 |
* * *
А теперь познакомимся с тем, что прочел священник в рукописи,
которая называлась «Моя жизнь».
В надежде, что Господь не отринет моего раскаяния и моего смирения, пишутся эти страницы.
Эмма Лайонна, V-я Гамильтон
1 января 1814 года
I
Мои первые воспоминания восходят к 1767 году, когда мне было три или четыре года. Я никогда не знала точной даты моего рождения; неясно, словно сквозь какую-то дымку, я вижу нас с матерью на
какой-то дороге в горах: она то несет меня на плечах, то опускает на землю, и я плетусь за ней, держась за руку или вцепившись в ее подол. Время от времени путь нам преграждают ручьи и матушка берет
меня на руки, переходит ручей, а затем снова опускает на землю. Должно быть, была зима или конец осени, мне постоянно было холодно, а иногда и голодно.
Когда мы пересекали городок или какое-нибудь селение, моя мать останавливалась перед лавочкой булочника, умоляющим голосом просила у него хлеба и почти всегда получала его. А вот на ночлег мы редко останавливались в городках или селениях. Обычно мы выбирали какую-нибудь одиноко стоящую ферму и мать просила, чтобы ей позволили переночевать в сарае или хлеву. Те ночи, когда нам разрешали спать в хлеву, были для меня настоящим праздником: наконец-то я согревалась, а рано утром, когда мы собирались в дорогу, фермерша или служанка, приходившая доить корову, давала мне чашку теплого молока, которое казалось мне тем более лакомым, что я к нему не привыкла.
Судя по пройденному нами пути, если предположить, что в день мы делали четыре или пять льё, все это длилось около недели. Наконец мы пришли в город Хоарден, служивший целью нашего путешествия. Отец мой Джон Лайонс умер, и мать, оставив городок, где его настигла смерть, решилась отправиться к его семейству, обосновавшемуся в Хоардене, и попросить помощи, чтобы воспитать меня и не пропасть самой.
Затем мою память снова заволакивает туман и я вижу себя уже через несколько месяцев пасущей стадо овец на хуторе — там мою мать взяли прислугой.
После испытанных ранее мытарств я полагала себя счастливой. Наступила весна, все зазеленело, и стало тепло. Склон холма, где паслось мое маленькое стадо, превратился в широкий ковер, расшитый
тимьяном и вереском, и мои овечки с большим удовольствием щипали траву, а я плела себе венки из цветов. По вечерам я возвращалась на хутор и укладывалась спать в овчарне вместе с овцами. Корзинка с хлебом, кусочком масла или сыра, иногда крутым яйцом — это вполне утоляло мой голод на протяжении дня. Моя собака делила со мной хлеб и казалась столь же довольной заведенным порядком. После завтрака и обеда мы шли напиться к ближнему источнику; там из земли бил ключ, создавая крошечное озерцо хрустально-чистой воды, и уже из него струя серебряной нитью змеилась по склону холма.
Так протекли три или четыре года, и никакие происшествия не оставили следа в моей памяти, ничто не нарушало прелестной монотонности моего существования. Однажды, склонившись, как обычно, к источнику, чтобы напиться, и приблизив губы к воде, я взглянула на свое отражение в венке из
цветущего розового вереска и маргариток и заметила, что стала хороша собой. Я неверно выразилась, написав так: собственно, я не знала толком, что значит быть красивой. У меня никогда не было под рукой зеркала, в которое я могла бы поглядеть на себя. Но лицо, отразившееся в озерце, мне понравилось, я улыбнулась ему и приблизила губы к воде не столько для того, чтобы напиться, сколько чтобы поцеловать ту, что я там увидела.
С этого дня источник сделался моей туалетной комнатой: подле него я примеривала, расплетала и плела вновь свои венки, пока не оставалась довольной произведенным впечатлением, и выражала
свое удовлетворение тем, что целовала личико, отражавшееся в воде. Однажды такая нежность к самой себе чуть не привела к роковым последствиям: мои руки заскользили по траве, я упала в воду, и, если бы не моя собака, вытащившая меня оттуда, ухватив зубами за платье, я бы утонула.
Я весьма мало представляла себе, что хорошо и что дурно, а потому, желая высушить одежду, я разделась донага и сама растянулась рядом с платьем, чтобы обсохнуть. Тут меня позвали. Я вскочила,
увидела, что это моя матушка ищет меня, и побежала к ней. Она меня сильно выбранила, хотя я толком и не поняла, что ее рассердило. В нашем существовании наметились перемены к лучшему: моя
матушка получила от графа Галифакса небольшую сумму, предназначенную отчасти ей самой, отчасти мне. Мою долю следовало употребить на мое образование.
Я никогда не могла хорошенько понять, какова была причина такой щедрости графа Галифакса, и матушка не пожелала мне ничего объяснить, однако на хуторе поговаривали, что в моих жилах, по-видимому, течет более благородная кровь, нежели кровь Джона Лайонса. Храни меня Господь обвинять мою мать! Однако если это правда, мне становятся более понятны и ее безотчетные желания и настойчивое стремление к общественному положению, которого я достигла, но к которому,
безусловно, не была предназначена. И вот на следующий же день моя мать объявила, что отныне мне
не придется пасти моих овец, что меня поместят в пансион, воспитанниц которого я иногда видела, поскольку по четвергам и воскресеньям они нередко прогуливались около нашего хутора. Первыми
моими словами тогда были:
— Матушка, а у меня будет такое же красивое голубое платьице и такая же большая соломенная шляпка, как у них?
— Конечно, — отвечала она, — ведь это форменная одежда, принятая в пансионе. Я запрыгала от радости. Мне показалось, что я буду выглядеть очень хорошенькой в подобном наряде, обладать которым я не осмеливалась и мечтать. Я расцеловала одну за другой всех моих овец и передоверила их молодому пастуху, присланному мне на замену.
Но вот прощание с собакой затянулось надолго. Это животное, недавно спасшее мне жизнь, было очень нежно ко мне привязано. Я долго гладила и ласкала беднягу Блэка, прежде чем нашла в себе силы расстаться с ним, чтобы последовать за матушкой. Верный пес увязался было за мной, какое-то время он разрывался между любовью ко мне и долгом, но долг возобладал: Блэк проводил меня до того места, где мог следить за мной глазами, не теряя из виду овец, уселся на скалистом отроге и время от времени жалобно лаял, глядя в мою сторону; там он оставался в неподвижности, то и дело оглашая окрестности горестным воем, и, даже когда поворот дороги скрыл его от меня, я еще долго слышала его тоскливый голос. В тот же день матушка отвела меня в город, от которого наш хутор отстоял примерно в полулье. Там она заплатила за первые три месяца моего содержания в пансионе, и с меня сняли мерки для платья, которое шили в самом заведении, чтобы воспитанницы ничем не отличались друг от друга.
Все это случилось в среду, а поступить в пансион мне предстояло в понедельник. Хозяйка пансиона пообещала отправиться с воспитанницами на воскресную прогулку в сторону фермы, чтобы я могла
примерить форменное платье. Для них это было большим праздником, поскольку им предстояло позавтракать свежими яйцами и парным молоком.
Гостей ожидали к девяти часам утра, и моя матушка взялась все приготовить. Именно тогда я в первый раз узнала, какую силу имеют деньги. Моя мать, до того всего лишь бедная служанка, с которой на ферме обращались грубо, как с последним из батраков, вдруг без всяких объяснений, словно по общей естественной, хотя и молчаливой договоренности, поднялась до ранга главной прислуги, надзирающей за всеми прочими, — и все лишь потому, что в ее руке увидели банковый билет в сто фунтов. А ведь если предположения относительно причин его появления у нее были правдивы, они должны были бы не столько возвысить, сколько унизить ее в глазах всех окружающих.
