Возвращение
Отец приехал на своем старом легковом автомобиле. Машина была большой, имела округлые формы и ездила быстро. Отцу нравилось все, что связано с техникой, и он отреставрировал автомобиль с большой любовью. Бамперы сверкали в ярком свете солнца, а сигнал блеял громче, чем целое стадо овец, когда отец нажимал на него. Он любил пугать этим сигналом других водителей, когда на большой скорости мчался мимо них.
Он проехал по асфальтированной дороге на юг, въехал в Тинзит через ворота в розовой городской стене, покинул его через Врата Востока, пересек вброд реку, в которой в это время года была вода, а затем свернул направо на грунтовую дорогу, ведущую в Е-Дирх.
Еще издали мама и бабушка завидели тучу пыли, поднятую машиной отца. Он ехал быстро, намного быстрее, чем другие машины, проезжавшие через пустыню, а туча пыли была такой огромной, как один из тех злых духов, которые по ночам спускаются с гор в пустыню и под покровом тьмы охотятся за заблудшими душами.
Бабушка сказала:
— Идите во второй двор, дети мои. Я буду приветствовать отца моей внучки как подобает. Да хранит нас Аллах.
Мама взяла меня на руки и прижала к сердцу. Халти Кельтум ушла в свою комнату, за стеной которой жужжали пчелы, носившие мед бабушке. А дядя Ибрагим отослал жену и детей в маленькое помещение, где стоял сундук, в котором бабушка хранила свои сокровища: пожелтевшую фотографию покойного мужа, дорогие ткани, в которые она закутывалась по праздникам, кафтаны для ритуалов, помогавших ей лечить людей из деревни, и свои серебряные берберские украшения.
Бабушка открыла тяжелую деревянную дверь, защищавшую дом от палящего солнца и непрошенных гостей, когда отец притормозил на скалистой площадке рядом со входом в дом.
Отец был раздражен. Это было видно уже по тому, как он захлопнул дверь машины. Однако бабушка оставалась спокойной. Она стояла в проеме двери своего дома с достоинством, подобающим ее званию шерифы, а затем сказала низким голосом на берберском диалекте:
— Салам алейкум, сын мой, я рада, что ты приехал к нам, чтобы увидеть свою дочь. Но до того как это произойдет, ты выпьешь со мной чаю, который я приготовлю для тебя, и я поговорю с тобой о том, что сказал Аллах о совместной жизни женщин и мужчин.
Отец поклонился бабушке и поцеловал ей руку. Затем ответил ей по-арабски:
— Лала Рахма, уважаемая Рахма, извини, если я буду невежливым, но я немедленно хочу видеть мою дочь.
Бабушка была очень сильной старой женщиной и, наверное, единственной женщиной, которую отец уважал как равную себе по рождению.
Она ответила:
— Это мой дом, и ты — желанный гость в нем, сын мой. Но до того как ты увидишь мою внучку, ты сначала выпьешь чаю. Воистину, да поможет мне Аллах.
Бабушка провела отца в первый внутренний двор, где на огне уже стоял чайник. Затем она села и знаком пригласила его тоже сесть.
— Сын мой, — сказала она, — я знаю, как нелегко в наше время содержать семью, и я знаю, что у тебя много забот. Но это не дает тебе права бить свою жену — мою любимую дочку. Ты несешь ответственность за нее, как несет ответственность за тебя Аллах, ибо сказано в Коране «Из Его знамений — что Он создал для вас из вас самих жен, чтобы вы жили c ними, устроил между вами любовь и милость».
Отец беспокойно ерзал на своих подушках. Он ненавидел дискуссии с бабушкой.
— Откуда ты знаешь, что написано в Коране? — спросил он. — Ты ведь даже читать не умеешь.
Бабушка сохраняла полное спокойствие. Она поднесла стакан с горьким чаем ко рту и сделала маленький глоток.
— Сын мой, ты умный и сильный человек. Да, я не умею читать. Когда я была маленькой девочкой, в школу разрешалось ходить только мальчикам. Но не забывай, что я — шерифа. То, что ты узнаешь из книг, я знаю своим сердцем. Грамотность сердца важна так же, как и грамотность ума.
Отец сделал глоток.
— Но в Коране написано и это, лала Рахма: «A тех, непокорности которых вы боитесь, увещайте и покидайте их на ложах и ударяйте их». Лала Рахма, твоя дочь — не тот человек, которого, как тебе кажется, ты знаешь. Твоя дочь сейчас — моя жена. Я бью ее, когда хочу. Потому что я — ее муж.
Бабушка посмотрела на отца. Глаза ее были полны печали. Она видела в нем зло. И она видела в нем добро. И она предчувствовала, что зло победит.
— Читай Коран так часто, как можешь, — сказала она. — Он должен очистить твою душу. Да хранит Аллах тебя и мою любимую дочь.
При этом бабушка незаметно скрестила пальцы левой руки — от злого взгляда.
Отец вскочил и закричал:
— Жена, где ты? Покажи мне мою дочь!
Затем он бросился во второй внутренний двор и нашел меня, закутанную в пеленки, на груди моей мамы. Он грубо вырвал меня из ее рук и прижал к себе. Его глаза увлажнились, лицо стало совершенно спокойным.
— Мой цветок, — прошептал он, — мой цветок из пустыни. Уарда, цветок — пусть это будет твоим именем.
В тот же день он посадил мою мать, моего брата Джабера и меня в машину и уехал с нами назад в Агадир.
Город у Атлантики
В городе у Атлантики отец с трудом сдерживал свое нетерпение, так он хотел официально зарегистрировать меня. С тех пор у меня в документах записано: «Саилло, Уарда, родилась в Агадире, Марокко, 24 января 1974 года».
Отец ненавидел сельскую местность, он ненавидел мою бабушку, он ненавидел Е-Дирх. Поэтому он не хотел, чтобы в документах это место было указано как место моего рождения.
