 |
Майкл
Мне многое нравится в церкви.
Например, то чувство, которое я испытал, когда молитва на двести голосов взмыла к потолочным балкам во время воскресной мессы. Или дрожь в руках, с которой я по-прежнему предлагаю прихожанам вкусить от тела Христова. Я с радостью вспоминаю сконфуженное лицо одного неблагополучного подростка, когда тот узнал, что я — священник! — своими руками отремонтировал мотоцикл 69-го года, при виде которого у мальчишки рот наполнялся слюной. Ведь в этот момент он понял, что можно быть крутым и католиком одновременно.
Хотя я явно стоял на низшей ступени духовенства в церкви Святой Катрины, мы все же были одним из четырех приходов на весь Конкорд, что в штате Нью-Хэмпшир. Часов в сутках нам никогда не хватало. Мы с отцом Уолтером нередко отправляли службу и выслушивали исповеди по очереди; иногда нас также просили провести урок в приходских школах соседних городков. Всегда находились одинокие, больные и несчастные прихожане, нуждавшиеся в нашей поддержке. Всегда находились молитвы, которые нужно было прочесть по четкам. Но я был счастлив выполнять даже простейшие обязанности: подметать в вестибюле, например, или мыть сосуды после причастия в пресбитерии, чтобы ни одна капля Священной Крови не угодила в канализацию города Конкорд.
У меня в церкви не было своего кабинета. У отца Уолтера — был, но, с другой стороны, он служил в приходе так давно, что казался уже неотъемлемой деталью интерьера наряду со скамьями розового дерева и плисовыми занавесками у алтаря. Хотя отец Уолтер уверял, что непременно очистит для меня одну из кладовых, после обеда он любил вздремнуть, а кто я такой, чтобы будить семидесятилетнего мужчину и надоедать своими просьбами? Вскоре я перестал задавать этот вопрос и сам поставил небольшой стол в чулане, где хранились метлы и совки. Сегодня я должен был писать увещание (не более семи минут, иначе пожилые прихожане могут задремать), но мысли мои были заняты одной юной прихожанкой. Ханна Смит была первым ребенком, которого я окрестил в Святой Катрине. И вот, всего лишь год спустя, малышку стали постоянно класть в больницу. Горло ее ни с того ни с сего сжималось, и безумные родители тут же волокли ее на интубацию. В больнице круг замыкался. Я предложил произнести короткую молитву, в которой попросил бы Господа направлять врачей, лечащих Ханну, и текст был уже почти готов, когда к моему столу подошла миниатюрная седая старушка.
— Отец Майкл?
— Здравствуйте, Мэри Лу. Как поживаете?
— Мне бы хотелось поговорить с вами.
Когда Мэри Лу Хакенс хочет поговорить, лучше запастись терпением. Мы с отцом Уолтером заключили неписаную договоренность спасать друг друга от ее безудержной похвальбы после службы.
— Чем я могу быть вам полезен?
— Если честно, я немного смущаюсь, — призналась она. — Но не могли бы вы благословить мой бюст?
Я улыбнулся. Прихожане часто просили нас благословить их религиозные сувениры.
— Разумеется. Он при вас?
Она как-то странно на меня покосилась.
— Конечно.
— Вот и отлично. Показывайте.
Она скрестила руки на груди.
— Мне кажется, что в этом нет никакой необходимости!
Я почувствовал, как кровь волной приливает к щекам, когда догадался, что именно она просит благословить.
— Извините… — пробормотал я. — Я неправильно вас понял…
В глазах ее заблестели слезы.
— Мне завтра будут удалять опухоль, отец, и я ужасно боюсь.
Я встал и, обняв женщину одной рукой, провел ее к ближайшей скамье. Усадил и дал бумажную салфетку.
— Простите меня, — сказала она. — Я не знаю, к кому еще обратиться. Если я скажу своему мужу, что напугана, он тоже испугается.
— Вы же знаете, к кому всегда можно обратиться, — ласково сказал я. — И вы знаете, что Он всегда вас выслушает. — Я коснулся ее макушки. — Господь наш вечный и всемогущий, Спаситель всех верующих, услышь нас от имени рабы Твоей Мэри Лу. Мы молим Тебя о милосердии Твоем, дабы, обретя здоровье в теле своем, она могла воздать хвалу Тебе в храме Твоем. Взываем к тебе посредством Господа нашего Иисуса Христа, аминь.
— Аминь, — прошептала Мэри Лу.
И за это я тоже люблю церковь: пребывая в ее лоне, никогда не знаешь, чего ожидать.