После путешествия в город меня уложили на ночь подле матушки на тюфяке, положенном на стулья; под ним пристроился верный Блэк, встретивший меня так радостно, словно боялся, что я уже больше не приду. За те три или четыре года, что я провела на хуторе, не замечая иных перемен, кроме череды времен года, мне ни разу не приходило в голову, что один день может оказаться длиннее другого. Мне никогда не хотелось торопить время; я просыпалась с рассветом, засыпала в сумерки, делила свой кусок хлеба с Блэком, а крошки рассыпала птицам, плела венки из цветов, любовалась своим отражением в воде источника, грезила, сама не зная о чем, и, когда наступал вечер, не спрашивала себя, как долго я ожидала его прихода.
Но тут все изменилось, что-то перевернулось в моей душе: минуты стали часами, часы — днями, дни — годами. Мне казалось, что я не доживу до благословенного воскресного утра, когда сброшу свои
лохмотья и облачусь в новое платье, затмевающее голубизной небесную лазурь, и очаровательную соломенную шляпку, представлявшуюся мне воплощением каких-то впервые зародившихся неясных
надежд и честолюбивых устремлений. Меня наяву преследовали странные смутные видения, какие обычно посещают нас только во сне; мне хотелось взобраться на вершину, достаточно высокую, чтобы
обозреть гряду окружавших нас гор; я совершенно не представляла себе, что может находиться за их стеной, но, без сомнения, там было нечто более прекрасное, чем то, что видела я.
Увы, всю оставшуюся жизнь я стремилась достичь какой-либо вершины и проникнуть взглядом за горизонт, за тот предел, что положил мне сам Господь… Наконец столь долгожданный день наступил. Накануне всю ночь я не могла сомкнуть глаз и задолго до первого луча зари была уже на ногах. Матушка встала почти так же рано, как и я; она тоже купила себе кое-какие обновки и в то утро оделась с непривычным до этого тщанием. Она оделась в наряд горской крестьянки, что носят в Уэльсе, и я впервые заметила, что она, по-видимому, некогда была очень красивой и все еще сохранила немалую привлекательность.
Затем, покончив с собственным туалетом, она занялась мною: расчесала волосы, уже тогда густые и шелковистые, естественно завивавшиеся крупными локонами, а затем, удивившись, что я еще в рубашке, пожелала натянуть на меня платье, которое я носила до того. Но я заупрямилась, объявив, что надеялась, снимая это тряпье накануне вечером, никогда его более не надевать.
Кроме того, поскольку ее платье показалось мне верхом красоты и совершенства, я спросила у нее, могу ли я на те деньги, что отпущены мне, купить такое же для себя. Она пообещала кое-что еще
покрасивее, если в конце месяца хозяйка пансиона скажет ей, что довольна мною. И я сказала себе: сделаю все и через месяц у меня появится новое платье.
А чтобы не облачаться в старое, снова улеглась на свой тюфяк и стала ждать девяти часов. Но вот веселый щебет детских голосов, подобный щебету малиновок, оповестил меня о прибытии моих будущих однокашниц. Моя матушка, понимавшая, в каком я нетерпении, почти тотчас вошла ко
мне в сопровождении воспитательницы, явившейся с новой одеждой. Предназначенный мне узелок заключал в себе два совершенно одинаковых форменных платья — с тою только разницей, что воскресное было сшито из более тонкого и приятного на ощупь полотна, — и все остальные предметы туалета от чулок до воротничков, каждого по полдюжине.
Я не могла поверить, что столько добра будет принадлежать мне одной. Матушка заплатила за все, и лишь тогда я почувствовала себя полноправной обладательницей такого богатства. Оно обошлось нам
в четыреста франков. Никогда я не видела столько денег сразу. Пора было наконец приступать к моему туалету. Портной, снимавший с меня мерку, оказался весьма искусен, и все пришлось мне как нельзя впору. Не прошло и десяти минут, как я была готова.
Осколок зеркала — непривычная роскошь в комнатке матушки — позволил мне взглянуть на себя. Я испустила крик радости: мне показалось, что я стала еще более привлекательной, чем тогда, когда смотрелась в озерцо; особенно мне шла широкополая соломенная шляпка с развевающимися
голубыми лентами банта; впоследствии, когда фортуна вознесла меня как нельзя более высоко, я нередко, желая как можно эффектнее оттенить те преимущества внешности, какими меня наградила
природа, прибегала именно к соломенной шляпке с лентами, похожей на ту, что девочкой носила в хоарденском пансионе. Одним прыжком я выскочила из комнаты, стремглав пересекла хуторской
двор и выскочила на лужайку. Там прогуливались все воспитанницы пансиона — шесть десятков девиц от восьми до пятнадцати лет. Они оглядели меня скорее с любопытством, нежели с симпатией.
Одна из великовозрастных пансионерок произнесла:
— А она недурна, эта крестьяночка.
Другая откликнулась:
— Да, но какая она неловкая! Мое сердечко сжалось: в новую жизнь я вступала под презрительные
и саркастические улыбки. Я застыла перед ними в молчании, чувствуя, что мой лоб заливает
краска стыда.
— А ну, малышка, — приказала третья, — сходи-ка на ферму и передай, чтобы нам принесли яиц и молока! Однако самолюбие побудило меня взбунтоваться.
— Прошу прощения, мисс, — парировала я. — Мне кажется, я не нанималась в услужение ни к одной из вас.
— Разумеется, — улыбнулась первая из говоривших, — но так как ваша матушка прислуживает здесь на ферме, надеюсь, она будет так добра, что подаст нам все это. Мы проголодались. В эту минуту моя мать вышла из ворот хутора, и я с плачем бросилась в ее объятия. Она спросила, что меня так расстроило, поскольку за минуту до того я рассталась с ней радостная и счастливая. В двух словах я рассказала ей о происшедшем. Мои жалобы услышала и хозяйка хутора. Она подошла к пансионеркам
и сказала:
— Любезные барышни, моя ферма не постоялый двор. Я продаю масло, молоко и яйца на рынке, а не здесь. По просьбе моей приятельницы госпожи Лайонс я с радостью предложила бы вам все это, но,
если гостеприимство ко многому обязывает, оно же имеет и некоторые права, среди них — право не подвергать себя оскорблениям. Я требую соблюдения этого правила как в отношении меня самой,
так и всех, кто живет в моем доме.
— Прекрасно сказано, сударыня! — откликнулась хозяйка пансиона.
— Благодарю вас за преподанный урок. Мне и самой хотелось отчитать их, но, думаю, у меня так хорошо не получилось бы. Те из моих воспитанниц, кто сочтет себя достойными чести, оказанной вами,
сами отправятся к вам за завтраком, и я заранее от имени всех их и от своего собственного приношу вам свою благодарность. Те же, кто не пойдет, обойдутся без еды. Вот и все. Итак, барышни, кто меня любит, пусть следует за мной! И хозяйка пансиона — ее звали миссис Колманн, — подавая пример
всем прочим, направилась к дому. Воспитанницы последовали за ней, кроме тех трех, что прямо или косвенно обращались ко мне с неучтивыми словами.