Наш дом находился в тупике квартала Нуво Талборжт в центре города. Перед домом росло оливковое дерево. Когда оливки падали на землю, девочки выскакивали на улицу, пока не приехали мужчины из города на больших грузовиках, и собирали плоды в свои фартуки. Дома женщины разрезали твердую оболочку оливок острым ножом и клали их в соленую воду, чтобы они потеряли горький привкус.
Я лежала, завернутая в пеленки, на толстой подстилке из овечьей шерсти в постели моих родителей. Мать кормила меня грудным молоком, когда я хотела есть, и меняла мне пеленки, когда они пачкались.
В детстве наш дом казался мне очень большим. Сейчас я знаю, что это не так. Это был маленький домик, такой же, как почти все дома в Нуво Талборжте. Отец за бесценок купил его у государства, после того как большое землетрясение в 1960 году разрушило город.
За покрытой синей краской входной дверью находился длинный коридор, пол которого был украшен черно-белой мозаикой. Мне мозаика казалась очень красивой, хотя это был очень простой узор. Летом мы поливали водой прохладные камни коридора и голышом на животе или на попках скользили по ним взад-вперед.
Дверь с правой стороны коридора вела в гостиную. Но это уже была не гостиная, потому что здесь находилась мастерская отца — с тех пор, как ему пришлось закрыть свою маленькую лавку возле большой мечети. Он ремонтировал радиоприемники, телевизоры, пишущие машинки и телефоны. В его бывшей лавке разместился ресторан, в котором готовили цыплят на гриле. Иногда, когда у нас бывали деньги и нам очень хотелось есть, мы отправлялись туда и покупали трех жаренных на гриле цыплят. Одного из них целиком съедал мой брат Джабер. Если ему не доставалось цыпленка, он плакал и не хотел есть вообще ничего.
Отец ругал его:
— Джабер, сын мой, ты такой же пожиратель мяса, как и твой дед. Смотри, скоро начнешь кудахтать, как курица.
Мы, дети, постоянно ждали, что Джабер наконец однажды закудахчет. Но этого так никогда и не произошло.
Отец справлялся со своей работой так хорошо, что даже люди из окрестностей Агадира привозили свои электроприборы к нам на Рю эль-Газуа, 23. Наша бывшая гостиная была забита радиоприемниками, телевизорами и сломанными телефонами.
Самый лучший радиоприемник принадлежал нам. Он был большой, как шкаф, коричневый, с громкоговорителями, затянутыми бежевой материей. Приемник стоял наверху, на втором этаже, и отец включал его по утрам. Лишь он имел право включать приемник. Тогда у нас в доме целый день играла чудесная арабская музыка. Иногда мама танцевала под мелодии песен Ом Калтум.
Ом Калтум приехала из Египта. Она была первой женщиной, которая осмеливалась петь публично, как мужчины, но, что удивительно, ее песни все же передавали по радио. Для мамы Ом Калтум была героиней. Для меня она и сегодня остается ею. Мать знала тексты всех ее песен наизусть и подпевала своим глубоким голосом. Ее любимой песней была «Амель Хайяти»:
Мечта моей жизни — верная любовь,
Она никогда не кончается.
Тебе, моя песня, отдано мое сердце,
И она никогда не кончается.
Возьми с собой всю мою жизнь,
Но сегодня, в этот день
Дай мне пожить.
Дай побыть мне рядом с тобой,
Оставь меня в своих объятьях,
Оставь меня у своего сердца,
Оставь меня!
И дай мне мечтать!
Дай мечтать!
Я хочу, чтобы настоящее
Не лишало меня сладких мечтаний.
Мечта! Жизнь! Мои глаза!
Ты дороже мне,
Чем мои глаза.
Ты — мой любимый,
Вчера и сегодня,
И завтра, и на веки веков…
Твоя любовь была такой большой,
Что ее хватило бы на весь мир.
Твоя близость трогает сердце.
Когда ты со мной,
Я не могу закрыть глаза ни на секунду.
Я боюсь, что исчезнут твои чары…
Иногда мать плакала, когда пела эту песню. Отец не плакал никогда. Он тоже пел, а мы все подпевали. Мои сестры пели целый день, и когда я стала достаточно большой, чтобы петь вместе с ними, я тоже пела эту песню о любви, печали и надежде. Я и сегодня пою ее.
За отцовской мастерской находился туалет. Это была просто дыра в полу, как и во всех домах, построенных после землетрясения.
Затем, пройдя мимо туалета, можно было попасть во внутренний двор. Там, если поднять голову, можно было увидеть небо, солнце, облака, а ночью — звезды. Когда я подросла, то часами просиживала в темноте на сером цементе, подняв лицо к небу, и смотрела на созвездия. Иногда я замечала падающие звезды.
Мама сказала однажды:
— Мой маленький цветочек, это — душа умершего человека. Она падает на его могилу.
Я представила, как этот ясный свет освещает мрачное кладбище, которое находилось по ту сторону мечети, на склоне горы возле крепости, и у меня мурашки поползли по коже.
Мама обняла меня, побаюкала и сказала:
— Уарда-ти, пора идти спать, пока ты себе шею не сломала.
Затем она взяла меня за руку, и мы пошли в детскую комнату.
Из внутреннего двора проход вел направо, к кухне. Она была выложена белым кафелем, и у нас была большая мойка для посуды с холодной водой. Мать готовила еду на газовой плите с четырьмя конфорками. Газовые баллоны стояли под мойкой. Когда в них кончался газ, надо было идти в лавку на углу и заказывать новые. Тогда подмастерье привозил большие синие газовые баллоны на тачке прямо ко входной двери.
Низенький круглый обеденный стол стоял во внутреннем дворе под лестницей. Вокруг стола мама разложила циновки из тростника и подушки. Мы сидели на полу и брали еду руками.