Люсиус
Когда Шэй Борн, проведя три дня в лазарете, вернулся на ярус I, он был человеком, который понял свою миссию в жизни. Каждое утро, когда офицеры спрашивали, чего мы хотим (кто-то хотел помыться, кто-то — погулять во дворе), Шэй неизменно просил о встрече с Койном, начальником этой тюрьмы. «Напиши заявление», — всякий раз отвечали ему, но он почему-то отказывался переваривать эту информацию. Когда он оказывался в зарешечен-
ной конуре, служившей нам спортплощадкой, то сразу же забивался в дальний угол и, глядя на административный корпус, что было мочи вопил свою просьбу. Когда ему приносили обед, он спрашивал, согласился ли начальник тюрьмы побеседовать с ним.
— Знаешь, почему его перевели к нам? — спросил однажды Кэллоуэй, пока Шэй в душевой требовал аудиенции. — Потому что на том ярусе, где его раньше держали, все уже оглохли.
— Он же дебил, — ответил Крэш. — Он за себя не отвечает. Как наш любитель детишек. Правда, Джоуи?
— Он не умственно отсталый, — возразил я. — У него IQ, наверное, в два раза выше, чем у тебя.
— Да заткнись ты, педрила! — рявкнул Кэллоуэй. — Заткнитесь все!
Решимость в его голосе и впрямь заставила нас примолкнуть. Кэллоуэй опустился на колени у двери камеры и принялся шевелить в щели леской, выдернутой из одеяла и привязанной к свернутому в трубку журналу. Он дотянулся до центра помоста, подвергая себя серьезному риску: надзиратели должны были вернуться с минуты на минуту. Поначалу никто не понял, что он делает, ведь обычно мы таким образом передавали вещи друг другу — от книжки в мягком переплете до шоколадного батончика. Но тут мы заметили на полу небольшой яркий овал. Одному богу известно, зачем птице вить гнездо в таком жутком месте, но пару месяцев назад какая-то дурочка так и поступила, влетев к нам со спортплощадки. Одно яйцо выпало и треснуло, и теперь в коридоре лежал на боку недоразвитый птенчик малиновки. Его тощая морщинистая грудка поднималась и опускалась, как поршень.
Кэллоуэй медленно, дюйм за дюймом, подтаскивал яйцо.
— Не выживет, — сказал Крэш. — Мамаше он теперь не нужен.
— А мне нужен! — огрызнулся Кэллоуэй.
— Положи его в теплое место, — предложил я. — Оберни в по-
лотенце, например.
— Или в футболку, — добавил Джоуи.
— Я в советах извращенцев не нуждаюсь! — рявкнул Кэллоуэй, но, подумав пару секунд, спросил: — Как вы думаете, может, действительно завернуть его в футболку?
Шэй продолжал кричать, но мы сосредоточились на репортаже из камеры Кэллоуэя: малиновку завернули в футболку, малиновку уложили в левую кроссовку, малиновка порозовела, малиновка приоткрыла левый глазик на полсекунды.
Мы все уже забыли, каково это — дорожить чем-то настолько, что утрата станет невыносимой. Первый год я представлял, что луна — это мое домашнее животное, которое раз в месяц навещает лично меня. А этим летом Крэш мазал вареньем вентиляционную решетку, надеясь развести колонию пчел, — впрочем, к животноводству эта затея имела куда меньшее отношение, чем к его нелепому желанию выдрессировать насекомых и заставить их жалить Джоуи во сне.
— Ковбои скачут. Прячьтесь, индейцы, — сказал Крэш.
Это был наш условный код, означающий приближение охраны.В следующий миг двери разъехались. Охранники стояли возле душевой, ожидая, пока Шэй просунет руки в наручники и его можно будет довести до камеры, хотя путь этот составлял не более двадцати футов.
— Они не знают, что это, — сказал Смит. — Обследование показало, что это точно не астма и не проблемы с легкими. Возможно, аллергия, но сейчас у нее в комнате вообще ничего не осталось. Понимаешь, Рик? Комната стоит пустая, как тюремная камера.
Иногда охранники переговаривались при нас, но никогда не обращались к заключенным напрямую, никогда не рассказывали нам о своей жизни. И это, в общем-то, к лучшему. Нам совершенно необязательно было знать, что у парня, который проводит нам досмотр с полным раздеванием, есть сын, забивший в четверг решающий гол на футбольном поле. Лучше уж напрочь забыть, что это тоже люди.
— Они сказали, — продолжал Смит, — что ее сердце уже не сможет переносить такой стресс. И мое, если честно, тоже. Ты даже не представляешь, как тяжело смотреть на собственного ребенка, обвязанного всякими проводами и обложенного мешочками.
Второй охранник, Уитакер, был рьяным католиком и любил подкладывать на мой обеденный поднос рукописные библейские цитаты, в которых осуждался гомосексуализм.
— В воскресенье отец Уолтер помолился за Ханну. Он сказал, что с удовольствием сопроводит тебя в больницу.
— Мне неинтересно мнение священника, — пробормотал Смит. — Что же это за бог, который так поступает с невинным младенцем?
Шэй просунул запястья в окошко душевой, чтобы в следующий миг на них сомкнулись наручники. После этого дверь открыли.
