовое зимнее небо, отстойником дыма и вони, когда восточный ветер приносил на улицы выхлопы дымовых труб. Отец Ксавье мерз. Он привык к холоду в Кастилии, но там стояла сухая безветренная погода; холод же в Праге был с ветром и, несмотря на мороз, сырым и каким-то давящим. В Кастилии снег припорашивал землю цвета охры; когда выглядывало солнце, охра отсвечивала золотом, а небо казалось глубже, чем самое глубокое море. Здесь же бóльшую часть времени небо висело над самыми шпилями башен. То, что можно было разглядеть под слоем снега с холмов, окружавших город, было серым или обладало не поддающимся описанию цветом окоченелости и смерти. Зима в Кастилии была временем медитаций, покоя и прозрачного воздуха; зимняя же Прага лежала в некоем трупном окоченении, и отец Ксавье вынужден был сражаться с ощущением, что город никогда уже не очнется.
Между ноябрем прошедшего года и Праздником Трех Королей его заказчик не присылал ему никаких сообщений. Последнее послание состояло лишь из трех слов: «Subsiste in votum» — «Пребывай в молитве». Отец Ксавье знал, что подразумевалось под этими словами: не следует ничего предпринимать. Должно быть, произошло нечто, что нарушило или вовсе остановило гладкое течение событий.
В Прагу поступали все новые и новые донесения. Выбрали нового Папу, который принял имя Иннокентия IX. Им стал кардинал Факинетти, как и было запланировано; но все же что-то, похоже, пошло не так.
Во время недель вынужденной бездеятельности отец Ксавье пытался вспомнить лицо кардинала, которого он однажды видел во время встречи в хижине на берегу реки Тахо. Перед глазами у него стояла искаженная гримаса; казалось, человек окоченел, как только взгляд отца Ксавье упал на него. Не было необходимости специально сообщать отцу Ксавье, что неожиданный поворот событий как-то связан с Папой Иннокентием IX.
Были ли заговорщики в кружке кардинала Сервантеса де Гаэте менее сплоченны, чем это казалось? Охватил ли нового Папу страх или жадность? У отца Ксавье были свои соображения по поводу короткого правления Григория XIV. Когда к началу нового церковного года, в первое воскресенье перед Рождеством, он все еще не получил ни одного нового сообщения, то стал размышлять о том, как долго будет править Папа Иннокентий IX.
Разумеется, все это время, когда леса вокруг Праги оделись в пламенеющее золото, потом потеряли свой праздничный убор и покрылись цветом серости и плесени, а затем оделись в снежный саван грязного цвета, он проводил не только в молитвах. Он больше не заходил в Градчаны, но у него хватало возможностей проследить за прибытием и уходом определенной особы без того, чтобы лично присутствовать в Старом городе. Отец Ксавье мог бы в любой момент и не раздумывая сказать, чем сейчас занят молодой человек, успокоивший кайзера Рудольфа после встречи с неким призраком на ступенях лестницы во флигеле прислуги, — так хорошо он изучил его передвижения.
Андрей фон Лангенфель жил в полном одиночестве в одном из домишек на улице алхимиков и, казалось, с тех пор как он туда въехал, он ничем не занимался. Он покидал свое пристанище лишь тогда, когда за ним посылал кайзер, или тогда, когда шел в бордель.
Отцу Ксавье стали известны рассказы о проведении танцев, которые кайзер Рудольф организовывал в честь портретов, в которых он увидел изображения Вертумна, древнеримского бога осени и покровителя садов, когда отвратительная скабрезная картинка, собранная из овощей и зерновых, понравилась капризной душе императора. Рудольф приказал и своему fabulator principatus принимать участие в действе, но молодой человек простоял все танцы в сторонке. Кайзер Рудольф, казалось, забыл о нем, и никто не побеспокоился о том, чтобы представить ему присутствующих придворных дам, как, согласно этикету, полагалось делать даже в том случае, если они уже были знакомы. Если бы Андрей попытался улыбнуться одной из дам, она бы непременно отвернулась от него и удалилась в самый дальний конец зала. Складывалась редкая ситуация: по одну сторону зала стояли довольно много дам в ожидании партнеров для танцев, в то время как по другую сторону в полном одиночестве маялся Андрей Лангенфель, которому то ли по малодушию, то ли от смиренности хватало ума не приглашать на танец этих красоток. В конце празднества его вроде бы видели в прилегающей к залу комнате, где он танцевал с пожилой горничной под глухо доносящуюся музыку, причем горничная смущенно хихикала, краснела и, очевидно, не убегала лишь потому, что ошибочно считала Андрея человеком, непослушание которому повлечет за собой серьезные последствия.
Ходила также история о том, что Андрей фон Лангенфель не единожды во время посещения борделя не имел никаких интимных сношений с выбранной им девушкой, а вел с ней беседу, выливая на нее поток полной отчаяния речи, которому она позволяла обволакивать себя с тем же скучающим выражением лица, которое она, без сомнения, скроила бы, попытайся он возлечь с ней и тем самым вытрясти из своей плоти демона одиночества, вместо того чтобы изгонять его с помощью слов.
Все остальные россказни придерживались примерно того же сценария. Отец Ксавье нанизал одну на другую все характеристики в своей неподкупной памяти и составил из них полную картину. Когда он получил следующее сообщение, Андрей фон Лангенфель был уже послушным воском в руках отца Ксавье, хотя они еще ни разу не встречались лично, и более того — Андрей даже не подозревал о существовании этого монаха-доминиканца. Отец Ксавье уже взял его в руки, просто еще не надавил на него и не приступил к работе с формой.
Отец Ксавье посмотрел, как догорает комочек, в который он скатал сообщение, потом вышел из кельи.
На улицах Праги царила тишина сумеречного январского дня. Колокола всех церквей молчали. Отец Ксавье знал, что их молчание закончится, самое позднее, завтра; он слишком реалистично смотрел на жизнь, чтобы не понимать: он вовсе не единственный человек в городе, получающий секретные сообщения голубиной почтой, даже если предположить, что он их получает на день раньше, чем все остальные. Монах тяжело ступал по снежному месиву, образовавшемуся после полудня везде, где солнце достаточно долго нагревало булыжник улиц. Шаркающий звук его сандалий эхом отдавался от стен домов. Завтра здесь будет раздаваться эхо многочасового перезвона колоколов, сопровождающего на небо душу кардинала Джованни Антонио Факинетти, Папы Иннокентия IX.