За лестницей находился простой душ с огромным белым газовым бойлером. Рано утром мама разогревала бойлер, потому что отец хотел каждый день приступать к своей работе только после того, как примет душ. Он был очень чистоплотным человеком. После душа он всегда надевал толстый хлопчатобумажный пуловер, даже если на улице было очень жарко. Мне казалось, что отец всегда мерз где-то в глубине своей души, но я не решалась спросить его об этом.
Дети мылись в душе лишь тогда, когда становились очень грязными, наверное, раз или два раза в неделю. Мать тогда принюхивалась к нам и говорила:
— Дети, мне кажется, уже пора. Марш под душ!
Затем она скребла нас мочалкой до тех пор, пока не слезал самый верхний темный слой кожи.
— Посмотри, Уарда-ти, — любила говорить мама, — какая ты была грязная!
Уарда-ти означает «мой цветок».
Рядом с душем находилась наша детская комната. Мне она казалась маленькой и темной. Мне всегда было страшно в этой комнате, особенно ночью. Джеллабы, висевшие на крючке рядом с дверью, представлялись мне каким-то темным чужим человеком. Я никогда никому не рассказывала, что ночью в темноте возле двери стоит чужак и наблюдает за нами. Это было моей тайной.
Мы спали на полу, на тонких матрацах. Ночью дети прижимались друг к другу под большими одеялами. В этой комнате не было никаких игрушек. Если нам хотелось поиграть, мы выходили во двор или на улицу. Больше всего нам нравилось играть во дворе, потому что оттуда было слышно, как мама в кухне гремит металлическими кастрюлями и подпевает печальным арабским песням, льющимся из радиоприемника.
На верхнем этаже было три комнаты. В одной спали наши родители, это была самая большая комната в нашем доме. Я любила их кровать. Однажды мы все сидели на этой кровати, когда в комнату вошел отец с большой белой картонной коробкой в руках, которая была настолько красива, что мы никак не могли решиться открыть ее. Мама развязала ленточку и положила коробку на кровать. Мы подошли совсем близко, нам хотелось увидеть, что внутри.
— Отец, — сказала Джамиля, — это так красиво! Можно, я открою?
Муна не сказала ничего, она никогда ничего не говорила.
Отец строго посмотрел на нас.
— Это вас не касается, это — для меня и вашей матери.
Но его глаза смеялись.
В конце концов мама открыла коробку, а внутри лежали самые красивые вещи, какие я когда-либо видела: изящное белоснежное белье из тончайшей ткани — трусики, бюстгальтер и ночная рубашка. Все — настолько белое и сияющее, что, по моему мнению, годилось только для невесты.
— Мама, — спросила я, — ты что, скоро выходишь замуж?
Джамиля толкнула меня в бок:
— Дурочка, мама ведь уже замужем. За папой. Это — для меня, когда я вырасту.
— Я тоже хочу быть большой и выйти замуж, — воскликнула я, — а именно — за Джабера, моего брата. Завтра я уже точно буду такой большой, что смогу выйти замуж.
Все засмеялись. Затем мама надела на себя все эти чудесные вещи, и я была совершенно уверена, что нет на свете женщины прекраснее, чем моя мама Сафия.
Она была выше ростом, чем любая другая женщина на нашей улице. Ее кожа была белой как молоко, волосы черными, словно эбеновое дерево, а глаза большими, как у королевы. Когда она смотрела на меня, эти глаза заглядывали глубоко в мое маленькое сердце, а когда я становилась на цыпочки, то могла увидеть в ее глазах ее душу. У нее был очень мягкий голос, и она умела петь так красиво, что даже злые люди становились совершенно смирными.
Самыми злыми людьми на нашей улице были дарбо-ши-фааль — толстые бабы с жирными задницами, закутанные в большие головные платки. Они ходили по нашему кварталу и орали: «Гадание, гадание на картах, гадание по руке — хотите знать, что принесет вам будущее? Хотите стать счастливыми?»
Я очень боялась этих женщин. Заслышав их голоса, я мчалась домой что было сил, поспешно закрывала голубую входную дверь на запор и просила мать:
— Мама, спой мне песню, чтобы я не слышала злых дарбо-ши-фааль.
И тогда мама пела мне свою песню, гладила меня рукой по волосам, и страх покидал меня. Я нюхала ее легкое летнее платье, через которое ощущала запах ее тела. Эти платья мама имела право носить только дома, иначе был бы скандал. Выходя на улицу, она должна была закутываться в тяжелую джеллабу, закрывающую все тело. У мамы были только черные джеллабы, она считала их элегантными, но под них она иногда надевала белое нижнее белье, подаренное отцом. Она красила свои полные губы, но об этом можно было только догадываться, потому что на улице на ней всегда была шелковая чадра.
Отец восхищался красотой моей матери, но он был очень ревнив. Однажды он сидел у портного напротив нашего дома и курил гашиш, когда я нашла на дороге какую-то разноцветную таблетку. Мать увидела из окна, что я засунула таблетку себе в рот.
— Уарда-ти, — закричала она, — выплюнь это! Это опасно!
Я не послушалась и продолжала играть таблеткой во рту. Я выдвинула ее языком через сжатые губы вперед так, чтобы мама могла ее видеть.
Мама пришла в ужас.
— Она ядовитая! — закричала она. — Выплюнь ее!
Сейчас она кричала по-берберски, на языке своего племени, как всегда, когда выходила из себя. Я уже слизала всю краску с таблетки, когда мать выскочила из дома — без платка, без чадры, — схватила меня, шлепнула и потащила в дом. Я заорала, потому что почувствовала ее злость и страх за меня, и тут же выплюнула таблетку в грязь.
Позже домой пришел отец. Он не сказал ничего, ни слова. Отец находился под действием наркотика. И только вечером, когда мы уже были в постели, он избил мать. Мы лежали на наших матрацах и слышали удары, ее приглушенные крики и жалобные стоны.