Почти тотчас миссис Колманн снова появилась на пороге, держа в одной руке корзину с яйцами, а в другой — большой кувшин исходившего паром молока. За ее спиной шли две воспитательницы, каждая тоже с корзинкой яиц и кувшином. Шествие замыкали фермерша и моя матушка, неся по огромному
караваю только что вынутого из печи хлеба со светлой аппетитной корочкой.
У каждой воспитанницы пансиона были с собой собственные тарелка, вилка, ложка и нож.
Все расположились на лужайке вокруг миссис Колманн и воспитательниц. Три непокорные остались стоять в сторонке. Тогда я обратилась к хозяйке хутора:
— Миссис Дэвидсон, не могли бы вы мне дать шесть яиц в маленькой корзинке, кувшинчик теплого молока и три чашки?
Она поняла, что было у меня на уме, поцеловала меня в лоб и дала просимое.
Я выбежала от нее и принесла корзинку, кувшин и чашки трем добровольным изгнанницам.
— Сударыни, — сказала я, — не угодно ли вам простить меня, ведь это я стала невольной виновницей того, что вас наказали?
— Благодарю вас, — процедила старшая из них. — Мы не голодны.
— Эмма, — воскликнула хозяйка пансиона, — подойдите, поцелуйте меня и присядьте здесь, рядом! Вы добрая, хорошая девочка. Я оставила корзинку с яйцами, кувшин и чашки у ног трех строптивиц
и уселась подле миссис Колманн. Она сказала правду: я действительно была доброй, хорошей девочкой. Моя ли вина, Создатель, или вина того мира, в который я попала, что я стала растленным
созданием, ныне преклоняющим колена пред ликом твоим?
II
После завтрака, на котором наказанные девицы присутствовали, хотя и не принимали в нем участия, все подопечные миссис Колманн вместе с ней самой возвратились в город. Утром, до того как все это случилось, моим самым большим желанием было без промедления отправиться к миссис Колманн и занять место среди ее учениц. Но теперь мой первоначальный энтузиазм несколько остыл и я испросила у матери позволения еще немножко побыть на ферме. Итак, мы условились, что она отправит меня в пансион лишь на следующее утро.
Заметив, как я подавлена неприятным впечатлением, и опасаясь упустить новую воспитанницу, миссис Колманн на прощание осыпала меня ласками и даже склонила нескольких девочек из числа тех, кто помладше, быть со мной полюбезнее. Но я-то все равно прекрасно чувствовала, что для этих пансионерок всегда останусь не более чем крес тьяночкой, дочкой служанки с фермы.
То, что я останавливаюсь на таких подробностях — этих и им подобных, о которых мне еще предстоит рассказать, — возможно, на первый взгляд выглядит наивным ребячеством. Но дело в том, что они
оказали огромное влияние на мою судьбу. Так цветы бывают обязаны своим блеском и ароматом, а плоды сочностью и красотой не только садовнику, что взращивает их с большим или меньшим искусством и заботой, но и состоянию атмосферы, зависящему от случайных капризов природы. Моим главным грехом была гордыня: она сжигала меня, и дыхание людского презрения не охлаждало, а раздувало это пламя. Подобно Сатане, что сначала был прекраснейшим и возлюбленнейшим
из ангелов Божьих, я погибла из-за своей гордыни, хотя рождена была лишь бедным, слабым человеческим существом.
Когда миссис Колманн с воспитанницами удалилась, я побрела по дороге, ведущей к тому самому холму, где я последние три-четыре года пасла свое маленькое стадо. По воскресеньям этот холм служил для многих горожан местом их прогулок. Среди обитателей фермы уже не осталось никого, кто бы не видел меня во всем блеске. Там я уже насладилась всем возможным успехом и теперь отправилась на поиски новых восторгов и похвал. И действительно, поднимаясь по склону холма, я встретила или обогнала несколько стаек гуляющих, и многие заметили мою широкополую соломенную шляпку, длинные волосы, развевающиеся на ветру, румянец юности и здоровья, цветущий на моих щеках. До моего слуха доносились голоса:
— Смотрите! Что за прелестное дитя!
А кто-то спросил:
— Позвольте, да это же маленькая пастушка, та самая, что пасет овец миссис Дэвидсон? Увы, так оно и было… Это замечание, в сущности вполне доброжелательное, отравило всю радость, что доставили мне восторженные восклицания других прохожих. Я погрузилась в грустную задумчивость и продолжала путь, потупив глаза и один за другим роняя из расслабленных пальцев цветы, которые собрала, чтобы сплести себе венок. Вдруг я услышала радостный лай: Блэк, узнавший меня издали, бросился мне навстречу. Бедное животное не обратило ни малейшего внимания на мой новый наряд, оно думало, что ему позволено обращаться с будущей пансионеркой миссис Колманн словно с овечьей пастушкой. Окрик «Пошел прочь, Блэк!» и удар хворостиной по непочтительным лапам, исторгнувший у него жалобный визг, были единственной наградой старому и, может быть, самому верному из всех друзей, каких я когда-либо имела. Так я ответила на его приветствие, полное радости и ласки.
Блэк отошел от меня, понурившись и покачивая головой, словно говоря самому себе что-то и сам же себе отвечая. Пастушонок, теперь стороживший овец вместо меня, при моем появлении вскочил на ноги. Было видно, что он меня не узнал. Только когда я приблизилась, он воскликнул:
— Ох, да это же вы, мисс Эмма! Какая… какая вы красивая! Я улыбнулась ему. Это был единственный комплимент, к которому не примешивалось что-нибудь обидное.
Я была чрезвычайно признательна пастушку. Как выяснится впоследствии, эти несколько слов должны были повлиять на мою грядущую судьбу.
— Здравствуй, Дик, — сказала я. — Ты славный малый! И ты тоже будешь красивым, если приоденешься.
— Э, обо мне нечего толковать, — возразил он. — Я простой крестьянин, и вряд ли мне когда-нибудь случиться надеть что-нибудь получше. А вы совсем другое дело, видно, вы и впрямь настоящая мисс.
Он намекал на слухи о любовной связи моей матери с графом Галифаксом, распространившиеся с тех пор, как этот господин дал ей сто фунтов стерлингов.
Я ничего на это не ответила, так как не вполне поняла, что он хочет сказать, и спросила, как поживает его сестра, девочка примерно моих лет, по имени Эми Стронг, — в то время она была служанкой на
соседней ферме.
— У нее все в порядке, — отозвался он. — Вот бы она обрадовалась, если бы видела вас такой хорошенькой да нарядной!
— Ты так думаешь? — спросила я.
— Само собой, — отвечал он. — Вы ей нравитесь, мисс Эмма.
И потом, она никогда не завидует, если кому повезет. Мы стояли на берегу озерца. Я склонилась над водой, но почему-то не решилась в присутствии Ричарда 1 поцеловать свое отражение, как это делала, когда бывала одна.
Ричард засмеялся:
— Вы смотритесь в наше озерцо… А придет час, мисс Эмма, когда вы уедете в город и станете любоваться собой в больших зеркалах с золоченой рамой, что выставлены при входе в магазине Хоардена. Когда будете там проходить, постойте перед витриной и осмотрите себя с ног до головы. Там большие зеркала и можно глядеть в свое удовольствие, за это платы не берут.
Я присела на берег, более не пытаясь поймать взглядом свое зыбкое, искаженное рябью отражение. В мечтах я уже видела себя перед огромным, прекрасным зеркалом в золоченой раме. Вот я в элегантных
покоях среди богатой, красивой мебели, под ногами у меня турецкий ковер, на окнах занавеси из небесно-голубого шелка, и я сама в платье того же цвета. Я закрыла глаза, чтобы забыть о моем действительном положении и всецело отдаться чудесным грезам.