Послание, от которого осталась лишь черная точка на огарке сальной свечи, было коротким: «Молоточек сказал: пробудись». Молоточком назывался инструмент, которым, согласно старому обычаю, камергер Папы стучал по лбу умершего и трижды спрашивал: «Ты спишь?», после чего провозглашал, что понтифик действительно мертв. Далее созывался новый конклав. Он не знал, какую стратегию избрали на этот раз кардинал де Гаэте и его кружок заговорщиков, но подозревал, что конклав будет тяжелым и продлится не один день. Ну что ж, тем лучше. Отец Ксавье четко знал, что ему следует делать, но чем больше времени будет в его распоряжении, тем лучше. Как только изберут нового Папу, он получит еще одно послание, в котором будет вопрос о продвижении его работы, и он хотел быть в состоянии ответить на него. Идя по улице, он внимательно осматривал свою правую руку и сжимал ее, будто уже начал работать с податливым воском.
Монастырь Святой Агнессы находился на северо-востоке Старого города, в конце почти прямоугольной излучины, описываемой Влтавой, чтобы дать дорогу цепи гор, на которых располагались и Градчаны. По ту сторону монастырских стен находилась лишь узкая полоска берега, где в другое время года лежали лодки и плоты. Монастырь представлял собой обширный район в переплетении улиц между церквями Святого Кастулла и Святых Симона и Иуды и по большей части лежал в руинах. Как и повсюду в Богемии, Гуситские войны оставили свой след и здесь и, казалось, говорили, чтó произойдет с единым государством, если не победить ересь. Когда война закончилась, монастырь оказался покинутым, а за сорок лет до описываемых событий доминиканцы начали захватывать его, когда были вынуждены отдать первоначально принадлежавший им монастырь у Карлова моста.
Это было первой причиной, по которой отец Ксавье избрал монастырь Святой Агнессы — им руководили братья его ордена. Второй же причиной было то, что одновременно с доминиканцами вернулись и члены ордена Святой Клариссы, первоначально построившие монастырь совместно с членами ордена миноритов, то есть францисканцев. Их объединение было малочисленным и ограничивалось только тем служением обществу, которое они считали наиболее важным, а именно: заботой о падших женщинах. Члены ордена Святой Клариссы жили в южной части монастыря, ранее принадлежавшей миноритам. Ходили слухи, что уровень смертности среди подопечных монахинь был даже выше, чем во время турецкой военной кампании.
Матушка-настоятельница чем-то напоминала маленькую птичку; но в ней было больше от сокола, чем от воробья, решил отец Ксавье, ощутив в ней свирепость, ранее ему неизвестную: свирепость человека сострадательного. Мать-настоятельница знала, что в состоянии помочь лишь очень незначительной части девушек, приходивших к ней; она смотрела на остальных — умирающих от болезней; тающих от горя; погибающих от ран, нанесенных им жестоким поклонником на дальней улице; слабеющих от внутреннего кровотечения, причиненного ржавыми железными крюками, с помощью которых девушки пытались избавиться от нежеланных детей и которые все еще оставались в их телах, когда они поступали в монастырь, — и ничего не могла поделать.
— Благодарю за ваше сообщение, сестра-настоятельница, — любезно произнес отец Ксавье и улыбнулся.
— Бедная душа заслужила это, — ответила монахиня. — Вы не будете разочарованы.
Во время предыдущей, предварительной беседы он разглядел лишь расплывчатые очертания настоятельницы, прячущейся под зарешеченным окошком в келье, через которое они общались. Наконец ему удалось убедить ее пустить его хотя бы на дальний участок территории монастыря и поговорить с ним наедине.
— Она соответствует требованиям?
— Она юна и привлекательна, — ответила монахиня и скривилась. — Не знай я вас как человека с кристально чистой душой, отец Ксавье, я бы сочла подобные требования омерзительными.
— Девушка будет петь перед венценосными особами христианства, — пояснил отец Ксавье. — Мы с вами знаем, что настоящая красота исходит изнутри, однако вам так же хорошо, как и мне, известно, как мыслят там, в грешном мире.
Настоятельница, еще ребенком отданная в монастырь Святой Клариссы недалеко от Праги и знавшая о мире лишь то, что можно было разглядеть, лежа на спине в крытой галерее и глядя в синее небо, кивнула и вздохнула.
— И вы гарантируете, что она вернется сюда целая и невредимая?
— Все наши пути — в руках Господа, — ответил отец Ксавье и попытался придать своему голосу интонации человека, к чьему совету прислушивается сам Господь.
— Аминь, отец Ксавье.
— Аминь, сестра-настоятельница.
Монахиня провела отца Ксавье через крытую галерею, чья западная часть уходила в землю, а потому была непригодна к использованию; через бывшую монастырскую церковь миноритов, сквозь голые стропила которой виднелось январское небо, и через неухоженный двор с высокой пожелтевшей травой и сорняками, сейчас покрытый инеем, трещавшим у них под ногами.
— А я всегда полагала, что выучить кого-то на певицу — дело нелегкое.
— Я уверен, что выбранная вами девушка оправдает любые ожидания.
— Но вы же ее ни разу не видели, отец!
— Мы должны работать с тем материалом, который нам дает Бог, не правда ли, сестра-настоятельница? Если мы не будем так поступать, то в конце концов в наших церквях аллилуйю запоют эти ужасные измученные существа, которым позволяют выступать на потеху власть имущим.
При упоминании о кастратах мать-настоятельница побледнела и ускорила шаги.
— Я хотел бы увидеть ее прежде, чем она меня, — попросил отец Ксавье. — Не следует будить в бедном создании бесполезные надежды.
У разрушенного флигеля в южной части монастыря, протянувшегося вдоль внешней монастырской стены, была дырявая протекавшая крыша; наиболее серьезные повреждения уже починили. Правда, ремонт не улучшил внешний вид здания.
Отец Ксавье последовал за настоятельницей во флигель, где, должно быть, ранее размещали мирян — посетителей монастыря. Сразу же за зияющей дырой, некогда бывшей портиком с дорогими створками, виднелся ряд низких дверей, ведущих в монашеские кельи и пропадавших в темноте, собиравшейся вокруг единственной горящей сальной свечи. Здесь было еще более влажно и холодно — если такое вообще возможно, — чем снаружи. Минориты в свое время позаботились о том, чтобы их посетители ощутили на себе обет бедности Франциска Ассизского; теперь же опустевшее и разваливающееся здание производило безрадостное и безобразное впечатление.