— Начальник тюрьмы согласился со мной поговорить?
— Ага, — ответил Смит, ведя Шэя к камере. — Пригласил тебя чайку попить.
— Мне понадобится всего пять минут…
— Не у тебя одного тут проблемы! — гаркнул Смит. — Пиши заявление.
— Я не могу! — воскликнул Шэй.
Я прокашлялся.
— Офицер, а можно и мне один бланк, пожалуйста?
Заперев Шэя, Смит вытащил бланк из кармана и просунул его в окошко моей камеры.
Как только офицеры покинули наш ярус, послышался тихий, робкий писк.
— Шэй? — окликнул я. — А почему ты не можешь заполнить этот бланк?
— У меня со словами беда.
— Уверен, начальник тюрьмы не обратит внимания на грамматические ошибки.
— Нет, не в том дело. Когда я начинаю писать слова, буквы путаются.
— Тогда скажи мне, и я напишу текст за тебя.
Последовала пауза.
— Ты и вправду сделаешь это для меня?
— Завязывайте уже с этой мелодрамой! — цыкнул Крэш. —
Тошно слушать.
— Скажи начальнику тюрьмы, — начал диктовать Шэй, — что я хочу пожертвовать свое сердце после смерти. Хочу отдать его девочке, которой оно нужнее, чем мне.
Я приложил бланк к стене и, заполнив все поля карандашом, подписался фамилией Шэя. Привязал бумажку к своему отрезу лески и просунул ее в узкий проем под дверью его камеры.
— Отдай это офицеру, который будет делать обход завтра утром.
— Знаешь, Борн, — задумался Крэш, — не пойму я, что ты за человек. С одной стороны, ты говнюк, убивший маленького ребенка. За это ты заслуживаешь того, чтобы в следующей жизни родиться грибком на ногах Джоуи. С другой стороны, ты завалил копа, и я, например, благодарен, что в мире одной свиньей стало меньше. Как же прикажешь к тебе относиться? Ненавидеть тебя или уважать?
— Ни то, ни другое, — ответил Шэй. — И то, и другое.
— Знаешь, что я думаю? Убийство ребенка перекрывает все хорошее, что ты сделал. — Крэш встал, подошел к передней стенке
камеры и начал колотить металлической кофейной кружкой по плексигласу. — Выкинуть его! Выкинуть! Выкинуть его!
Джоуи, не привыкший быть хоть на одну зарубку ниже кого-то на тотемном столбе иерархии, первым подхватил эту песню. Затем присоединились Техас и Поджи, которые слушались Крэша во всем.
Выкинуть его.
Выкинуть его.
Голос Уитакера захрипел в громкоговорителе.
— У тебя проблемы, Витал?
— У меня проблем никаких. Проблемы — у этого ублюдка-
детоубийцы, вот у кого. Я вот что скажу, офицер. Выпустите ме-
ня на пять минут, и я освобожу добропорядочных налогоплатель-
щиков Нью-Хэмпшира от лишней возни…
— Крэш, — мягко сказал Шэй, — угомонись.
В этот момент меня отвлек свистящий звук, доносившийся из крохотной раковины в моей камере. Как только я встал, чтобы выяснить, в чем дело, из крана хлынула струя. Это было весьма необычайное происшествие по двум причинам: во-первых, давление в трубах всегда было очень слабым и даже в душевой можно было рассчитывать лишь на тоненькую струйку; во-вторых, вода, брызнувшая через край металлической чаши, была темно-красного цвета.
— Б..! — вскрикнул Крэш. — Я весь промок!
— Ой, да это же кровь! — в ужасе пролепетал Поджи. — Я этой дрянью умываться не буду.
— И в туалете то же самое, — добавил Техас.
Мы все знали, что трубы соединены. Это плохо тем, что если кто-то поблизости запустит в водопровод дерьмо, ты от этого дерьма не убережешься. Но есть в этом обстоятельстве и свои плюсы: к примеру, можно было передать записку по всему блоку, смыв ее в сток, и, прежде чем угодить в канализацию, она непременно промелькнет в унитазе соседа. Я заглянул в свой: там стояла багровая, как рубин, жидкость.
— Черт побери, — сказал Крэш. — Это же не кровь. Это вино. —
Он принялся кудахтать как безумец. — Угощайтесь, дамы. За счет заведения.
Я не торопился принимать угощение. Я вообще не пил здесь водопроводной воды. Честно говоря, я подозревал, что лекарства, выдававшиеся мне по карточкам, были частью правительственного эксперимента, жертвами которого стали одинокие и никому не нужные заключенные. И мне вовсе не хотелось глотать воду, которую подавала в трубы эта администрация. Но тут я услышал, как Джоуи смеется, Кэллоуэй хлебает из-под крана, а Техас и Поджи распевают пьяные песни. Настроение на ярусе изменилось столь кардинально, что в колонке мигом захрипел Уитакер, сбитый с толку увиденным на мониторах.