Увы! Сколько раз они тешили меня, эти мечты — ослепительное предвестие грядущего!
Откуда они только взялись, эти видения, пришедшие из неведомого мне мира? Быть может, в них отразился блеск роскоши, виденной мной во младенчестве? В моем сознании эти образы быстро
поблекли, но детская память сохранила отпечаток тех давних впечатлений. Когда я заговаривала с матушкой об этих смутных воспоминаниях, она лишь отвечала, что, должно быть, моей крестной матерью была фея, которая по ночам уводила меня в волшебные дворцы.
Вот и на этот раз крестная взяла меня за руку и увлекла за собой. Открыв наконец глаза, очарованные радужными видениями, я сказала маленькому пастуху:
— Ну, прощай, Дик. Завтра я уезжаю в пансион миссис Колманн. Но по четвергам и воскресеньям я буду возвращаться на ферму. Иногда я буду и сюда приходить, чтобы повидаться с тобой. И я удалилась, даже не вспомнив о Блэке. Бедное животное, обескураженное тем, как неласково я встретила его, не могло понять, почему теперь я его так равнодушно покидаю. Пес побрел было за мной, но вскоре остановился, сел и смотрел, как я спускаюсь с холма.
Обернувшись, я бросила прощальный взгляд на этот уголок, эдем моего детства с его кустами можжевельника, молоденькими дубами, поляной, поросшей розовым вереском, и ключом, с журчанием бьющим из земного лона и сбегающим в долину, образуя маленькие водопады.
Дик прилег на землю, обстругивая ножом кору с палки; его овцы бродили то тут, то там в нескольких шагах от пастушонка; Блэк сидел между ними и мной и смотрел мне вслед печальными глазами отвергнутого друга. Я даже не додумалась подозвать его и утешить, хотя бедный пес всем своим видом пытался объяснить, что он все равно любит меня. Но он не мог, подобно Дику, сказать мне, что я красива.
Так я впервые проявила неблагодарность. Зато по отношению к Дику я не оказалась неблагодарной: напротив, как станет ясно в дальнейшем, я отплатила ему даже слишком
щедрой благодарностью.
На следующий день, как и предполагалось, мать отвезла меня к миссис Колманн. В первые дни мне был оказан прием, какой обыкновенно принят при поступлении всякой новой ученицы в пансион или послушницы в монастырь. Воспитательницам было рекомендовано обходиться со мною как можно мягче. Миссис Колманн сама проводила мою мать в дортуар и показала аккуратную белоснежную постель, только что приготовленную для меня, а также один за другим все предназначенные
мне предметы туалета. Все эти новые вещицы, означавшие для меня вехи на пути к роскоши, были выданы мне под презрительными взглядами моих будущих соучениц. И вот я, не пролив много слез, простилась с матушкой, куда более меня расстроенной разлукой. Потом мне задали несколько вопросов, чтобы выяснить, каковы мои познания. Экзамен был кратким: я не знала абсолютно ничего,
если не считать двух молитв, утренней и вечерней, предусмотренных обрядом англиканской церкви, в лоне которой я воспитывалась. Что касается письма и чтения, то о них и речи не было — я даже букв
не различала, и потому мне пришлось учить алфавит в одном классе с пяти-шестилетними детьми, и это при том, что мне уже сравнялось девять и я имела претензию считаться взрослой барышней.
Это было для меня нестерпимым унижением. Впрочем, на сей раз гордыня, столь часто игравшая роковую роль в моей судьбе, принесла пользу: стыдясь своего пребывания в младших классах, я прилагала невероятные усилия, чтобы скорее догнать своих ровесниц. Через три месяца я терпимо читала и даже начала писать. Тогда меня перевели в класс арифметики и английского языка, и я посещала его месяцев семь или восемь. После этого я была переведена к так называемым старшеклассницам.
Там изучали географию, историю, музыку и рисование. Я уже добилась в этих предметах некоторого успеха, когда однажды утром в пансион примчалась моя мать и, вся в слезах, объявила, что
мой покровитель граф Галифакс только что скоропостижно скончался. Он разбился насмерть, упав с лошади, и не оставил нам ничего. Мое учение было оплачено на месяц вперед, но по истечении этого
срока мать была вынуждена забрать меня из пансиона, поскольку не имела средств платить за мое образование.
Известие, что крестьяночке, чьи успехи весьма уязвляли всех этих прекрасных девиц, придется вернуться к своим овцам, вызвало всеобщее ликование среди учениц старшего класса, в числе их была
и троица моих давних врагинь, сохранивших ко мне английское злопамятство. Только в младших классах некоторые мне сочувствовали — там, среди малышек, у меня были подружки. Миссис Колманн,
прощаясь со мной, сделала вид, будто утирает слезу, показывая своим воспитанницам добрый пример.
Но предложить мне продолжать образование бесплатно она не подумала, хотя не раз говорила, что
через год-два я стану гордостью пансиона. Впрочем, она особенно любила повторять это в дни, когда матушка приезжала, чтобы внести плату вперед за очередной триместр. И вот я покинула пансион, унося на память и в утешение все мои маленькие предметы туалета и совсем новое форменное платье, которое миссис Колманн не велела мне носить, поскольку с этого дня я уже не могла считать себя пансионеркой.
Короче говоря, расставаясь с пансионом, где было проведено полтора года, я имела начатки всестороннего образования, которое, однако же, во всех смыслах осталось незаконченным. Я умела читать и писать, с грехом пополам считала, знала кое-что из географии и истории, музицировала и рисовала настолько, насколько можно было этому научиться за три месяца занятий. Словом, кроме чтения и письма, я не приобрела никаких полезных знаний.
Чтобы направить меня на путь истинный, такого образования было мало. Зато его было более чем достаточно, чтобы толкнуть меня на дурную дорожку. Новый удар судьбы, обрушившийся на меня, больно задел и мою мать. Как только хозяйка фермы увидела, что та вновь стала тем, чем была раньше, — всего лишь бедной вдовой, она не замедлила возвратить матушку в ее прежнее положение простой служанки. Что до меня, то, став после своего учения в пансионе как бы наполовину барышней, я оказалась ни к чему не пригодной. Не могла же я, в своем небесно-голубом платьице и соломенной шляпке, возвратиться к своему стаду и опять пасти овец, как какая-нибудь пастушка в духе Мармонтеля!
Надо было искать для себя какое-то место. Однажды утром Эми Стронг, сестра Дика, зашла сказать мне, что стараниями ее матушки такое место найдено. Речь шла о том, чтобы в качестве няньки и воспитательницы маленьких детей войти в дом мистера Томаса Хоардена, носившего, уж не знаю почему, то же имя, что и город, где он жил. Этот господин приходился шурином последнему олдермену Бойделу и отцом знаменитому хирургу с Лестер-сквер. Тот род занятий, что мне предлагали, не имел ничего общего с моими честолюбивыми грезами. Но надо же как-то жить, а у меня не было
выбора. Пришлось связать в узелок жалкие остатки моего имущества времен пансиона, перешить небесно-голубое платьице из форменного в обычное, а коль скоро мне полагалось двенадцать шиллингов жалованья за месяц, не считая комнаты и еды, посредством экономии я могла со временем пополнить свой убогий гардероб.