Настоятельница осторожно переступила через разлом на каменном полу и вынула свечу из крепления. Она сделала знак отцу Ксавье, чтобы он оставался на месте, и легонько толкнула одну из дверей. Та оказалась не заперта.
— Постойте здесь, в тени, — приказала она. Затем просунула голову в приоткрытую дверь и приветливо сказала: — Иоланта, дитя мое, иди ко мне.
Пару секунд спустя в коридор выскользнула растрепанная фигура и опасливо покосилась на пламя свечи. Одежда на ней была порвана, растрепанные волосы свисали прядями. Настоятельница обняла ее за плечи и повернула; пламя свечи осветило лицо, через которое тянулись полоски грязи.
— Кто там? — спросила девушка. Она покрутила головой и задула свечу, прежде чем настоятельница успела остановить ее. Перед глазами отца Ксавье танцевал отпечаток ее образа. Он услышал, как она метнулась назад в свою келью. — Вы хотите показать меня кому-то, матушка? Что это значит?
— Я просто хочу помочь тебе, дитя мое.
Отец Ксавье улыбнулся. Те черты лица девушки, которые он сумел разглядеть под слоем грязи, были безупречными — бриллиант, который нужно только отшлифовать, чтобы он засверкал. Древнегреческое имя ей тоже подходило — нежное и прекрасное. Тот, кто назвал так этого ребенка, либо сделал это совершенно случайно, либо возлагал на него большие надежды. Что же касается внешнего вида, то его надежда сбылась, а что до прежнего образа жизни, то он для девушки закончился — теперь, когда совпали все условия, чего и искал отец Ксавье. «То, что нужно», — прошептал он.
Матушка-настоятельница двигалась на ощупь к отцу Ксавье. Он предупредительно взял ее за руку и вывел на свет. Она сжимала в руке потухшую свечу и от смущения не могла вымолвить и слова.
— Это так… Вы не должны думать… Мы только напугали ее…
— Что ее здесь держит? Почему она просто не откроет дверь и не уйдет отсюда?
Настоятельница вздохнула.
— Потому что она надеется. Только у тех девушек, в которых еще жива надежда, есть шанс на спасение.
— И на что она надеется?
— На то, что сможет забрать своего ребенка, когда смоет с себя пятно позора.
— У нее есть ребенок?
— Чтобы стать падшей женщиной, нужно не так уж много, отец Ксавье. В этом городе лишь волос отделяет грехи от безопасности.
— Где сейчас ее ребенок?
— В сиротском приюте. Я могу дать вам адрес.
— Прекрасно, — ответил отец Ксавье.
Адрес, данный ему настоятельницей, находился в Малой стране и представлял собой темную гору прямо у западной городской стены, идущей от монастыря кармелиток. Отец Ксавье обнаружил здесь такую же свирепость, что и в обители Святой Агнессы, с той лишь разницей, что здесь жесткость не смягчала никакая надежда. Сумевшие выжить дети уходили отсюда, чтобы вести жизнь, прежде всего приводящую к появлению очередных детей, опять-таки попадавших сюда. Если же вдруг какому-то бывшему обитателю приюта и удавалось вырваться из этого ведьминого круга, в монастыре о том не знали. Матушка-настоятельница в монастыре Святой Агнессы получала если не признательность, то по крайней мере чувство удовлетворения от сознания того, что ей иногда удавалось спасти одну из своих подопечных; в монастыре кармелиток такого не бывало. У их настоятельницы был цвет кожи, напоминавший кожу смертельно больного, а на лице выражение усталости человека, давно бросившего искать драгоценные камни в пепле своей жизни. Она провела отца Ксавье в каморку, служившую ей кельей и одновременно канцелярией сиротского приюта.
— У нас был ребенок, рожденный матерью по имени Иоланта Мельника, причем фамилия может означать лишь то, что мать жила недалеко от мельницы, или что она забеременела от работника мельницы, или это просто было первым, что пришло ей в голову, когда ее попросили назвать свою фамилию.
— Когда ребенок поступил к вам?
— Не больше трех месяцев назад — бастард родился осенью.
— И как его зовут?
— Двенадцатое Ноября, — настоятельница пожала плечами. — Если бы в тот день к нам поступило двое детей, мы бы им дали дополнительный номер. Кому какое дело до имен? Даже если их матери удосуживаются дать имя этим созданиям, нам оно все равно не становится известным. Ведь не матери приходят к нам, чтобы положить на порог вопящие свертки, а стражи порядка, арестовавшие этих матерей.
— Сколько месяцев ему было на тот момент?
Настоятельница сверилась со своими записями.
— Три-четыре недели, точнее сказать не могу. Эти октябрьские дети, как осенние котята, — всегда слишком маленькие и слишком худые. Большинство из них не переживают и Рождества.
— Это именно тот ребенок, которого я ищу. Он пережил Рождество?
Настоятельница провела пальцем по строчкам фолианта, наискосок через всю страницу сшитого толстой ниткой.
— Нет, — кратко ответила она. — Он не дожил даже до дня святой Варвары . Он умер через две недели после того, как появился здесь.
Отец Ксавье помолчал минуту.
— Где он похоронен?
Настоятельница, не говоря ни слова, ткнула куда-то пальцем. Отец Ксавье знал, что в том направлении находится городская стена. По ту сторону стены была всегда открытая общая могила, охраняемая слугами городского палача. Каждый труп, попадавший к ним в руки, слуги бросали в яму и засыпали землей и известью. Они были работниками особого склада, которым не нужно было давать никакой платы, поскольку те, кто приносил им своих покойников, как правило, не имели ничего. Отец Ксавье подумал о бесформенном маленьком мешке, не потребовавшем от могильщиков никаких физических усилий.
— Это был мальчик? — предположил отец Ксавье.
Настоятельница справилась со своими записями.
— Точно, — подтвердила она.
— Его звали Вацлав — король.
Настоятельница пожала плечами.
— Совершенно неуместно.
— Его мать надеялась, — пояснил отец Ксавье.
Настоятельница снова пожала плечами.