— Что происходит? — спросил он. — Утечка воды?
— Можно и так сказать, — откликнулся Крэш. — А можно и иначе: нас всех страшно замучила жажда.
— Присоединяйся, — добавил Поджи. — Мы платим.
Все сочли эту шутку чрезвычайно остроумной, но, с другой стороны, каждый уже успел выхлебать по полгаллона этой непонятной жидкости. Я опустил палец в темную струю, все еще мощно бьющую в раковину. Возможно, дело в примесях железа или марганца, но вода действительно пахла чем-то сладким и липла к коже. Я наклонился и осторожно пригубил.
Мы с Адамом были, так сказать, тайными сомелье и нередко ездили в Калифорнию в туры по виноградникам. На прошлый день рождения Адам подарил мне каберне-совиньон урожая две тысячи первого года. Мы собирались выпить его в новогоднюю ночь. Через несколько недель я застал их вдвоем, переплетенных, как лианы, и увидел эту бутылку — сбитая неловким движением с тумбочки, она запачкала ковер, как кровь. Словно кровь уже пролилась, хотя ей только предстояло пролиться.
Когда сидишь в тюрьме так долго, как сижу здесь я, учишься получать кайф из самых неожиданных источников. Мне доводилось пить самогон на фруктовом соке, хлебе и конфетах; я нанюхивался дезодорантов в аэрозоле; случалось курить и банановую кожуру, обернутую в страницу Библии. Но это было другое. Это было самое настоящее вино.
Я рассмеялся, но вскоре из глаз моих потекли слезы. Я плакал об утраченном, о том, что подобно песку утекало сквозь пальцы. Скучать можно лишь по тем вещам, обладание которыми ты еще помнишь, а земные блага давно уже перестали быть частью моей повседневности. Я набрал полную кружку вина и осушил ее одним глотком. Я наполнял и наполнял ее, пил и пил, пока не смог забыть, что все хорошее в жизни рано или поздно кончается, — а уж эту-то науку я мог преподавать в университете, учитывая мое прошлое.
Но к тому моменту надзиратели уже сообразили, что водопроводчики допустили какую-то нелепую ошибку. Двое вне себя от гнева тут же примчались на наш ярус и остановились перед моей камерой.
— Ты! — скомандовал Уитакер. — В наручники!
Я послушно подверг себя привычной формальности и протянул запястья в окошко, чтобы их заковали в стальные браслеты. Таким образом Смит мог держать меня под контролем, пока Уитакер обыскивал камеру. Обернувшись через плечо, я наблюдал, как Уитакер сунул мизинец под струю и поднес его к кончику языка.
— Что это такое, Люсиус? — спросил он.
— Поначалу я думал, что это каберне, — ответил я. — Но теперь склоняюсь к мысли, что это всего лишь дешевое мерло.
— Воду подают из городского резервуара, — сказал Смит. — Заключенные не имеют возможности ничего в нее добавлять.
— Может, это чудо? — пропел Крэш. — Ты же на чудесах собаку съел, офицер Боголюб?
Дверь задвинулась, и руки освободились от оков. Уитакер замер на помосте перед камерами.
— Кто это сделал? — спросил он, но никто его не слушал. — Кто за это ответствен?
— Какая разница? — ответил Крэш.
— Советую добровольно признаться. В противном случае вам отключат воду на целую неделю, — пригрозил Уитакер.
Крэш только расхохотался.
— АОЗГС нужен пример для подражания, Уит.
Когда надзиратели убрались, мы расхохотались. То, что раньше не вызвало бы и тени улыбки, сейчас казалось нам гомерически смешным. Я даже был не против слушать Крэша. Через некоторое время вино иссякло, но к тому моменту Поджи уже отключился, Техас и Джоуи дуэтом распевали ирландскую балладу «Мальчик Дэнни», а я стремительно лишался чувств. Последнее, что я помню, это что Шэй спрашивает у Кэллоуэя, как тот назовет птицу, а Кэллоуэй отвечает: «Бэтман-малиновка». Потом Кэллоуэй предложил Шэю сразиться, кто больше вылакает, но Шэй отказался. Он, оказывается, вообще не пил.
После того как вода на ярусе I превратилась в вино, сантехники, ученые и тюремные администраторы два дня рекою текли в наши камеры. Очевидно, это произошло только на нашем блоке, да и то власть имущие поверили нам лишь потому, что во время переезда офицеры конфисковали все флаконы из-под шампуня, коробки из-под молока и даже пластиковые пакеты, которые мы находчиво использовали для хранения остатков вина, и анализы, взятые с труб, совпали с этим веществом. Хотя результаты нам официально не огласили, ходили слухи, что искомая жидкость была явно не проточной водой.