Было нестерпимо унизительно поступить почти что в служанки к Хоардену. Но таков уж был каприз божественного Случая, похоже взявшего себе привычку забавляться мною, то вознося, то снова низвергая. Но ты знаешь, Господи, что ныне, из бездны последнего унижения, откуда мне уже не подняться никогда, я благословляю тебя, взываю к тебе всем сердцем, и это сердце так полно благодарности, как не бывало во дни моего самого блистательного возвышения!
III
Я вошла в дом мистера Хоардена 20 сентября 1776 года. Мне было тогда лет двенадцать, от силы тринадцать. Хоарден был пуританин старого закала, суровый и справедливый во всех отношениях. Его жена тоже была женщина холодная и строгая. Малыши, о которых мне предстояло заботиться, приходились детьми их единственной дочери, умершей от воспаления легких в то время, как ее муж отправился в Америку. Их было трое. Двум старшим уже исполнилось четыре и пять лет,
третий еще находился на попечении кормилицы. Большие часы, похожие на те, что были у дядюшки Тоби, казались неким божеством, управляющим жизнью всего дома. Каждую субботу, едва лишь прозвонит полдень, их заводили. Благодаря этому ритуалу, которым мистер Хоарден за мою память ни разу не пренебрег, жизнь семьи всю неделю текла размеренно и точно, словно ее приводил
в движение механизм не менее точный, чем часовой. Вы спросите меня, кто же заводил часы вместо мистера Томаса Хоардена, если его не было дома в субботний полдень? Отвечу вам: мистер Томас Хоарден никогда не забывал, что в этот день и час ему надлежит исполнить сию важную обязанность. Если утром в субботу ему было необходимо отлучиться, он возвращался домой в половине двенадцатого; когда же дела призывали его днем, он уходил из дому не раньше половины первого. За целый год, что я провела под его кровом, я ни единого раза не видела, чтобы мистер Хоарден позволил себе хоть одно торопливое движение, повысил голос, улыбнулся или рассердился, упустил повод сделать доброе дело или совершил хотя бы малейшую несправедливость. Миссис Хоарден была в полном смысле слова тенью своего супруга.
Она напоминала мне женские фигурки, которые указывают на барометрах ясную погоду или дождь: женщину, которая входит и выходит позади своего мужа и повторяет все его движения, открывая
зонт, если он его открывает в знак ненастья, и закрывая, если он его закрывает в знак солнечной погоды. Вероятно, мистер Томас Хоарден был богат, однако за весь год мне не случалось видеть в его доме блеск иных монет, кроме тех двенадцати шиллингов, которые я получала первого числа каждого месяца.
С пунктуальностью, свойственной этому семейству, сухая, цвета слоновой кости рука миссис Хоарден протягивала мне эту сумму ровно в десять часов утра.
Супругам Хоарден принадлежал весь дом целиком. Его фасад выходил на главную улицу города, а с другой стороны дома располагался сад с дорожками, посыпанными морским песком, с цветочными
куртинами, окаймленными буксом, с тисами, кроны которых были подстрижены в форме пирамиды. Садовник, ухаживавший за этим маленьким садом, был очень заботлив: ни разу мне на глаза не попался ни один палый лист, ни один цветок с надломленным стеблем. Дети там гуляли, но помнили, что играть в саду нельзя. Также они не имели права прикасаться к фруктам и цветам. Летом Хоардены вставали в шесть часов утра, зимой — в семь. Вся семья, хозяева и слуги, дети и кормилица, поднявшись с постели, отправлялись в молельню, где их ждала Библия со стальными застежками,
прикованная к пюпитру. Мистер Хоарден открывал эту Библию, читал молитву, его жена откликалась: «Аминь!» Он закрывал Библию, и все шли в столовую. Там был сервирован завтрак, состоящий
из молочных продуктов, масла и яиц. Еще на стол ставился большой чайник, вмещавший двенадцать чашек. Каждый имел право наливать себе чая сколько угодно, однако, по молчаливо признанному
всеми обычаю, никто не выпивал больше двух чашек. За столом нас было пятеро: мистер и миссис Хоарден, двое детей и я, благодаря своей роли воспитательницы получившая право садиться
за стол вместе с хозяевами. Впрочем, как мне кажется, другие слуги не слишком завидовали этой привилегии.
Как только часы издавали то характерное шипение, какое у механизмов этого рода предшествует бою, все вставали. Это движениебыло столь отработано, что удар часов, отбивавших полчаса, как
правило, заставал всех уже на ногах. Точно в полдень мы снова садились за стол. Только по субботам
обед запаздывал на минуту: она требовалась мистеру Томасу Хоардену, чтобы завести часы. Обед не блистал роскошеством, но был недурен. Главным напитком было пиво, но, кроме этого, каждому
полагался маленький стакан бордо; дети получали по полстакана. Обед продолжался ровно час.
В пять часов подавали сандвичи, ржаной хлеб, масло и какие-нибудь пирожки. На сцене вновь появлялся большой чайник — так же как утром, его содержимое являлось единственным напитком, полагавшимся нам в этот час. Подобно завтраку, эта трапеза длилась полчаса.
Наконец, в восемь часов мы ужинали. Ужин являл собой повторение обеда с той лишь разницей, что дети на нем не присутствовали.
В половине восьмого им предлагали на выбор тартинки с маслом или с медом, а к восьми им полагалось уже быть в постели.
Я ни разу не слышала, чтобы они плакали — если только им не случалось упасть и сильно ушибиться.
По четвергам после завтрака запрягали в шарабан лошадь; мы с детьми и кормилицей усаживались, и кучер отвозил нас на какую-нибудь поляну неподалеку от города Хоардена. Для всех нас это было истинным праздником — будто камень сваливался с души, и мы нежились в солнечных лучах, отогреваясь после ледяной атмосферы, царящей в доме. Даже младенец на руках у кормилицы, казалось, чувствовал то же: он в эти часы становился гораздо веселее. Пока кормилица чинно прогуливалась, мы с детьми резвились на траве, собирая цветы и гоняясь за бабочками.
Дети обожали меня, ведь я и сама, в сущности, была ребенком. В субботу после ужина у подъезда появлялась карета. В нее садились все, за исключением садовника: он оставался в своей хижине
в саду и должен был сторожить дом. Мы отправлялись в деревню. Деревней назывался большой коттедж, расположенный в двух с половиной льё от Хоардена, между Честером и Флинтом, на берегу
реки Ди, в четверти льё от места, где она впадает в Ирландское море или, точнее, в примыкающий к нему залив.
На дорогу мы тратили два часа десять минут, никогда не больше, но и не меньше. Возница погонял лошадь трижды: первый удар кнута она получала, когда трогалась с места, второй — в середине пути,
третий — приближаясь к цели. Впервые увидев море, я была глубоко потрясена. Хотя залив, образуемый устьем Ди, узок, взойдя на пригорок, можно было увидеть морской простор. В страстном порыве я протянула руки к этой бескрайности, поразившей меня так, словно сама вечность раскрылась
передо мною.
В продолжение семи теплых месяцев весны, лета и осени мы неизменно проводили за городом каждое воскресенье, посвящая его молитве и прогулкам. По воскресеньям мне полагалось гулять с детьми
не только после завтрака, как по четвергам, но и после обеда. Здесь нам для этого не требовался шарабан. Удобное расположение коттеджа на правом берегу Ди между рекой и заливом давало нам возможность выбора: отправиться ли на морской берег собирать ракушки или пойти на приречный луг за цветами. В нашем распоряжении были три четверти льё, отделяющие речной берег от морского, и на этих прогулках нам было еще вольнее и веселее, чем по четвергам на полянах близ Хоардена. В общем, на два светлых дня в неделю приходилось пять дней мрака. Никогда моя жизнь не была так четко расколота надвое. Однажды — это было в первое майское воскресенье 1777 года около двух часов пополудни, то есть во время нашей второй дневной прогулки, — мы увидели на морском берегу красивую лодку, охраняемую не то четырьмя, не то пятью гребцами. Ее задние скамьи были устланы коврами и обложены бархатными подушками.