— Никогда больше не выходи на улицу, баба! — орал отец.
И мы плакали, пока не заснули, тесно прижавшись друг к другу, с опухшими от слез лицами.
На следующее утро у мамы был большой синяк под глазом.
— Ничего, дети, — сказала она, — просто забудьте об этом.
Но я не могла этого забыть. Это прекрасное лицо, обезображенное синяком... По моей вине. Эту картину я вижу и по сей день так четко, так реалистично, словно моя мать и сейчас стоит передо мной.
В спальне стоял телевизор отца. Он был большой, но черно-белый. Однако, поскольку мой отец разбирался в технике, у него была чудо-пленка, которая прикреплялась к экрану. И тогда изображение становилось уже не черно-белым, а бирюзово-голубым. Мне бирюзовые картинки казались такими заманчивыми, что я иногда тайком снимала эту пленку, подходила к окну и превращала в сиянии солнца серо-бежевую улицу в бирюзовую. Толстый живот лалы Сахры, живущей по соседству, вдруг становился не просто толстым животом, а бирюзово-голубым толстым животом. Я смотрела на это и смеялась так долго, что мать подходила ко мне, отбирала пленку, шла в кухню и тщательно стирала с нее отпечатки моих пальцев, чтобы отец ничего не заметил. Телевизор был всегда завешен большим, связанным крючком покрывалом, чтобы драгоценная пленка не запылилась. И лишь когда отец решал, что можно включить телевизор, мама снимала покрывало с аппарата, а отец нажимал на кнопку, которая приводила в движение бирюзовые картинки.
Из двух других комнат на верхнем этаже одна была кладовкой, где мать хранила свои платья, а другая — новой гостиной. Окно гостиной выходило во двор начальной школы, находившейся на соседнем участке земли. Когда Муна, Рабия и Джамиля ходили в эту школу, Джабер и я бросали им из окна школьные завтраки. В школе чаще всего не было воды, и в жаркие послеобеденные часы школьники выстраивались под окнами нашей гостиной и кричали:
— Уарда, Джабер, вы там?
— Да, а что вы хотите?
— Нам нужна вода, сбросьте нам воду!
Тогда мы шли в кухню, наполняли водой пластиковые бутылки и бросали их в школьный двор. Везде в доме была разбрызгана вода, и мать немножко ругала нас, но не всерьез. Лишь в том случае, если в водопроводе иссякала вода, а мы сбрасывали наши последние бутылки вниз, в школу, мать сердилась по-настоящему:
— Что же вы со мной делаете! — кричала она. — Как же мы будем завтра готовить еду?
Тогда мы побыстрее удирали на улицу и играли с песком и камнями, ожидая, пока мама снова успокоится.
С верхнего этажа на плоскую крышу вела примитивная лестница-стремянка, сколоченная из кривых веток. На ночь лестницу убирали, чтобы воры не могли проникнуть сверху в наш дом. На крыше не было ничего, кроме телевизионной антенны отца и маминой веревки для сушки белья.
Нам, детям, подниматься на крышу было запрещено. Это было слишком опасно, поскольку на ней не было никакого ограждения.
Об этой крыше у меня нет никаких добрых воспоминаний. Здесь мой отец сжег мою мать. Но незадолго до ее смерти на этой крыше случилось нечто ужасное.
Отец уже в то время стал вести себя весьма странно. Дела у него шли плохо, и он целыми днями просиживал у портного, куря гашиш. В то время моя младшая сестра Уафа заболела и заразила Асию, которая была еще грудным ребенком. Отец забрал детей и потащил их на крышу.
— Солнце, — бормотал он, — солнце их вылечит.
Затем он уложил детей на камни, сел рядом с ними и уставился на палящее солнце, пока на его глазах не выступили слезы.
Дети сначала кричали, но в раскаленном зное их крики становились все тише. Наконец они замолчали совсем.
Мать вскарабкалась по лестнице и закричала отцу:
— Хусейн, пожалуйста, отдай мне детей. Они умирают. Их нужно отправить в больницу.
Но отец не реагировал. Мать заплакала и легла на пол перед лестницей. У нее уже не было сил и мужества бороться за жизнь своих дочерей.
Позже я осторожно выглянула наверх. Я увидела отца, сидевшего спиной ко мне. Он все еще смотрел на солнце. Мои сестры неподвижно лежали возле него. Слюна, стекавшая у них изо рта, высохла и превратилась в белые следы на их лицах.
Я легла рядом с мамой и заплакала вместе с ней. Лишь через два дня моей сестре Рабие удалось заставить отца слезть с крыши.
Он посмотрел на нее как ни в чем не бывало:
— Я лучше отвезу малышек в больницу, правда же?
В больнице Хасана Второго, которая находилась прямо напротив кладбища, им спасли жизнь буквально в последний момент.
Дом без крыши
Когда я сегодня думаю об отце, я вижу старого сломленного человека в синем тренировочном костюме с красным узором. Этот костюм я привезла отцу за десять лет до его смерти в больницу при тюрьме Сафи на Атлантическом побережье. Его там лечили от диабета. Его глаза были пустыми, а голос — слабым.
Сафи — ужасная тюрьма. Мужчины спали на полу в залах. Воду пили из ведер, а уборные были такими же ужасными, как и тошнотворный чечевичный суп. Я видела, как несколько заключенных в тюремном дворе хлебали его прямо из мисок. Затем тонкими пальцами вылавливали чечевицу из похлебки так, словно умирали от голода.
Костюм я купила отцу на базаре до того, как уехала из Агадира в Германию. В дополнение к костюму я купила еще большой флакон одеколона, выстояв огромную очередь, а также кассетный магнитофон и кассету песен Ом Калтум, певицы моего детства. Кроме того — носки, банные тапочки и трусы. И еще дешевые сигареты «Каса» для обмена и зубную пасту для него самого.