Нас на целую неделю лишили права заниматься физкультурой и принимать душ, как будто в случившемся были виноваты мы сами. Прошло сорок три часа, прежде чем ко мне пустили Альму — тюремную медсестру, пахнувшую лимонной свежестью и чистым постельным бельем. Косы у нее на голове были закручены в такую прихотливую конструкцию, что, как мне казалось, спать она могла только после вмешательства дипломированного архитектора. Обычно она навещала меня дважды в день — приносила целый поднос таблеток, яркой окраской и внушительными размерами напоминавших стрекоз. Помимо этого она наносила мазь на пораженные грибком стопы арестантов, проверяла зубы, сгнившие от метамфетамина, и производила все прочие процедуры, не требовавшие пребывания в лазарете. Признаюсь, я пару раз симулировал болезнь, лишь бы Альма померила мне температуру или кровяное давление. Она зачастую оказывалась единственным человеком, который прикасался ко мне за несколько недель.
— Ну, — начала она, когда офицер Смит завел ее ко мне в камеру, — я слышала, у вас тут было знатное веселье. Не хочешь объяснить, что случилось?
— Если б я сам знал, — ответил я и покосился на ее спутника. — Хотя, пожалуй, все равно не рассказал бы.
— Я знаю только одного человека, умевшего обращать воду в вино, — сказала она. — И мой пастор подтвердит, что случилось это не здесь и не в этот понедельник.
— Пускай твой пастор предложит Иисусу в следующий раз попробовать сорт «сира».
Альма, рассмеявшись, вложила мне в рот термометр. За спиной у нее по-прежнему маячил Смит. Глаза у него были красные, и, вместо того чтобы следить за мной (вдруг мне вздумается взять Альму в заложницы?), он задумчиво пялился на стену.
Термометр пискнул.
— Лихорадка еще не прошла.
— Да я сам знаю, — ответил я. Я почувствовал под языком вкус крови. Кровь была любезно предоставлена нарывами — неотъемлемой частью моей кошмарной болезни.
— Ты пьешь лекарства?
Я пожал плечами.
— Ты же каждый день смотришь, как я кладу их в рот.
Альме было прекрасно известно, что способов покончить с собой существует ровно столько, сколько самих заключенных.
— Не вздумай от меня смыться, Юпитер, — сказала она, втирая какую-то вязкую массу в красное пятно у меня на лбу. Благодаря ему я и заработал это прозвище. — Кто же тогда будет пересказывать мне пропущенные серии «Военного госпиталя»?
— Сомнительный довод.
— Я слышала и похуже. — Альма обратилась к офицеру Смиту: — Я закончила.
Она ушла, и створки двери автоматически съехались, щелкнув, как металлические зубы.
— Шэй, — выкрикнул я, — ты не спишь?
— Уже нет.
— Лучше бы тебе прикрыть уши.
Но прежде чем Шэй успел спросить зачем, Кэллоуэй исторг привычную лавину ругательств — так случалось всякий раз, когда Альма пыталась к нему приблизиться.
— Пошла на х… отсюда, ниггерша! — вопил он. — Богом клянусь, я тебе жопу порву, если хоть пальцем меня тронешь… Смит прижал его к стене.
— Господи, Рис, неужели обязательно закатывать истерику каждый день? Из-за какого-то сраного пластыря!
— Обязательно, если его накладывает эта черная сука.
Семь лет назад Кэллоуэй был осужден за поджог синагоги. Тогда он получил серьезные травмы головы, а большие участки кожи на руках требовали пересадки, однако миссию свою он считал выполненной: испуганный раввин таки бежал из города. За этот год ему сделали уже три операции по пересадке кожи.
— Знаете, — сказала Альма, — мне, в общем-то, плевать, если руки у него отсохнут.
Да, на это ей действительно было наплевать. На это, но не на оскорбления. Всякий раз, когда Кэллоуэй обзывал Альму ниггершей, каждый мускул ее тела напрягался. И двигалась она после визита к Кэллоуэю чуть медленней.
Я прекрасно ее понимал. Когда ты не такой, как все, ты перестаешь замечать миллионы людей, готовых принять тебя таким, какой ты есть. Все твое внимание приковано к единственному человеку, который принимать тебя таким отказывается.
— Я от тебя подцепил гепатит С, — заявил Кэллоуэй, хотя, скорее всего, инфекцию, как и большинству заключенных, занесло бритвенное лезвие. — От твоих грязных ниггерских лап.
Сегодня Кэллоуэй вел себя ужасно даже по своим меркам. Поначалу я решил, что он, как и все мы, бесится из-за тех ничтожных привилегий, которых мы оказались лишены. Но тут меня осенило: он не мог пустить Альму, потому что она могла найти птицу. А если бы она ее нашла, офицер Смит мигом бы ее отобрал.
— Что будешь делать? — спросил у Альмы Смит.
Она лишь тяжело вздохнула.
— Драться с ним я не намерена.
— И правильно! — крикнул Кэллоуэй. — Ты же знаешь, кто тут главный. Свяраво!