В нескольких шагах от лодки какой-то мужчина, присев на скамеечку, рисовал с натуры валлийскую крестьянку, державшую на руках ребенка. Молодая женщина, стоявшая рядом с ним, через его плечо
наблюдала за тем, как продвигается работа. Эти двое, хотя и облачившиеся в простые одежды для загородных прогулок, держались с такой элегантностью, что было не трудно распознать в них столичных жителей, лондонцев, неизвестно каким ветром занесенных во Флинтшир.
Мои подопечные, охваченные любопытством, со всех ног бросились к неизвестным. Я звала их, пробуя удержать, но напрасно: насколько послушными они были дома, настолько своевольными становились вне его стен, как только вырывались на свободу. Они даже не откликнулись на мои призывы и вскоре уже стояли рядом с дамой и рисовальщиком.
Те обернулись.
— Славный малыш! — сказал мужчина, кладя ладонь на голову мальчика и внимательно приглядываясь к нему. — Как ваше имя, дружок?
— Эдвард, — отвечал ребенок.
— А вас как зовут, мисс? — продолжал незнакомец, обращаясь к девочке.
— Сара.
— Не правда ли, как странно, Арабелла? — заметил рисовальщик.
— Те же имена, что у моих детей!
И, помолчав, он добавил со вздохом:
— В последний раз, когда я их видел, им было столько же лет, как этим…
Задумавшись, он, кажется, совсем забыл о своем рисунке. В это время взгляд дамы случайно остановился на мне. Ее глаза так и впились в мое лицо.
— Право, — пробормотала она, — что за блистательное создание!
Да взгляните же сюда, Ромни!
И она положила ему руку на плечо, стараясь отвлечь от печальных мыслей. Он помотал головой, словно прогоняя горестные воспоминания.
— Что вы сказали, Арабелла?
— Я говорю, что вам лучше бы не оглядываться каждую минуту назад, а взглянуть на то, что перед вами. Художник взглянул на меня и, казалось, остолбенел от изумления.
— Подойдите сюда, мисс, — сказала мне дама, — и позвольте нам рассмотреть вас как следует. Вы так хороши, что глядеть на вас одно удовольствие.
Мое лицо вспыхнуло румянцем стыда, но сердце так и запрыгало от радости. Это было совсем не то, что похвала маленького пастушонка, назвавшего меня красивой, или придирки взбалмошных пансионерок, которые оттого и смеялись над моей неловкостью, что я показалась им слишком красивой. Теперь леди и джентльмен, настоящие городские господа, восхищались мной, и искренне, без оговорок!
Я сама не заметила, как подошла поближе. Художник протянул мне руку, и в ответ я подала свою.
— А что за ручка! Я не говорю о том, какова она сейчас, но какой обещает стать! Посмотрите-ка, Арабелла.
— О, будьте уверены, что я любуюсь ею с таким же наслаждением, как вы, Ромни. Благодарение Богу, я не завистлива. Вы разрешите узнать ваше имя, мисс?
— Меня зовут Эмма, сударыня, — отвечала я.
— А сколько вам лет? — спросил художник.
— Должно быть, около четырнадцати, сударь.
— Как? Вы не знаете собственного возраста?
— Матушка никогда не называла мне его точно.
— Право же, это наверняка дочь какой-нибудь герцогини, — заметил Ромни.
— Нет, милорд, — возразила я. — Моя мать простая крестьянка. — А эти малыши, — спросила дама, — они ваши брат и сестра?
— Нет, миледи, меня взяли в дом их дедушки, чтобы я заботилась о них и обучала их чтению и письму.
Склонясь к художнику, дама шепнула ему на ухо:
— Подумать только, Ромни, какую карьеру она бы сделала в Лондоне с таким-то личиком!
— Замолчите, искусительница! Вы же погубите девочку!
Он обернулся ко мне:
— Мисс Эмма, не соблаговолите ли вы оказать мне величайшую любезность?
— Охотно, сударь, — отвечала я. — А какую?
— Потерпите минут пять, сделайте милость, чтобы я мог сделать с вас набросок.
— С удовольствием, сударь.
— В таком случае оставайтесь в том же положении, как и сейчас. Я замерла. Он слегка повернулся на своей скамеечке, и меньше чем минут за десять прелестная акварель была готова. Пока он работал, я с жадностью следила за каждым движением его кисти. Закончив, художник показал мне набросок:
— Вы узнаете себя?
— О, — вскричала я, вновь краснея, на сей раз от удовольствия, — этого не может быть, я не настолько красива!
— Вы еще в тысячу раз лучше! Но знаете, Арабелла, для того чтобы передать эту прозрачность кожи, воспроизвести блеск этих влажных глаз, эту пышную волну волос, нужны масляные краски… Приезжайтека в Лондон, мисс! Когда жизнь в провинции вам наскучит, за один-единственный час, если вы соблаговолите мне его уделить, я заплачу вам столько же, сколько вы получаете за год воспитания этих двух ребятишек.
— После этого попробуйте назвать меня искусительницей, Ромни!
— Вы тоже можете что-нибудь предложить ей, Арабелла, я не стану вам мешать.
— Если вы приедете в Лондон, мисс, и если согласитесь удовлетвориться местом компаньонки с жалованьем десять фунтов в месяц, я буду счастлива взять вас к себе… Ромни, дайте-ка мне листок бумаги и карандаш.
— Что вы собираетесь делать?
— Дать этой прелестной крошке свой адрес.
— Зачем? — обронил Ромни, пожимая плечами.
— Кто знает, — промолвила Арабелла. — И у вас хватит отваги, чтобы держать при себе такую красавицу?
— Почему бы и нет? — с вызовом отвечала дама. — Я из тех, кто ищет сравнений, вместо того чтобы бегать от них.
И, повернувшись ко мне, она прибавила:
— Вот мой адрес, мисс. Сохраните его на всякий случай. На бумаге было написано: ≪Мисс Арабелла, Оксфорд-стрит, 23≫. Я взяла ее, не совсем понимая, что мне с ней делать, да, собственно,
и не собираясь ее использовать. Но, может быть, и Ева некогда так же взяла яблоко, вовсе не имея намерения его съесть.
— Идемте, Ромни, — произнесла молодая женщина, увлекая художника к лодке. — Нас ждут в Парк-Гейте через час, а надо еще пересечь весь пролив. Художник встал, бросил золотую монету к ногам крестьянки, позировавшей ему, и, проходя в двух шагах от меня, проговорил:
— Приезжайте в Лондон, мисс, вам там будет хорошо… а если не приедете, будет еще лучше. А пока, — он махнул рукой, — прощайте… или до свидания!
— До свидания! — крикнула Арабелла, садясь в лодку.
И хрупкая посудина стремительно заскользила по воде, гонимая усилиями четверых гребцов.
Погруженная в глубокую задумчивость, я двинулась с детьми к дому.