— Совершенно неуместно, — повторила она.
Когда отец Ксавье снова оказался в монастыре Святой Агнессы и сел рядом с избранной им девушкой в ее келье, уже стемнело.
— Иоланта Мельника, — начал он. Он не в первый раз изобразил на лице чарующую улыбку. — Я отец Ксавье.
— Пес Господа, — сказала Иоланта.
Отец Ксавье склонил голову.
— В конце дня мы все становимся чьими-то псами, — ответил он. — Я хочу заключить с тобой сделку. Со своей стороны, я тебя отсюда вытаскиваю.
— А что насчет моей стороны?
— Ничего такого, чего бы ты не умела. Ты сядешь сверху и всем своим видом будешь показывать, что получаешь огромное наслаждение. Что от тебя потребуется, то ты и будешь делать — так часто, так долго и таким образом, как от тебя потребуется.
Еще по пути сюда из сиротского приюта он размышлял о том, какие слова подобрать. Он не видел никаких причин для того, чтобы облекать свое предложение в красивые фразы. Если сидящая рядом с ним девушка согласится на сделку, она превратится в его орудие, и было важно, чтобы между орудием и тем, кто им пользуется, не возникало никакого недопонимания. Возможно, холод и сырость придали резкость его голосу, обычно ему не свойственную. Ему на это было наплевать. Он знал, что она уже у него на крючке.
— Почему бы вам не пойти в ближайший публичный дом, отец? Там вы найдете целую кучу вам подобных.
Отец Ксавье и бровью не повел. Он встретился с ней взглядом и не отводил его до тех пор, пока она сама не опустила глаза. Она ничего не говорила. Отец Ксавье ждал, когда ей надоест молчать, и почувствовал некоторое удовлетворение, когда она наконец заговорила и к тому же сменила тему. Он правильно оценил ее. Тот, кто ему был нужен, должен быть не просто отчаявшимся, но, помимо всего прочего, еще и умным человеком: ведь глупая девчонка могла бы и позабыть, что к чему, что она — всего лишь марионетка в его руках и он будет дергать ее за веревочки по собственному желанию. Ему уже было известно, что Иоланта в отчаянии; с каждой минутой, проходящей в их все время замолкающей беседе, ему становилось ясно, что она умна, как он и надеялся. Мать-настоятельница не стала бы рекомендовать ее, будь девушка глупой.
— Откуда вам известно мое полное имя? Я ни разу не называла его матушке-настоятельнице.
Отец Ксавье улыбнулся.
— Вы заходили к кармелиткам? — В первый раз после начала разговора ее голос звучал не резко, а тоненько и испуганно.
— Они знают его там под именем Двенадцатого Ноября.
— Но ведь я же сказала стражам…
Девушка неожиданно умолкла. Отец Ксавье услышал, как она подавила в себе всхлип.
— Он был единственным, кого к ним принесли в этот день, иначе он получил бы дополнительный номер, — объяснил доминиканец.
Она разрыдалась. Отец Ксавье не стал утешать ее. Сидя на ветхом табурете, он положил руки на колени и смотрел на всхлипывающую тень перед собой. Ему показалось, что он увидел, как она пытается вернуть себе самообладание и как несколько раз снова впадает в отчаяние, прежде чем наконец девушка выпрямилась и провела ладонями по лицу.
— У маленького все хорошо? — спросила она еще более тонким голоском, чем раньше.
— Он болен, — коротко ответил отец Ксавье.
— О святой Вацлав, помоги своему крестнику — он ведь еще дитя и никому не причинил зла.
— Придет время, когда его оттуда заберут.
— Я могу повидаться с ним? Могу забрать его к себе? Отец, пожалуйста, я могу повидаться с ним?
— Нам надо еще немного поговорить о нашем деле.
— Пожалуйста… мой ребенок… он мой ребенок… Пожалуйста, могу я повидаться с ним?
Отец Ксавье молча выжидал. Он чуть было не поторопил ход событий. Ему снова пришло в голову, как же низка цена, которую люди просят за свою душу, если только удается поймать их в нужный момент. Девушка снова расплакалась. Мгновение он размышлял, верит ли она в то, что сумеет разжалобить его плачем, и понял, что хочет пояснить ей, насколько это безнадежное предприятие. Но монах сдержался. Он слишком часто бывал в подобных ситуациях, чтобы не понимать: каждое произнесенное вслух слово может ослабить его положение. Тот, кто отвечает другому из жалости, пусть и грубо, признает, что он способен на жалость. А отец Ксавье не собирался так раскрывать себя.
— Что вам нужно от меня, отец?
Отец Ксавье снова улыбнулся.
— В свое время ты все узнаешь.
— И сколько их там будет?
— Не забивай себе голову. Думаю, у тебя и более серьезных грехов хватает.
— Тамошние сестры хорошо о нем заботятся? Он такой маленький… Я думала, что умру во время родов, и была почти уверена, что и он умрет тоже. Но он крепко держится за жизнь. Я сильно его люблю, хоть и мало времени провела с ним.
Отец Ксавье ничего не ответил ей. Он не имел ни малейшего представления о том, насколько хорошо она видит в этом неверном свете, но на всякий случай убрал с лица легкую улыбку. Это была улыбка, которую иногда можно увидеть на статуях святых и которая исчезает, стоит лишь заглянуть в каменные глаза статуи. И тут девушка удивила его.
— Я говорю о том, чего вы совершенно не понимаете, правда, отец? О любви.
Отец Ксавье порадовался окружавшей их темноте и тому, что почти все время молчал.
— Что произойдет, когда я больше не буду вам нужна?
— Когда ты искупишь свою вину, я тебя отпущу.
— Когда мне будет позволено увидеть ребенка?
— Когда ты искупишь свою вину.
— Вы сказали, что Вацлав болен. Если все это продлится слишком долго…
— Сколько это продлится, зависит только от тебя.
— Послушайте, отец. Я умею читать, писать и считать. Я немного понимаю по-латыни и знаю несколько греческих букв. Я умею готовить, шить, играть на арфе и петь. Я знаю, что вы считаете меня обычной публичной девкой, которой хватило глупости забеременеть от чужого жениха, но вы глубоко ошибаетесь.