Повинуясь его призыву — а это была аббревиатура «Священной расовой войны», — арестанты по всему блоку строгого режима принялись воплями выражать солидарность. В таком белом штате, как Нью-Хэмпшир, Арийское братство считалось весомой силой в тюрьме. Они контролировали торговлю наркотой за решеткой; они покрывали друг друга татуировками трилистников, молний и свастик. Чтобы попасть в банду, нужно было убить кого-то с позволения Братства: негра, еврея, гомосексуалиста или еще кого-то, чье существование считалось оскорблением твоего существования.
Шум нарастал. Альма прошла мимо моей камеры, Смит последовал за ней. Когда они оказались у камеры Шэя, тот сказал офицеру:
— Загляните внутрь!
— Я знаю, что у Риса внутри, — ответил Смит. — Двести двадцать фунтов говна.
Они скрылись из поля зрения, а Кэллоуэй продолжал надрываться.
— Господи! — зашипел я. — Если они найдут эту дурацкую птичку, нас всех опять раскидают! Или ты хочешь остаться без душа на две недели?!
— Я не это имел в виду, — ответил Шэй.
А я отвечать не стал. Я просто лег на нары и засунул новую порцию скомканной туалетной бумаги в уши. Но все равно до моего слуха доносились арийские гимны Кэллоуэя. И Шэя, во второй раз сказавшего, что он не это имел в виду, я тоже услышал.
В ту ночь, когда я проснулся в поту, ощущая, как сердце мое ломится в пористую ткань гортани, Шэй снова разговаривал сам с собой.
— Они поднимают покрывало…
— Шэй?
Я достал кусочек металла, отпиленный от стойки. Я когда-то потратил на это несколько месяцев, используя резинку из трусов и каплю зубной пасты, размешанной с содой. Моя бриллиантовая ленточная пила… Приложив немного смекалки, я мог использовать конечный результат и как зеркало, и как острый стержень. Я просунул руку под дверь и развернул зеркальце так, чтобы видеть камеру Шэя изнутри.
Тот лежал на нарах с закрытыми глазами, сложив руки. Дышал он настолько слабо, что грудь почти не поднималась. Я мог поклясться, что учуял свежевспаханную землю, кишащую дождевыми червями. Я слышал звонкие удары камней, отлетающих от лопаты могильщика.
Шэй репетировал.
Я и сам таким занимался. Возможно, я делал это иначе, но тоже представлял свои похороны. Кто бы пришел на них. Кто был бы одет со вкусом, а кто — безобразно. Кто бы плакал, а кто — нет. Благослови Господь тюремную охрану: они поселили Шэя Борна рядом с человеком, который также приговорен к смертной казни. Шэй провел на ярусе I уже две полные недели, когда однажды утром к нему в камеру нагрянули шестеро офицеров. Они велели ему раздеться.
— Наклонись! — скомандовал Уитакер. — Раздвинь ягодицы. Приподними. Покашляй.
— Куда вы меня ведете?
— В лазарет. Плановый осмотр.
Я знал порядок наизусть: сначала они перетрясут всю его одежду, проверяя, нет ли где контрабанды, затем велят одеваться. Потом поведут в необъятный внешний мир, что расстилается за пределами яруса I.
Через час я проснулся, заслышав, как створки двери вновь разъезжаются: Шэй вернулся.
— Я буду молиться за тебя, — сухо пообещал Уитакер на прощание.
— Так что, — сказал я с такой наигранной беспечностью в голосе, что не смог бы обмануть даже самого себя, — здоровехонек?
— Меня не водили в госпиталь. Мы ходили на прием к начальнику тюрьмы.
Я сел на нары и уставился на вентиляционную решетку, через ячейки которой проникал голос Шэя.
— Он наконец согласился…
— Знаешь, почему они врут? — перебил меня Шэй. — Боятся, что ты взбеленишься, если узнаешь правду.
— Какую правду?
— Они контролируют наш разум. И нам не остается ничего иного, кроме как подчиняться, потому что если в этот раз они таки…
— Шэй, — перебил его я, — ты поговорил с начальником тюрьмы?
— Он поговорил со мной. Сказал, что Верховный суд отклонил мою последнюю апелляцию. Казнь назначена на двадцать третье мая.
Я знал об этом еще до того, как Шэя перевели к нам на ярус. Он просидел в камере смертников одиннадцать лет, сюрприза ему не преподнесли. Тем не менее до роковой даты оставалось всего два с половиной месяца.
— Наверное, они не могут просто прийти и сказать: идем, парень, послушаешь, когда тебя казнят. Легче прикинуться, что просто ведут меня в госпиталь, чтобы я не психовал. Уверен, они это все в подробностях обсудили. Уверен, они провели совещание. А что предпочел бы я? Хотелось бы мне, чтобы мою смерть объявили, как отправление поезда? Хотелось бы мне слышать правду из уст надсмотрщика? Или же я счел бы благодатью даже те несколько минут, что провел бы в неведении?