Мне было нелегко дарить нижнее белье своему собственному отцу. В Марокко только жены покупают трусы своим мужьям.
— Рабия, — спросила я свою сестру на рынке, — я могу купить нижнее белье отцу?
— Конечно, — сказала Рабия, — если мы этого не сделаем, то кто же?
— А отцу не будет стыдно? — спросила я.
— Стыдно будет, если у него вообще не окажется трусов, — сказала Рабия, которая всегда была очень практичным человеком.
Нам пришлось передать вещи для отца через пропускной пункт, не зная при этом, не украдут ли их надзиратели. Поэтому мы вручили отцу и список вещей, купленных нами для него, чтобы он мог проверить, все ли ему передали. Отец пробежал глазами листок и сделал вид, что не заметил слова «трусы» в списке.
Он сказал:
— Дочери мои, спасибо вам. Но если вы снова когда-нибудь приедете ко мне, не привозите ничего, кроме сигарет. За них в тюрьме можно выменять все, что мне нужно. И пару зажаренных на гриле сардин. Они принесут запах моря в мою камеру. Вот мои желания: сигареты и сардины. Большего я от вас не жду, дочери мои.
Перед тем как мы покинули тюрьму в Сафи, отец сказал мне слабым голосом:
— Уарда, дочь моя, я хочу, чтобы ты кое-что приняла от меня. Я больше уже ничего не могу решать, я — заключенный, но я могу дать тебе совет, исходящий из моего сердца: читай, дитя мое, читай все книги, которые можешь достать, читай столько, сколько можешь. Если бы я не читал, я давно уже ушел бы из этой жизни.
Когда я была еще маленькой, у отца была библиотека. На полке стояли книги в цветных переплетах и с французскими названиями. Когда у отца было время, он сидел на полу в своей комнате и читал книги при свете электрической лампочки. Мама никогда не брала книжек в руки. Она была деревенской девушкой и не умела читать.
Я не хотела быть такой, как мама, когда вырасту. Я хотела все знать, хотела посмотреть мир и уметь читать. И еще мне хотелось, чтобы у меня была библиотека с тяжелыми книгами в цветных переплетах.
Я хотела быть такой, как отец.
До того, как он изменился, он был уверенным в себе, сильным мужчиной. Его магазин электротоваров на главной улице напротив автозаправочной станции был самым большим и самым красивым во всем городе. У отца был мотоцикл, он носил модную одежду, и у него были самые красивые усы во всем нашем квартале. Он подстригал их каждый раз иначе. То кончики его усов дерзко торчали вверх. Затем он подстриг их коротко, как щетку. Вечерами он посещал кафе, пил французское красное вино и наслаждался пряным ароматом своей трубки. Я и сегодня вспоминаю отца, когда чувствую запах трубочного табака.
Дома всем заправлял отец. Он решал, что дети должны одевать, он делал покупки, и он определял, чем мама будет заниматься с нами.
— Сафия, — говорил он, — дети должны увидеть море. Сходи с ними на пляж.
Тогда мама брала нас за руки и шла вниз по главной улице, мимо теперешней кондитерской «Джакут» и больницы. Мы проходили мимо единственного высотного здания города, в котором было всего десять этажей, а дальше в звенящем летнем зное уже чувствовалась прохлада океана.
Я любила этот высотный дом. Когда я подросла, я часто заходила в него и поднималась на лифте наверх, на самую крышу. Оттуда я смотрела на улицу, где люди и машины были совсем маленькими. Я казалась себе очень большой и могучей, пока однажды не почувствовала чью-то грубую руку у себя на плече. Это был домоправитель.
— Ты что тут делаешь? — спросил он.
Я не ответила, лишь смотрела на него большими глазами.
Мужчина, вцепившись в мое плечо, потащил меня по лестнице вниз, угрожая отвести в полицию.
Я плакала и вырывалась до тех пор, пока он наконец не отпустил меня на первом этаже. После этого я несколько недель не решалась ездить на лифте на крышу. Однако притяжение высоты было слишком сильным, и я опять рискнула. Однако теперь я стала осторожнее и больше не попадалась.
Пляж Агадира длинный и очень широкий. Когда я была маленькой, я всегда боялась, что он слишком широк для моих коротких ног и что я никогда не доберусь до моря.
Я любила море. Часами я сидела на песке и смотрела за линию прибоя на горизонт, затем я закрывала глаза и заглядывала еще дальше, до самых далеких стран, лежащих за океаном.
— Мама, — спрашивала я, — а на той стороне моря тоже живут люди?
— Я думаю, да, Уарда-ти, — отвечала она, — но я — деревенская девушка. О многих вещах я знаю лишь потому, что твой отец рассказывал мне.
Мать сидела в своей джеллабе в тени деревьев за дюнами. Она расстилала одеяло из верблюжьей шерсти и ставила на него блюдечко с оливковым маслом. Еще мама давала нам один из плоских круглых хлебов, что она выпекала дома. Мы ломали хлеб руками и макали кусочки в желтоватое блестящее масло. Кроме того, мы пили воду, а иногда, хорошенько попросив маму, даже колу из больших, тяжелых стеклянных бутылок, которые продавались в киосках на пляже.
Мать никогда не заходила в воду. Она не умела плавать. И она не любила, когда мы прыгали в волны.
— Вернитесь назад, девочки! — кричала она. — Вода опасна. Там живет злой дух.
Мы не верили ей и продолжали резвиться в воде. Вернувшись на пляж, мы стоили из песка крепости и дома, города и улицы и играли в хаха — догонялки.
Мать играла с нами. Она была для нас скорее подругой, чем матерью. Задрав джеллабу, быстрая как молния, она босиком бегала по песку и кричала, когда ловила кого-нибудь из нас: «Поймала!» А потом мы, дети, гонялись за ней до тех пор, пока не у нас не перехватывало дух, и тогда мы отдыхали в тени деревьев.