«В корне, — подумал отец Ксавье. — Я в корне ошибся». Мгновение он колебался, не зная, следует ли ему сейчас встать и уйти, ни слова не говоря, но что-то в нем почти возликовало. Он хотел найти себе умный, но слабовольный инструмент, который помог бы ему осуществить его планы, а вместо этого судьба преподнесла ему образованного человека, который умел думать почти так же хорошо, как он сам, и которому уже через несколько минут удалось то, что другие, более опытные люди, не сумели сделать и за много лет: удивить его, отца Ксавье, и настолько, что несколько мгновений он не знал, что и сказать.
— Так просвети меня, — предложил он.
Только тот, кто знал его очень хорошо, сумел бы уловить в его голосе легкую хрипоту.
— Я Иоланта Мельника из Страхова. Мой прадед был одним из мельников Страховского монастыря, дед стал хозяином всех мельниц, моловших муку для монастыря, а мой отец — торговец, имеющий дело с зерном и обладающий патентом на производство муки. Вся моя семья — католики. А отец моего ребенка — нет. Мы любили друг друга и, когда узнали, что ни его, ни мои родители никогда не дадут согласие на наш брак, захотели поставить их перед свершившимся фактом. Мы как можно чаще спали друг с другом, пока я не забеременела.
Она умолкла. У отца Ксавье возникло чувство, что она ждет: вот-вот он обвинит ее в спланированном и сознательном распутстве, и он подумал, что переоценил ее. И тут он понял: она замолчала лишь потому, что иначе не смогла бы совладать со своим голосом.
— Когда я открылась своим родителям, они выгнали меня из дому. У меня есть две старшие сестры и трое братьев. Вы можете представить себе, как сильно я уважала свою семью еще до этого случая. Какое-то время я ночевала в сточной канаве на улице, на которой жили мои родители, поскольку считала, что они сжалятся надо мной и примут обратно. Когда же пришла осень и я целыми ночами сидела, съежившись, продрогшая до костей, прижимаясь к стене дома, а мне никто не открывал дверь, я наконец решилась постучаться и умолять о прощении и жалости во имя жизни у меня под сердцем.
Отец Ксавье и следующую паузу переждал молча. Тем временем в келье полностью стемнело. Свеча, горевшая снаружи, в коридоре, бросала в комнату узкие полоски света через неплотно закрытую дверь.
— Мой отец позвал стражей, и они забрали меня от порога его дома. В отчаянии я бросилась к родителям своего возлюбленного, но там выяснилось, что мой отец обвинил его в том, что он обесчестил меня и что…
Она попыталась сдержать слезы, но ей это снова не удалось. Отец Ксавье с трудом мог разобрать, что она бормотала, но и без того знал, что она пыталась произнести. Он знал, каково наказание для насильников, — утопление. В Праге это было определенной традицией, основанной еще епископом Иоганном Непомуком. Он догадался, чтó произошло, когда Иоланта попыталась обрести поддержку в семье своего друга: ее точно так же прогнали прочь, как и от порога собственного дома, — то ли потому, что его родители видели в ней причину смерти своего сына, то ли потому, что боялись навлечь на себя еще бóльшие неприятности. То, что последовало за всем этим, угадать было легко: нищета, голод, незаконное попрошайничество, время от времени кража продуктов. Он был уверен, что она не торговала своим телом. Не так уж много мужчин, которых возбуждает беременная женщина, потому что последние встречаются им на каждом шагу: во-первых, как правило, в собственной спальне, во-вторых, в убежищах для женщин, подвергшихся насилию, где большое количество девушек постоянно беременны. Однако, если бы и нашлись клиенты, он подозревал, что она бы этого не сделала даже ради спасения своей жизни. Единственную цену, за которую она готова была пойти на это, нашел отец Ксавье — перед городской стеной в Малой стране, глубоко скрытую тремя месяцами зимы, землей, известью и другими детскими трупиками.
— Малыш Вацлав — это все, что у меня осталось от моей любви, — прошептала Иоланта. — Я принимаю ваше предложение, отец, но не из уважения к вашей рясе или из страха перед вашими мертвыми черными глазами. Я принимаю его, поскольку это для меня единственная возможность снова увидеть ребенка и спасти его из этого ужасного дома.
— Хорошо, — произнес отец Ксавье бесцветным голосом.
— Поклянитесь, что я снова увижу моего ребенка.
Отец Ксавье понял, что должен уступить.
— Я клянусь, — сказал он.
— Поклянитесь, что будете заботиться о нем, пока он там, и что с ним все будет хорошо.
— У него ни в чем не будет недостатка.
— В ваши руки, отец, вверяю свою бессмертную душу.
Отец Ксавье встал.
— Следуй за мной, — приказал он.
2
«Если ты не уверен, правильно ли поступаешь, но и не знаешь, стоит ли тебе остановиться, сядь за стол и напиши список, — всегда говорил отец Андрея. — Напиши все достоинства и недостатки своего решения. И тогда выбери тот вариант, где достоинств больше, чем недостатков». Андрей явственно увидел перед собой довольный прищур старого Лангенфеля. Разумеется, сам старик никогда не следовал собственному совету. Всегда были причины, по которым отец предпочитал действовать согласно собственным ощущениям, а не какому-то списку. Андрей подумал о происшествии двадцатилетней давности, которое теперь, из-за постоянных просьб кайзера Рудольфа рассказать ему историю, все время стояло у него перед глазами: тени в тумане, пытавшиеся убежать и падавшие под ударами топора, крики, широко раскрытый в вопле рот на лице сошедшего с ума монаха, из которого неожиданно показалось острие арбалетного болта. Он не мог не думать, что фокус со списком, возможно, обещал куда больше, чем решение положиться на свои ощущения. По крайней мере результат был бы не хуже.