Я знал ответ на этот вопрос.
Странно, конечно, что при мысли об этом у меня в горле встал ком: я ведь знал Шэя Борна всего пару недель.
— Мне очень жаль…
— Да, — вымолвил он. — Да…
— По-ли-ци-я! — выкрикнул Джоуи, и в следующий миг на ярус уже поднялся офицер Смит в сопровождении офицера Уитакера. Они вместе отвели Крэша в душевую: расследование вакхического преображения воды зашло в тупик, если не считать плесени, обнаруженной в трубах, и нам снова выделили часы для личной гигиены. Но после этой процедуры Смит не ушел, как обычно, а снова спустился на помост и замер перед камерой Шэя.
— Слушай, — начал он. — На прошлой неделе ты сказал мне одну вещь…
— Да?
— Сказал, чтобы я заглянул внутрь. — На лице его отразилось сомнение. — Моя дочь очень больна. Вчера врачи сказали, чтобы мы с женой попрощались с ней. Я чуть было не взорвался. Схватил плюшевого мишку, лежавшего у нее в кроватке, мишку, которого мы принесли из дому, чтобы ей не было неуютно в больнице… Так вот, я схватил его и разорвал на части. Он оказался наполненным арахисовой скорлупой. Нам и в голову не приходило заглянуть внутрь. — Смит покачал головой. — Мой ребенок будет жить. Она даже ничем не болела, просто у нее аллергия. Откуда ты это узнал?
— Я не знал…
— Неважно. — Он полез в карман и выудил оттуда сочное шоколадное пирожное, обернутое в фольгу. — Это я из дому принес. Жена испекла. Она хотела тебя угостить.
— Джон, нельзя давать им контрабанду! — воскликнул Уитакер, через плечо косясь на аппаратную.
— Это не контрабанда. Просто я… делюсь с ним своим обедом.
У меня потекли слюнки. В нашем рационе шоколадных пирожных не было — только пирог с шоколадом, входивший в рождественский паек наряду с полным чулком конфет и двумя апельсинами.
Смит просунул пирожное через окошко в двери. Встретившись с Шэем взглядом, он кивнул и удалился вместе с Уитакером.
— Эй, Смертничек! — крикнул Кэллоуэй. — Я дам тебе три сигареты за половину этой вкуснятины.
— А я — целую пачку кофе, — повысил ставку Джоуи.
— Он не станет тратить шоколад на такое говно, как ты, — сказал Кэллоуэй. — Я дам тебе кофе и четыре сигареты.
К торгам присоединились Техас и Поджи. Они готовы были обменять на пирожное дисковый плеер. Журнал «Плэйбой». Моток липкой ленты.
— Доза! — выпалил Кэллоуэй. — Последняя ставка.
Братство заправляло всей торговлей метамфетамином в тюрьме штата Нью-Хэмпшир. Если Кэллоуэй готов был пожертвовать личной заначкой, значит, ему и впрямь очень хотелось съесть это пирожное.
Насколько мне было известно, с самого прибытия на ярус I Шэй не выпил и чашки кофе. Курит ли он или принимает наркотики, я не знал.
— Нет, — ответил он. — «Нет» для всех.
Прошло несколько минут.
— Господи, я даже запах чую! — сказал Кэллоуэй.
Позвольте доложить: я не сгущаю краски, когда говорю, что мы были вынуждены в течение многих часов вдыхать этот божественный запах. В три часа ночи, когда я проснулся от очередного приступа бессонницы, запах шоколада был настолько силен, что мне показалось, будто пирожное лежит в моей камере.
— Почему бы тебе просто не съесть его? — пробормотал я.
— Потому что, — ответил Шэй, которому тоже не спалось, — тогда мне нечего будет ждать.
Мэгги
У меня было множество причин любить Оливера, но главная из них заключалась в том, что мама терпеть его не могла. «Пропащий он», — говорила она всякий раз, когда Оливер наведывался в гости. «Он разрушает все вокруг себя, Мэгги, — уверяла она. — Если ты от него избавишься, то можешь повстречать своего Единственного».
Мой Единственный должен был быть врачом, вроде того анестезиолога из Дармута-Хичкока, свидание с которым мне однажды устроили. Он тогда еще спросил, знаю ли я, что закон, запрещающий скачку детского порно, является нарушением гражданских прав населения. Мой Единственный также мог быть сыном регента, который уже пять лет душа в душу жил с мужчиной, но не удосужился поставить родителей в известность. На роль моего Единственного годился также молодой сотрудник аудиторской конторы, решавшей налоговые проблемы отца, который на первом же — и последнем — нашем свидании поинтересовался, всегда ли я была такой крупной девочкой.
А вот Оливер всегда знал, что мне нужно и когда. Поэтому как только я встала на весы в то утро, он тут же выпрыгнул из-под кровати, где усердно перегрызал провод будильника, и уселся прямо мне на ноги, чтобы я не смогла увидеть цифры на табло.