В первое время, когда мать только приехала из Е-Дирха в Агадир, она чувствовала себя чужой в городе. Люди, транспорт, шум и грязь пугали ее. Она не любила соседей, особенно тех, что жили слева от нашего дома: монсеньора Сахми с женой и детьми.
Монсеньор Сахми работал в гостинице и казался очень важным человеком. По крайней мере, так утверждала его жена, мадам Сахми. Она красилась, носила мини-юбки и сумочки в тон туфлям. Каждый месяц она осветляла свои темные волосы, превращаясь в блондинку, а еще она водила машину. По ночам у соседей бывали вечеринки с алкоголем и громким смехом.
Мать объясняла нам:
— Так делают только неверующие люди. Таких очень много в дальних странах, о которых мне рассказывал ваш отец. Но так делать не полагается, потому что это грех. Аллаху это не понравится.
Мама считала мадам Сахми неприличной особой. Дома она передразнивала ее движения. Она манерно оттопыривала мизинец, обмахивалась воображаемым платочком и говорила экзальтированным голосом:
— Мсье, может, вы желаете еще бокальчик вина? Или шампанского?
Это звучало очень смешно на ее берберском наречии. Мы, дети, смеялись при этом так, что на глазах выступали слезы.
Моя сестра Джамиля часто ссорилась с детьми семьи Сахми. Тогда она приходила домой и плакала, а мать очень сердилась.
— Муна-Рашида, — кричала она, — иди сюда! Ты — самая старшая. Иди вниз и защищай свою маленькую сестру. Это твоя задача.
Но Муна-Рашида была такой робкой, что не хотела играть с другими детьми, только со своими сестрами. Она послушно выходила на улицу, но при этом старалась быть незаметной. Муна прижималась к стене дома, а если вдруг встречала кого-то из детей Сахми, самое отчаянное, на что она могла решиться, были слова: «Ты был невежлив с моей сестрой. Не делай так больше». Затем она быстро убегала домой.
Однажды ссора между детьми зашла так далеко, что мадам Сахми появилась перед нашим домом. Она по-хозяйски постучалась в синюю дверь и закричала:
— Мадам Саилло, откройте, я должна поговорить с вами. Ваши дети — наглые крысы, их надо как следует проучить.
Мама сделала вид, будто ее нет.
— Тссс, — прошептала она, — ведите себя тихо!
Мама не хотела разговаривать с мадам Сахми, наверное, потому, что не умела говорить по-арабски, лишь по-берберски. Она, правда, понимала все, но не могла выдавить из себя эти странные арабские слова.
— Я знаю, что вы здесь! — орала перед дверью мадам Сахми. — Где же еще может быть примитивная деревенская берберка? Если вы не откроете, я буду ждать до тех пор, пока мсье Саилло не придет домой.
— Вы это слышите? — прошептала мама. — Эта вульгарная баба может даже разговаривать с чужим мужем. Совсем, наверное, стыд потеряла. Но я ей покажу, на что способны берберские женщины.
Мы сидели тихо как мыши и, вытаращив глаза, смотрели на то, как мама наполнила водой пластмассовое ведро и потащила его наверх, на второй этаж. Мы осторожно прокрались следом за ней. И тогда мама взяла ведро и вылила воду из окна прямо на обесцвеченные волосы мадам Сахми.
Мадам Сахми никогда больше не появлялась у нас под дверью, но нам пришлось переселиться на другую улицу, где соседи были получше.
Переселение прошло не так уж гладко. Новый дом уже был нашей собственностью, но он еще был сдан внаем. А съемщик не хотел выезжать. Отец вел с ним переговоры, но безрезультатно.
— Сафия, — сказал отец за ужином, — у нас проблема. Завтра нам нужно выселяться отсюда, потому что я продал дом. Но в наш новый дом мы не можем вселиться, потому что там еще живут люди, которые не хотят оттуда выезжать.
— Что же нам делать, Хусейн? — испуганно спросила мать. — Нам что, придется жить на улице?
— Нет, — сказал отец, — у меня есть идея получше. Пусть это будет сюрпризом для тебя. Завтра с утра подготовь все для переезда. После обеда будем переезжать.
Около полудня появились мужчины с большой телегой с решетчатыми боковыми стенками и вынесли из дома наши диваны, кровати, шкафчики и ящики с одеждой. Затем они оттащили арбу на следующую улицу, к нашему новому дому. Дверь дома была закрыта.
— А что теперь? — спросили мужчины с арбой.
— Разгружайте! — скомандовал отец. — Мы сделаем себе гостиную прямо здесь, на улице, перед входной дверью.
Мужчины сгрузили наши диваны с арбы. Это был один из тех мягких уголков, которые есть в гостиной каждого марокканского дома и на котором могут разместиться не менее двадцати человек. Сидения были обтянуты дорогим красным бархатом. Сейчас диваны стояли в пыли на Рю эль-Газуа.
Мать боялась, что красивые ткани испачкаются, и положила на них платки, чтобы защитить их от пыли и солнца.
Однако отец сказал с повелительным жестом:
— Убери платки! Мы живем здесь. Это — наша гостиная. Я не хочу сидеть на полотенцах.
Грузчики расстелили наши ковры, сняли столики с повозки, и мать поставила на столик графин для воды.
Отец постучал в двери соседних домов и представился:
— Салам алейкум, меня зовут Хусейн Саилло, а это — моя семья. Мы — ваши новые соседи, нам просто нужно подождать, пока выселятся люди, занимающие наш дом.