IV
Здесь уместно вспомнить, как поразили мое воображение слова Дика, когда он упомянул о большом зеркале в золоченой раме, в котором я увижу себя с головы до ног. Если такого замечания было достаточно, чтобы фантазия тотчас унесла меня в волшебные дворцы феи Морганы, легко представить, какие безумные видения закружились в моем мозгу после разговора с художником и его прекрасной спутницей. Я не поняла и половины тех слов, которыми они обменивались между собой, да и тех, с которыми они обращались ко мне. Но я, тем не менее, поняла, что художник обещал мне пять фунтов за каждый сеанс, если я стану ему позировать, а мисс Арабелла предлагает десять фунтов в месяц, если я соглашусь быть ее компаньонкой. Короче, оба заверили меня, что в Лондоне я тотчас разбогатею. Конечно, место компаньонки у женщины, чье положение в обществе, как мне показалось, несколько двусмысленно, не назовешь особенно почетным. Но для меня, дочери бедной служанки с фермы, для меня, бывшей овечьей пастушки, незадачливой пансионерки из заведения миссис Колманн, а ныне воспитательницы, получающей четыре пенсав день за свои занятия с детьми у мистера Томаса Хоардена, — для меня возможность получать сто фунтов в год вместо нынешних семи-восьми
была большим шагом вперед к грядущему благоденствию.
И потом, само это магическое слово — Лондон! Город, о котором все говорят, куда все рвутся, средоточие всех честолюбивых порывов,устремленных туда, подобно тому как все реки стремятся к морю…
Лондон! Просто попасть туда — ведь и это одно уже немало. Оказаться в столице, где полтора миллиона жителей, вместо того чтобы прозябать во флинтширском городишке, затерянном среди гор Уэльса, у пустынных и мрачных песчаных берегов Ирландского моря!
Когда в понедельник утром мы возвратились в дом мистера Томаса Хоардена, это угрюмое жилище показалось мне особенно скучным и неприютным. А тут еще произошел случай, усиливший мое уныние. В следующий четверг я, по обыкновению, повела детей играть на лужайке. Я говорю ≪повела играть≫, потому что я сама уж больше не играла с ними. Присев на поваленное дерево, я предалась мечтам о большом незнакомом городе, куда влекли меня все мои желания. Вдруг я услышала шум шагов и голоса.
Я подняла голову: ко мне приближались девицы из пансиона. С тех пор как я покинула его, случай ни разу не столкнул меня ни с одной из воспитанниц. Но сегодня он будто в отместку послал мне их всех.
Я поднялась, чтобы приветствовать миссис Колманн. Она же едва соблаговолила меня узнать. Не произнеся ни единого слова, она лишь удостоила меня едва заметным кивком. Зато мои три врагини не преминули доказать, что у них хорошая память. Проходя мимо меня, старшая, которую звали Кларисса Демби, сказала своей приятельнице Кларе Саттон:
— Смотри-ка, это же наша прежняя соученица Эмма Лайонс. Похоже, воспитывая детей, она преуспела не больше, чем тогда, когда пасла овец. Ведь на ней все еще платье нашего пансиона! И обе покатились со смеху. Некоторые из младших учениц тоже меня узнали, но только одна покинула подруг и подбежала, чтобы поцеловать меня. Это была Фанни Кэмпбелл, дочь сержанта морского флота.
Двадцать два года спустя этот поцелуй спасет жизнь ее брату. Но сейчас поцелуй не мог заставить меня забыть горечь только что перенесенной обиды. Действительно, я до сих пор ходила в платье пансионерки. Я так берегла свой воскресный наряд, что он был все еще цел, и, значит, могла, ничего не тратя, снова и снова откладывать свое ежемесячное жалованье — всякий раз по двенадцать шиллингов.
Это было мое сокровище, залог будущей свободы. С тех пор как я поступила в услужение к мистеру Хоардену, мне удалось скопить шесть фунтов. Свои драгоценные шесть золотых я прятала в своей комнате, в ящике комода, а ключ от него постоянно находился при мне — совершенно излишняя предосторожность: в доме Хоардена можно было бы оставить без присмотра хоть знаменитый бриллиант Великий Могол и нисколько не опасаться, что кто-либо покусится на него.
Да, я все еще носила то же платье, Кларисса Демби сказала правду. Но если я уеду в Лондон, если стану компаньонкой мисс Арабеллы и буду получать десять фунтов в месяц, да еще если мистер Ромни
будет платить мне по пять за каждый сеанс, когда я стану позировать ему, о, тогда я смогу менять наряды раз, нет — два раза в месяц, нет — каждую неделю.
Никогда еще соблазн не впускал своих когтей так глубоко в женское сердце, как в те минуты, когда я вытащила спрятанный у меня на груди листок бумаги и раз десять повторила:
— Мисс Арабелла, Оксфорд-стрит, двадцать три. Теперь я могла потерять эту бумажку: адрес уже был запечатлен в моем мозгу так неизгладимо, словно то была надпись, выбитая на камне.
Вернувшись в дом, я застала там новое лицо. Это был сын хозяина, мистер Джеймс Хоарден, тот самый хирург с Лестер-сквер, о котором я уже упоминала.
Он приехал из столицы и собирался погостить в отчем доме неделю. Стало быть, целую неделю я смогу слушать рассказы о Лондоне!
Моя внешность произвела на него такое же поразительное впечатление, как и на других. Он расспрашивал меня о моей семье, задавал и вопросы, касающиеся меня самой, в частности о том, что я собираюсь делать дальше и почему не еду в Лондон. Он обещал, что сам постарается подыскать мне подходящее место. Но потом, когда мое сердце уже так колотилось от восторга и неистовых надежд, что готово было выпрыгнуть из груди, он вдруг вгляделся в мое лицо с особенным выражением тревожного интереса и пробормотал:
— Хотя нет, право же, лучше бы вам не ездить туда. Я просто умирала от желания расспросить его обо всем, но не осмеливалась сделать это в присутствии мистера Хоардена. Однако случаю было угодно, чтобы тот как раз куда-то вышел. Едва лишь дверь закрылась за ним, с моих уст как бы само собой
сорвались слова:
— Вы знаете мистера Ромни?
— Какого Ромни? — удивился мистер Джеймс Хоарден.
— Художника, — отвечала я.
— Ну, кто ж его не знает? Ромни — величайший портретист нашего времени. И прибавил, пожав плечами:
— Какая жалость… Он не закончил фразы.
Я смотрела на него, спрашивая взглядом о том, о чем не решалась спросить вслух.
— Да, — сказал он, — весьма жаль, что подобная гениальность сочетается со столь ужасной безнравственностью! У него была чудесная жена, двое очаровательных детей, а он покинул их, окружает себя актрисами и куртизанками, которые истощают его здоровье и кошелек. Правда, верно и то, что он ничего не жалеет для искусства.
Он способен платить натурщице двадцать пять фунтов стерлингов, если эта натурщица наделена достаточно оригинальной красотой. Но откуда вы-то знаете Ромни?
— Я с ним не знакома, — ответила я, краснея. — Просто когда я училась в пансионе, там была одна воспитанница, которая с ним в родстве.
Тут вошел мистер Хоарден и я умолкла. Суровый пуританин, несомненно, нашел бы неуместным, что я веду с его сыном разговор на подобные темы.
Больше я не заговаривала с мистером Джеймсом Хоарденом о Ромни: я уже узнала то, что мне было нужно. Ведь мистер Хоарден сказал, что этот художник способен платить двадцать пять фунтов
стерлингов модели, если она одарена выдающейся красотой. Что касается мисс Арабеллы, то я остереглась заводить о ней речь. Мне не хотелось узнать, кто она, ведь пока я точно не знала этого,
ничто не мешало мне принять ее предложение. Впрочем, не случайно же всякий, кто впервые видел меня, прежде всего говорил, что я должна поехать в Лондон. Хотя верно и то, что, поразмыслив, они начинали сомневаться в разумности такого совета.