Февральская стужа внутри его домика была такой сильной, что даже вода в кувшине покрывалась толстой коркой льда. Дымок из каминных трубок, из которых иные были так малы, что крупный мужчина мог бы закрыть выходное отверстие ладонью, выходил на извилистую узкую улочку, за которой склон круто спускался к Оленьему прикопу. В доме была только одна комната; даже домишко, который он делил с Джованни Ското, был просторнее. Тем не менее огню в продуваемом сквозняками камине, как правило, не удавалось за ночь растопить лед в кувшине. Впрочем, не так уж часто случалось, что Андрей мог позволить себе добыть достаточно дров, чтобы поддерживать тепло в камине до утра. В нише между камином и боковой стенкой стояла кровать, доставшаяся Андрею вместе с домом; его предшественник также оставил ему стол и никуда не годную коллекцию загадочных колб, ступок, мензурок и бутылочек с неизвестным содержимым, которые Андрей продал, чтобы купить себе два стула и поставить их у стола. Он бы ограничился одним стулом и сберег часть выручки от продажи алхимических штучек, но ему показалось, что он будет чувствовать себя не таким одиноким, если в доме будет, по крайней мере, второй стул, подразумевающий, что, возможно, кто-нибудь когда-нибудь придет в гости и тогда ему будет куда сесть. Кроме всего прочего, его предшественник оставил загадочное коричневое пятно в форме звезды на одной из стен, обильно покрытой пятнами, и Андрей никак не мог отделаться от чувства, что его предшественник вовсе не упаковал вещи среди ночи и не покинул Прагу, а все еще находился здесь. До недавнего времени Андрей не решался хорошенько оттереть пятно с помощью воды и тряпки: очень боялся увидеть, как бурое пятно растечется чем-то красным. Он придвинул стол под окно, а стулья расставил возле него так, чтобы они смотрели друг на друга. Несколько недель спустя Андрею стало грустно смотреть на пустой стул, и он развернул свой так, чтобы смотреть в окно. Не то чтобы там, снаружи, можно было увидеть что-то интересное, кроме дыма, тумана и разрушающихся фасадов выстроившихся в ряд домов, а иногда случайной фигуры, быстро перебегающей мостовую. Казалось, все, ходившие по улице алхимиков, сильно сутулились и торопились; поведение же обитателей района приводило к тому, что человеку казалось, будто он находится в странном, лишь наполовину реальном мире, в котором живые соревновались в призрачности с духами мертвых.
«Наполовину реальный мир, — подумал Андрей. — Не более чем наполовину. Все здесь живут, завися от милости кайзера или, если сказать точнее, от его сумасшествия. Завтра ему может взбрести в голову все здесь снести или посадить в клетки всех загадывающих бесполезные загадки астрологов, безуспешно исследующих тайны природы алхимиков, несущих бред толкователей снов, фальшивых собирателей ценностей вместе с моей ничтожной особой, подвесить их в зверинце и смотреть, как они там гниют». Он подумал о человеке, которого сегодня снова разыскивал в кунсткамере — в первый раз после нескольких недель ремиссии. В более теплое время года бывали недели, когда он оказывался ближе к кайзеру и видел его чаще, чем придворные, включая членов его семьи и давным-давно сдавшуюся одинокую испанскую возлюбленную; не то чтобы эта близость освободила Андрея от чувства страха — скорее совсем наоборот. Гораздо чаще случались дни, когда он ясно видел заключенного, сидевшего в становящемся все более причудливым теле кайзера, выглядывающего из зарешеченных окон завешенных ресницами глаз, — Рудольфа фон Габсбурга, обезображенного полной запретами и безжалостной дрессировкой жизнью, закованного в цепи последствий испанского дворцового воспитания и с самого начала неверно понятого, нелюбимого, поставленного не на свое место, получившего не то задание. И он видел отчаяние, в которое впал дух императора Священной Римской империи, сквозившее из водянистых глаз кайзера. В такие дни Андрей ожидал, что бесформенное чудовище, лежавшее перед ним на подушках, неожиданно обрушится на него с ревом и поглотит его. Ему приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы голос оставался спокойным, а лицо — бесстрастным. Кайзер Рудольф три дня из семи был совершенно невменяемым, но с проницательностью безумца сразу определял, какие чувства владеют его собеседником, если тот был недостаточно осторожен. Андрей не был уверен в том, что сделал бы кайзер, если бы уловил смертельный страх своего fabulator principatus, и не собирался допустить такой ситуации, которая бы дала ему это выяснить.
Кайзер Рудольф сегодня не проводил время в своей кунсткамере, а оставался лежать в кровати в спальне. Казалось, он был в более мирном настроении, чем обычно, поскольку позволил своему лейб-медику осмотреть себя. Полное нежелание следить за элементарной гигиеной, длившееся целую неделю, закончилось несколько дней назад, и горничные сожгли все покрывала, полог балдахина и ковры и позаботились о том, чтобы вместо них принесли свежие, открыли все окна и в течение двухдневной борьбы победили запах гниющих экскрементов, омертвевшей и гноящейся кожи и скисших половых выделений, ранее проникавший, казалось, во все углы дворца. Спальня кайзера прямо-таки благоухала свежестью, когда Андрей вошел в нее; в ней присутствовали лишь легкий обертон заваренных лекарственных трав и спирта и еще одна нотка, почти не ощущаемая, становящаяся явственной лишь при приближении к кровати кайзера, — запах паленой шкуры или раскаленного рога, улавливаемый скорее горлом, а не носом, который, будь он сильнее, непременно вызвал бы рвоту. Доктор Гваринони обращался с Андреем подчеркнуто уважительно, но тот факт, что он ко всем и каждому, за исключением своего пациента, относился с абсолютно одинаковым уважением, заставлял Андрея чувствовать в нем друга. Врач сунул Андрею в руку просмоленный сверток, перевязанный в верхней части и холодный как лед.
— Его величество жалуется на жар и боль в верхней части тела, — прогудел Гваринони. — Прижимайте это к его подбородку, если он потребует, но будьте осторожны: слишком сильное давление тоже причинит ему боль.
— Что с ним? — прошептал Андрей.
Врач окинул его взглядом, говорившим, что, как бы просто он ни объяснил ситуацию, Андрей все равно не поймет ее. Андрей знал, что Бартоломео Гваринони коллекционировал различных амфибий и насекомых и хранил их в заполненных спиртом банках; он представил себе, что на такой же взгляд натыкается лягушка, отважившаяся вопросительно заквакать, пока врач готовит ей могилу.
— Что-то пожирает его кости, — наконец ответил Гваринони. Он поднес к носу Андрея руку, от которой поднимался запах горелого рога. Тот отшатнулся. — Вы тоже будете так пахнуть, не беспокойтесь, — заметил Гваринони. — Вы не сможете так аккуратно держать мешочек, чтобы запах не проник вам в кожу. Чтобы избавиться от него, нужно будет тщательно тереть руки золой, почти до крови. Хорошо вам повеселиться во время рассказа историй, и не забудьте задержать дыхание, когда он попросит вас пошептать ему на ушко.