Вокруг нашей гостиной собралась толпа людей. Все, кто жил на этой улице, пришли сюда, чтобы увидеть этот спектакль. Некоторые пришли даже с других улиц квартала. Дети толпились вокруг нашего мягкого уголка. Женщины принесли чай и печенье. Маме и Муне-Рашиде все это было крайне неприятно. Однако отец, казалось, наслаждался ситуацией.
Тем временем грузчики выставили на улицу все наши пожитки. Они получили свою плату и попрощались.
— Мама, — спросила Рабия, — мы что, и вправду теперь будем жить на улице?
— Не знаю, — прошептала мать.
Муна-Рашида даже начала плакать. Но затем входная дверь распахнулась, и квартиросъемщик появился перед нами с чемоданом в руке.
— Это — ваш дом. Вы победили. Да хранит вас Аллах. Завтра вывезут мою мебель.
На следующий день мы вселились в новый дом. Здесь был только один этаж — первый. Отец хотел надстроить еще один этаж, чтобы нам всем хватало места. На деньги, заработанные в мастерской, он купил цемент, стальную арматуру, краску и нанял рабочих.
Рабочие строили и строили, а затем пришли к отцу и сказали:
— Сиди Саилло, нам нужно больше денег. Нам нужно больше цемента и больше рабочих.
Отец дал им денег. Через неделю они снова пришли к нему:
— Сиди Саилло, да простит нас Аллах, но денег снова не хватает.
Отец снова дал им денег. Когда они все же пришли к нему в третий раз, он их просто выгнал.
— Сафия, — сказал он маме, — рабочие обманули нас. Я буду строить наш дом сам.
Отец еще никогда не строил домов, но сейчас принялся замешивать цемент и класть стены. И хотя они получились кривыми и косыми, он все же хотел сам поставить крышу над новым этажом. Но на это у него не хватало денег.
— Сафия, — сказал он матери, — я поеду в пустыню, в Фаск. Там у моей семьи есть землевладения. Я продам землю, и на эти деньги мы построим крышу над нашим домом.
Мать испугалась.
— Фаск? — спросила она. — Не нужно ехать туда. Ты же знаешь, что вам, членам семьи Саилло, там находиться опасно. Вспомни, что случилось с твоим отцом, когда он был там. Я прошу тебя, оставайся тут.
Но отец не дал переубедить себя. В феврале 1975 года он упаковал свою дорожную сумку, сел в машину и уехал из Агадира на юг, в пустыню.
Когда он вернулся, он был уже другим человеком.
Тайна Фаска
Селение Фаск расположено в Сахаре южнее Антиатласа. Асфальтированная дорога ведет от Гуэльмима в Фаск, а с некоторых пор там даже есть электричество, бензоколонка и магазин колониальных товаров, где продают теплую кока-колу. Но несмотря на это Фаск остался тем, чем был всегда: покрытой пылью глухой деревней на краю мира.
Летом 2002 года я впервые посетила его. У меня было странное чувство. Фаск имел в нашей семье дурную славу. Страшные вещи рассказывали об этом месте, откуда были родом мои предки по отцовской линии.
Дедушка много лет назад пытался вернуть себе большие земельные угодья, которыми от его имени управляли дальние родственники и не хотели их возвращать. Тогда он чудом избежал смерти.
Семейная легенда гласит, что родственники пытались убить деда. Дед ночевал в одной из комнат своего бывшего поместья. Рядом со своим скромным ложем на глиняном полу дома он поставил табурет, на который положил таблетки от болей в желудке. Когда ночью у него начинал болеть живот, он обычно на ощупь находил таблетку и запивал ее водой из кружки.
В ту ночь он, тронув таблетки, почувствовал что-то необычное. На них была пыль или какой-то порошок. Он включил карманный фонарик, который постоянно носил с собой, когда уезжал из своего дома в Тизните. Таблетки были покрыты черным слоем какого-то вещества. Дед позвал собаку хозяина и дал ей таблетки. Через два часа собака забилась в предсмертной агонии.
Дед покинул Фаск и никогда больше не возвращался на свою землю.
В 2002 году моя сестра Асия, мой муж Михаэль, наши дети и я ехали по прямой длинной дороге через пустыню. Где-то на полпути мы увидели старый «пежо», стоящий на краю дороги. В машине сидели четыре женщины в паранджах, а рядом находился мужчина с канистрой. Мы остановились.
— Можем ли мы вам чем-то помочь? — спросила я.
— Хвала Аллаху, — сказал он. — Вы не могли бы подвезти меня до ближайшей бензоколонки? У нас закончился бензин.
Мужчина с канистрой сел в нашу машину, и мы подвезли его в Фаск к бензоколонке.
Я спросила хозяина бензоколонки:
— Да хранит вас Аллах, сиди, вы не могли бы сказать, где здесь живет семья Саилло?
Хозяин ответил:
— Семья Саилло уже давно здесь не живет. Никто из них. Они все переселились в Тизнит и в Агадир.
— И больше тут нет никаких родственников этой семьи?
— Нет, один родственник есть, сиди Мохаммед, он живет в конце селения в большом поместье.
Хозяин бензоколонки жестом подозвал к себе одного из мальчиков, которые возились в пыли перед гаражом:
— Садись к этим людям в машину и покажи им дорогу к сиди Мохаммеду.
— Да будет милостив Аллах к вашим родителям, — сказала я. Это традиционная форма выражения благодарности в пустыне. А затем мы вместе с мальчиком поехали по пыльной дороге на край села.
Длинная красно-коричневая стена отделяла усадьбу от желтого песка пустыни. В стене было три двери, а за ней я увидела верхушки пальм. Сиди Мохаммед, очевидно, был богатым человеком.
Я постучала в левую дверь. Звуки ударов эхом разносились по пустыне. Но пришлось долго ждать, пока дверь чуть-чуть приоткрылась.
— Чего вы хотите? — спросил детский голос. Это была девочка.
— Мы хотели поговорить с сиди Мохаммедом.