Да что же в Лондоне такого ужасного? Среди полутора миллионов столичных жителей есть ведь и двести-триста тысяч девушек моего возраста. Неужели все они обречены на погибель только потому, что живут в Лондоне? Через неделю мистер Джеймс Хоарден уехал. Его интерес ко мне за время пребывания в родительском доме не остыл, а усилился. Прощаясь со мной, он сказал, что, если когда-нибудь я приеду в Лондон, чего он мне не желал бы, он просит меня не забыть навестить его.
Он мог бы не опасаться, что я забуду о нем: его адрес уже был запечатлен в моей памяти рядом с адресом мисс Арабеллы. Судьбе было угодно, чтобы несколько дней спустя после его отъезда, отправившись к некоей родственнице Хоарденов, у которой как раз гостили мои воспитанники, я набрела на тот самый магазин, где торгуют зеркалами, о чем Дик говорил мне лет пять-шесть тому
назад.
Я вздрогнула, увидев себя целиком, с головы до пят, в одном из зеркал, выставленных на его витрине. Сама того не желая, я замерла перед собственным изображением, словно зачарованная им. Вдруг я почувствовала, как кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я узнала Эми Стронг, с которой мы не встречались уже около года.
Она была одета без особой изысканности, однако гораздо лучше, чем позволяло ее положение. Поэтому я посмотрела на нее с удивлением. Поняв, что я сейчас начну ее расспрашивать, она поспешила заговорить сама, не давая мне времени опомниться:
— Что ты здесь делаешь?
Я рассмеялась:
— Ну ты же сама видишь.
— Вижу: любуешься собой в зеркале. Ты считаешь себя красивой, и тут ты права. Хотелось бы мне быть такой красавицей, уж я бы тогда знала, что делать.
— И что бы ты сделала?
— О, меня бы только и видели в Уэльсе!
— Куда же бы ты направилась?
— В Лондон, конечно. Все говорят, что с красивым личиком в Лондоне может повезти. Поезжай туда, а как станешь миллионершей, возьми меня к себе горничной.
Я вздохнула:
— Будь моя воля, я бы уехала.
— Что же тебе мешает?
— А как ты себе это представляешь? Отправиться в такое путешествие одной, в моем возрасте?
— Ну, если тебе недостает только попутчицы, я к твоим услугам. Я посмотрела на нее: — Ты это серьезно?
— Серьезнее не бывает.
— Но чтобы добраться до Лондона, нужно много денег.
— Наоборот, это совсем не дорого. Достаточно одного фунта, это точно — я справлялась в Честере. Одно место внутри дилижанса стоит фунт, за два фунта мы получим два места и через три дня будем
уже в Лондоне.
— А твоя мать?
Эми скорчила гримаску:
— Мать? Мы с ней не ладим с тех пор, как я ушла с фермы.
— Как, ты больше не работаешь у миссис Риверс? (Так звали хозяйку
фермы, где Эми была прислугой.)
— Нет… Да ладно, лучше я тебе скажу все как есть. Видишь ли, ее сын Чарли — он гардемарин — приехал ее навестить. Ну, и пока гостил у мамаши, стал за мной ухлестывать. А я, честно-то говоря,
не слишком спорила: по мне, Чарли — парень видный. Но его мамаше это не понравилось, и она выставила меня за дверь. Тогда Чарли решил, что его долг как-то возместить мне потерю места, ведь прогнали меня по его вине. Перед тем как вернуться на корабль, он дал мне пятнадцать фунтов. Пять из них пошли на покупку одежды, без этого мне было никак не обойтись. Но осталось еще десять. Хочешь,
поедем в Лондон вместе? Тогда пять фунтов я тебе дам… О, ты мне их вернешь, тут уж беспокоиться не о чем.
— Спасибо тебе, Эми, — отвечала я, — но я почти так же богата, как ты; у меня есть семь фунтов.
— У тебя семь, у меня десять — стало быть, семнадцать фунтов на двоих! С этим можно пуститься вокруг света… не говоря уж о том, что есть еще Чарли, который служит на флагманском корабле…
— О, — вздохнула я, — если бы я могла быть уверена…
— Уверена в чем? — заинтересовалась Эми.
— В том, что одна леди, которая дала мне свой адрес, уже возвратилась в Лондон.
— Как? Есть леди, к которой ты сможешь обратиться?
— Да.
— В Лондоне?
— Да.
— А для чего она дала тебе адрес?
— Она хочет взять меня к себе в компаньонки. Будет платить десять фунтов в месяц.
— Десять фунтов в месяц? И ты еще можешь колебаться?__ — Говорю тебе, я встретила ее всего лишь недели две назад на морском берегу неподалеку от коттеджа мистера Хоардена.
— А где она жила?
— Я слышала, как они упоминали о Парк-Гейте.
— Они упоминали? Так эта леди была не одна? Она была там вместе с художником. Он, со своей стороны, обещал, что, если я соглашусь позировать ему, он будет мне платить пять
фунтов за час.
— Каково! Тебе подвернулась леди, готовая выложить десять фунтов в месяц, если ты станешь ее компаньонкой, да вдобавок еще художник, который собирается платить пять фунтов за сеанс,
и ты от всего этого отказалась?.. Будь ты католичкой, я бы подумала, что ты хочешь быть причислена к лику святых… Ну же, Эмма, поедем! Ты сперва разбогатеешь сама, а там и мне поможешь сколотить состояние.
— Если бы можно было сначала выяснить, находятся ли они сейчас
в Парк-Гейте или уехали…
— Нет ничего легче.
— Но каким образом?
— Ты забываешь, что у нас еще есть Дик, которому тоже охота
выбраться в Лондон. И, помимо всего прочего, разве мы не богаты?
По каким дням ты бываешь за городом со своими господами?
— Каждое воскресенье.
— Назови мне имена твоего художника и этой дамы.
— Художника зовут мистер Ромни, а ее мисс Арабелла.
— Ромни… мисс Арабелла… Справиться о них в Парк-Гейте… Будь спокойна, я ничего не забуду. В субботу вечером я поеду с Диком в Честер, а в воскресенье в десять утра буду прогуливаться по морскому берегу. Мы там встретимся, и я сообщу тебе все, что узнаю.
— Но что же станется с Диком? Ведь из-за всего этого он может потерять работу!
— Вот еще! Да он уж давно не пасет овец!
— Тогда чем же он занимается?
— В точности не знаю… Наверное, немножечко контрабандой…
— Ах! Мой Бог! Но контрабандистов ведь ссылают на каторгу!
— Да, но для этого раньше надо их поймать. А Дик хитрый, он никому не позволит поймать его. А так как в наших местах он становится известен, то он не прочь перебраться куда-нибудь еще. Стало
быть, до воскресенья?
— До воскресенья! Но я тебе пока ничего не обещаю. — Кто тебя просит что-нибудь обещать? Когда прибудем на место, там уж посмотрим. Как бы то ни было, не забудь захватить с собой
деньги и дорожную сумку. И она удалилась легкой беспечной походкой, по которой можно было догадаться, что для нее-то все сомнения уже позади. Я постояла немного в задумчивости и отправилась своей дорогой, бросив прощальный взгляд в зеркало. К несчастью, оно дало мне тот же совет, что и Эми Стронг!
|
|