Врач холодно улыбнулся и удалился.
Оставшись наедине с кайзером, Андрей в сотый раз рассказал ему историю о том, как его отец охотился за Книгой, содержавшей в себе мудрость дьявола и стоившей жизни и ему, и его жене, в то время как их маленькому сыну удалось спастись лишь благодаря удачному стечению обстоятельств; и в тысячный раз спросил себя: неужели кайзеру ни разу не приходило в голову, что его первому рассказчику больно в подробностях описывать, как он стал круглым сиротой?
А сейчас он снова сидел в своей крошечной тюремной камере, смотрел на ленивый танец клубов дыма и мерз — еще один день в цепи немой муки, одиночества и скуки, из которых состояла вся его жизнь. Бывали случаи, когда он страстно хотел стать посреди улицы, заткнуть уши, открыть пошире рот и глаза и кричать, кричать, кричать, пока не лопнут шейные артерии или пока не остановится сердце. Кайзер не произнес ни одного слова, он просто лежал с полуоткрытым ртом, пускал слюни и время от времени издавал какой-то звук, слегка походивший на стон. Рука Андрея, державшая пакет со льдом, онемела, и все время, проведенное в спальне кайзера, он так слабо дышал, что чуть было не задохнулся, хотя запах в непосредственной близости к кровати был ничуть не хуже, чем у двери.
Покинув наконец спальню кайзера, юноша предусмотрительно обнюхал руку. Специфический запах к ней не пристал. Врач солгал ему, или же ему хватило мужества дотрагиваться до пациента сильнее, чем на то решился Андрей, и потому его кожа впитала больше запаха. С ощущением, что его снова обдурили, Андрей поплелся домой.
Неожиданно ему пришло в голову, что шаги, звук которых он слышал недавно и которые направлялись от дворца к его дому, не прошли мимо его двери. Он также не слышал, чтобы в ближайших соседних домах открылась или закрылась дверь, а ведь эти звуки обычно легко проникали в его обитель. Андрей мгновенно вспотел. Это был миг, которого он страшился с того самого дня, когда верховный судья Лобкович приказал вытащить его из хижины Джованни Ското: кайзер Рудольф или потерял всяческий интерес к нему и его рассказам, или скончался. В любом случае, судьба отдавала его на милость шакалам, ненавидевшим Андрея за то, что его восхождение при дворе произошло не спустя несколько десятилетий после его появления, и готовым привести в исполнение приговор, вынесенный еще тогда и просто отсроченный: привязать его к решетке, парящей над головами толпы, и смотреть, как палач вспарывает ему живот, засовывает крюк прямо в гущу спутанных кишок и начинает вращать лебедку, к которой крюк привязан цепью для подвешивания туш.
Андрей будто окаменел на стуле. В ушах у него шумела кровь, как если бы он уже слышал свой собственный безумный вопль боли. Стук в дверь заставил его вскочить. Инстинкты взяли верх над разумом. Он оттолкнул от себя стул, вскарабкался на стол и как безумный вцепился в створку окна. Кувшин с водой свалился со стола на пол, вода брызнула во все стороны, кружок льда прокатился, как диск толщиной с палец, к камину и свалился набок.
Окна примерзли. Андрей дергал их с такой силой, что стол начать подпрыгивать, а второй стул опрокинулся. Входная дверь открылась. Андрей застонал, охваченный слепой паникой, вскочил, широко расставил ноги и попытался вырвать оконный косяк из стены. Ему даже не пришло в голову, что, поскольку оба окна выходят на улицу, он все равно попадет в руки своих преследователей. Окна заело, и они стойко выдерживали его напор.
— А-а-а-черт-побери-дьявол-чертова-штуковина! — пронзительно вскрикнул Андрей.
Он краем глаза увидел, что кто-то вошел в комнату. Ему показалось, что он заметил седую голову верховного судьи Лобковича и заслоняющую солнце фигуру барона Розмберки, а за ними с полдюжины солдат. Руки его ослабели, и он вынужден был опереться на створку окна, вместо того чтобы вырывать ее. Юноша бросил взгляд через плечо.
В дверном проеме стояла худощавая фигура в длинном ярком плаще, доходящем до самого пола, с отороченным мехом капюшоном, покрывающим голову. Человек поднял руки и снял капюшон. Под ним оказалась юная дама с узким, в форме сердца, лицом, прямым носом, большими глазами и волевыми, необычно изогнутыми бровями. Волосы ее, по испанской моде, были зачесаны назад и подняты вверх, где их удерживала маленькая шляпка. Один темно-русый локон выбился из прически и падал на лоб. Она посмотрела на Андрея снизу вверх и неожиданно рассмеялась.
— Э… — выдавил из себя Андрей.
Он внезапно понял, что стоит, согнувшись, как борец, на столе, изо всей силы вцепившись в створку окна; что по комнате, как поверженные противники, разбросаны стулья и что вода среди осколков кувшина начала покрываться тонким слоем льда. Он выпустил из рук створку и сделал беспомощный жест в сторону окна.
— Что, заело? — поинтересовалась незнакомая девушка.
Андрей никак не мог найти хоть какой-то разумный ответ. Она снова посмотрела на него, и ее улыбка стала шире. Андрей не знал, чтó в большей степени лишило его дара речи: то, что это оказались вовсе не Лобкович с Розмберкой; то, что кто-то впервые переступил порог его дома; или то, что именно в этот момент он высился на своих длинных ногах, как пугало, посреди стола и был таким же хорошим собеседником, как кусок бревна. Он заметил, что все еще раскачивается, стоя на коленях, резко выпрямился и врезался макушкой в потолок. Его посетительница рассмеялась.
— Если вы всегда так поступаете, чтобы развеселить своих гостей, то ради вашего же здоровья я надеюсь, что гости здесь бывают нечасто, — заметила она.
Андрей, потиравший ушибленную голову, другой рукой водил в воздухе, чтобы взяться за что-то и не упасть; ему попалась створка окна. Он оперся на нее, повернулся — и окно без всяких проблем открылось. Наружу! В последнюю секунду Андрею удалось схватиться за потолочную балку. Его посетительница закрыла лицо руками и так хохотала, что на глазах у нее выступили слезы. Инстинкт, прятавшийся где-то глубоко внутри Андрея, понял, что на возвращение разума к его хозяину пока полагаться нельзя, и принял командование на себя. Молодой человек слез со стола и встал на непослушных ногах перед девушкой. Роста она была небольшого, ему по грудь, а в пышном испанском наряде и вовсе казалась юной и хрупкой.