— Вам надо постучаться в следующую дверь, — сказала девочка.
Там дверь открыл мальчик.
— Подождите здесь, — сказал он. — Я позову сиди.
Сиди Мохаммед заставил нас долго ждать его на солнцепеке. Наконец он появился в дверях: маленький темный человек в пыльной джеллабе, на голову небрежно наброшен кусок ткани, как того требует обычай, если неожиданно приходится принимать гостей.
У меня сжался желудок: неужели это тот человек, который пытался умертвить моего деда? Неужели это тот, кто несет ответственность за то, что случилось с моим отцом? Неужели это тот, кто повинен в смерти моей матери? Кто принес горе всей моей семье?
Я неслышно прошептала суру из Корана, защищавшую меня от зависти еще с тех пор, когда я была маленькой девочкой. Это сура 113 под названием «Аль-Фалак», «Рассвет»:
Прибегаю я к Господу рассвета
от зла того, что он сотворил,
от зла мрака, когда он покрыл,
от зла дующих на узлы,
от зла завистника, когда он завидовал!
Сиди Мохаммед провел нас через два внутренних двора в помещение с высоким потолком. Очевидно, в поместье было несколько домов. И очевидно, что у сиди Мохаммеда было много жен. С главной женой он жил в среднем доме. Другие жены жили в домах, расположенных справа и слева. Мы встретились с ними позже.
Пол дома, в который нас завели, был сделан из утрамбованной глины и покрыт коврами, и еще несколько ковров висели на стене. Сиди Мохаммед приготовил чай и измельчил сахар камнем. Он послал мальчика на кухню. Тот вернулся со свежим хлебом, оливковым маслом и сваренными вкрутую яйцами. Яйца являются знаком величайшего гостеприимства. Я ненавижу сваренные вкрутую яйца.
— Что привело вас сюда? — спросил сиди Мохаммед.
— Я — Уарда, дочь Хусейна Саилло. Мой отец приезжал сюда более двадцати лет назад.
— Да, — сказал он, — я помню. Твой отец был гордым и несгибаемым человеком. Когда он приехал сюда, то не нашел тут друзей. Здесь сидел он, в этой комнате, на том месте, где сейчас сидишь ты.
Этого я не ожидала. Я изменила позу, насторожилась, мои мышцы напряглись, а нервы завибрировали. Внезапно я почувствовала твердую глину под тонким ковром, горечь чая жгла мне язык, запах яиц ударил в нос. Вот оно, то место, где отец так изменился, отсюда он вернулся с бредовыми мыслями, и через три года после его визита в Фаск умерла моя мать. Отсюда все и началось.
— Что вы обсуждали, амми Мохаммед? — спросила я. Амми — уважительное обращение к дяде. Мне было нелегко выбрать эту личную форму. Я не знала этого человека. Но надо было показать ему, что я хорошо воспитана.
— Зачем тебе это знать? — задал он встречный вопрос.
— Потому что я — его дочь, — сказала я.
Сиди Мохаммед отпил немного чая. Он разломил хлеб и окунул кусочек в масло. Затем, не торопясь, разжевал его.
А после в сумрачном свете комнаты без окон он медленно произнес:
— Твой отец не был приятным человеком, дитя мое, он угрожал нам адвокатами. Он хотел забрать у нас землю, которую мы купили у отца твоего отца.
— Вы не купили ее, — сказала я, — вы управляли ею по поручению деда, когда он уехал в город.
— Правильно, дитя мое, — сказал сиди Мохаммед, — но управление такими большими земельными владениями — трудное дело и оно заслуживает большого вознаграждения. Никто из твоей семьи не заботился об этом до тех пор, пока не появился твой отец и не захотел вернуть себе все. Мы поссорились, а потом он уехал и больше сюда не возвращался. Между тем чужие люди заняли вашу землю. Я оставил себе лишь то, что мне положено.
Потом он отправился вместе с нами в пустыню. Его жесты были очень широкими, когда он показывал нам на пальмы, видневшиеся в дымке на горизонте.
— Это все — твоя земля, Уарда, ты должна отобрать ее назад у людей, которые украли ее у тебя. Тебе принадлежит пустыня, и тебе принадлежит вода, которая течет с гор.
— Я не хочу землю, амми, — сказала я, — я хочу знать, что случилось с моим отцом.
— Я не могу тебе этого сказать, дитя мое, — ответил сиди Мохаммед, — могу тебе только сказать, что мы привели сюда старейшину села, когда тут был твой отец и угрожал нам адвокатами. Здесь, в пустыне мы не знаем, что такое адвокаты. И старик объяснил это твоему отцу. Он сказал, что мы должны выяснить все между собой. Но твой отец хотел обратиться в суд. Он поссорился со стариком.
— И что потом? — спросила я, хотя уже знала, что теперь скажет сиди Мохаммед.
— А потом, — ответил сиди Мохаммед, — потом старик проклял твоего отца.
— Что он сказал?
— Он сказал: «Да проклянет тебя Аллах за то, что ты не соблюдаешь обычаев людей пустыни, что ты хочешь призвать чужих людей и чужой суд. За то, что ты говоришь об адвокатах, за то, что ты угрожаешь старому человеку, да не хранит тебя Аллах на твоем пути на север, в Агадир».
Сиди Мохаммед на минуту замолчал.
Он не смотрел на меня.
— Твой отец сел в машину и уехал. С тех пор я его никогда больше не видел.
Сиди Мохаммед стоял на краю дороги, когда сказал это. За ним простиралась пустыня, сколько охватывал взгляд. Пекло солнце. Но для меня небо стало черным. В моих ушах гремела одна и та же фраза: «Да проклянет тебя Аллах. Да проклянет тебя Аллах. Да проклянет тебя Аллах».
Я отвернулась от сиди Мохаммеда, и солнце осушило мои слезы, прежде чем они скатились из моих глаз.
|