— Э-э-э… — промямлил он.
Она перестала смеяться. Андрей нервно сглотнул. Уголки ее губ предательски подрагивали, но она сумела придать себе серьезный вид.
— Вы хотели выскочить через окно? — спросила она.
— Нет, я… просто впустить немного свежего воздуха…
— Мне кажется, здесь холоднее, чем снаружи.
— Э…
— Было очень похоже на кулачный бой. Вы хотели открыть окно? Оно открывается наружу, так же как и дверь.
— А вчера не открывалось, — заявил Андрей, собрав остатки мужества.
Она снова рассмеялась. Было так потрясающе слышать этот звук здесь, в холодной могиле, служащей ему домом, что Андрей заморгал.
— Да посмейтесь же, — предложила она наконец. — Я ведь смеюсь не над вами, а за вас.
— Ну да, — буркнул Андрей.
Он никак не мог растянуть губы в улыбке, как болван, смотрел на ее лицо, глаза, брови, весело пляшущие на ее лбу и слегка поднимающиеся вверх, как крылья чайки.
— Вы Андрей фон Лангенфель?
— Да, — хрипло ответил он, после того как заметил, что прошла уже целая секунда после ее вопроса, а он еще ничего не сказал, только пялился на нее и морщил лоб. — Да, это я.
Она протянула ему руку в светлой кожаной перчатке. Он взял ее и слегка покачал, как ручку насоса, пока кто-то не шепнул ему в ухо, что с дамами так себя не ведут. Тогда он поспешно наклонился, чтобы запечатлеть на руке поцелуй, и врезался лбом в ее макушку. Она покачнулась и засмеялась, еще не успев вернуть себе равновесие.
— Ради Бога!
Андрей заметался по комнате, поднял один стул, торопливо подвинул ей, так что она неэстетично шлепнулась на сиденье, и поспешил на поиски кувшина с водой, пока не споткнулся об осколки.
— Похоже, я уже несколько лет так не смеялась, — проговорила девушка, задыхаясь от смеха, и потерла то место, в которое врезался лоб Андрея.
— Простите меня, я не хотел… Мне так жаль… Я… я ведь… — Андрей умолк и вздохнул. Неожиданно он резко развернулся, подцепил с пола второй стул, задвинул его под стол, сделал шаг назад и отвесил поклон, как те, которые он видел в бальном зале. — Я Андрей фон Лангенфель. Чем могу служить вам?
Она снова улыбнулась ему, но внезапно ее улыбка поблекла. Потрясенный Андрей увидел, что на глаза у нее навернулись слезы.
— Вы могли бы сказать мне, что случилось с моей матушкой, — сказала она и всхлипнула.
— Как же я могу это сказать? — удивился Андрей.
— Садитесь, садитесь же. Вы… Я должна непременно… Нет, лучше я начну заново.
Она сунула руку в плащ и вынула оттуда маленькую коробочку. Когда она открыла ее, Андрей увидел, что внутри лежит перстень с печаткой, в который легко вошли бы два ее пальца. Печать представляла собой сложное переплетение каких-то росчерков и рунических знаков. Он беспомощно посмотрел на посетительницу, а она захлопнула коробочку и снова спрятала ее.
— Меня зовут Ярмила Андель, — пояснила она. — Мой прадед был Ахиллом Анделем из Опочно.
Андрей пожал плечами.
— Вы не знаете мою семью. Это меня не удивляет. — Лицо девушки помрачнело. — Мы владели землей в Опочно и в Ческа Олесна, но мой прадед так залез в долги, что около семидесяти лет назад продал все за гроши. С тех пор мы нищие.
Андрей тщетно пытался уследить за ходом ее мыслей. Она, кажется, заметила это, потому что вздрогнула, затем посильнее закуталась в плащ, нарочито медленно стянула с одной руки перчатку и провела ею по столешнице.
— Скажите мне, эта история… это все правда?
— Какая история?
— Которую его величество император все время просит вас рассказать ему.
Андрей откинулся на спинку стула. Голос его охрип от недоверия.
— Откуда вы об этом знаете?
— Ах, я опять не с того начала! — воскликнула она, опустив глаза. — Мне так жаль… я так взволнована и такая неловкая…
— Эта история известна очень немногим людям, — пояснил Андрей.
— Большему количеству, чем вы думаете. Ведь она даже до меня долетела.
— Прямо в Олесну?
— Мы больше не живем в Олесне, с тех пор как моя семья все там потеряла. Я пользуюсь милостью дальней родственницы, проживающей недалеко от Праги.
— Вы там одна? Но что же случилось с вашими родителями?
— Вот видите, я все смешала в кучу. Можно я еще раз начну?
Андрей беспомощно махнул рукой:
— Пожалуйста!
— Но, господин Лангенфель… простите меня, я не хочу показаться невежливой, и, наверное, я чересчур привередлива, но… здесь у вас безумно холодно. Я сейчас замерзну.
— Подождите, я разожгу камин. — Они посмотрели в угол, где находился камин и лежали две или три ветки. — Э…
— Позволите пригласить вас к себе домой? Не беспокойтесь, это прилично. Там будет прислуга.
— В дом вашей… тети?
Она неожиданно рассмеялась.
— Нет, туда слишком долго добираться. Моя двоюродная бабушка поддержала меня, когда я сообщила ей, что слышала о вас и хочу попытаться прояснить судьбу моей бедной матушки. Она снабдила меня некоторой суммой, чтобы я смогла снять на пару недель домик здесь, в Праге. Он находится в Малой стране, недалеко от Градчан.
— Судьбу вашей матушки?
Ярмила встала со стула и снова надела перчатку.
— Идемте, — решительно сказала она. — Мой экипаж ждет в первом внутреннем дворе. Я прикажу отвезти вас обратно, не беспокойтесь, вам не придется добираться самому.
— У вас есть экипаж?
— Да, мне его одолжила моя двоюродная бабушка.
— С удовольствием последую за вами, милостивая сударыня, — торжественно заявил Андрей.
|
|