«Умничка», — сказала я, сходя с весов и стараясь не замечать красные циферки, которые погасли, едва мои стопы оказались на полу. Разумеется, в том, что на экране мелькнула семерка, виноват Оливер, взгромоздившийся на поверхность аппарата. Более того, если бы я составляла официальную жалобу по этому поводу, то мне пришлось бы указать три пункта: а) четырнадцатый размер одежды — это не такой уж большой размер; б) четырнадцатый размер в Америке был бы шестнадцатым в Лондоне, так что я в некотором смысле худее, чем была бы, если бы родилась англичанкой; в) неважно, сколько ты весишь, главное здоровье.
Хорошо, возможно, я не очень много времени уделяла спорту. Но когда-нибудь я займусь им всерьез — по крайней мере так я говорила маме, этой королеве фитнеса. Вот только нужно подождать, пока все люди, чьи интересы я отстаиваю столь безустанно и самозабвенно, не будут спасены, — и спасены во всех доступных смыслах слова. Я твердила ей (да что там ей — любому, кто готов был слушать), что у АОЗГС единственная цель: помогать людям отстаивать свою позицию. Но моя мама, увы, признавала лишь позицию голубя, воина и прочие фокусы, почерпнутые на занятиях йогой.
Я натянула джинсы — те самые, которые нарочно стирала как можно реже: в сушилке они садились, и приходилось полдня страдать, прежде чем ткань растягивалась в достаточной мере. Подобрав свитер, который не подчеркивал бы обвисшую грудь, я обратилась за советом к Оливеру: «Ну, что скажешь?»
Он опустил левое ухо, что в переводе значило: «Какая разница? Все равно ведь снимешь это и наденешь халат».
И он, как обычно, был прав. Сложно скрывать недостатки своего тела, когда на тебе, прямо скажем, ничего не надето.
Мы вместе отправились в кухню, где я насыпала нам обоим по миске кроличьей еды (в его случае это в буквальном смысле были сырые овощи, в моем — диетические хлопья). Насытившись, он скакнул прямо в туалетное корытце, что стояло возле клетки. В этой клетке он обычно целыми днями спал.
Кролика своего я назвала в честь Оливера Венделла Холмса-младшего, знаменитого судьи Верховного суда, оставшегося в истории под прозвищем Великий Бунтовщик. Однажды он произнес фразу: «Даже собака знает, когда ее пнули, а когда об нее споткнулись». Кролики тоже понимали эту разницу. И если уж на то пошло, понимали это и мои клиенты.
«Не делай ничего такого, чего не сделала бы я сама, — предупредила я Оливера. — В частности, не стоит грызть ножки табуреток».
И, захватив ключи, я направилась к своей «Тойоте-Приус». В прошлом году я истратила практически все сбережения на эту машину с гибридным двигателем. Хотя, если честно, не понимала, почему производители авто дерут три шкуры с людей с зачатками гражданской совести. Привода на все колеса в ней не было, что изрядно попортило мне нервы в суровую нью-хэмпширскую зиму, но я рассудила, что ради спасения озонового слоя можно иной раз и бухнуться в кювет.
Мои родители переехали в Линли — городок в двадцати шести милях на восток от Конкорда — семь лет назад, когда отца назначили раввином в храме Бет Ор. Фокус в том, что никакого храма Бет Ор не было: его реформистская церковь отправляла пятничные ночные службы в школьной столовой, поскольку здание сгорело дотла. Ожидалось, что средства можно будет собрать среди прихожан, но папа переоценил возможности деревенской нью-хэмпширской паствы. И хотя он всякий раз уверял меня, что они вот-вот купят землю для постройки нового святилища, я в этом очень сомневалась. К тому же все уже привыкли читать Тору под крики школьников, играющих в баскетбол в соседнем спортзале.
Самые крупные суммы в отцовский фонд ежегодно жертвовал «ЧутСпа» — оздоровительный центр для разума, тела и духа, расположенный в самом центре Линли. Владела им моя мать. Хотя среди клиентов встречались представители всех религий, слава о ней распространилась среди храмовых сестринских общин, настоятельницы которых приезжали расслабиться и восстановить силы из Нью-Йорка, Коннектикута и даже Мэриленда. Для скрабов мама использовала соль Мертвого моря. Пищу подавали только кошерную. Рекламу ее салона разместили «Бостон», «Нью-Йорк Таймс» и журнал «Роскошные спа».
В первую субботу каждого месяца я ездила туда на бесплатный массаж, чистку лица или педикюр. Платой за услуги был обед с мамой. У нас уже выработался своеобразный распорядок: к чаю с маракуйей мы обычно успевали обсудить тему «Почему ты не звонишь?»; на салаты приходилось извечное «Я умру, так и не успев стать бабушкой»; закуски, по иронии судьбы, совпадали с вопросом лишнего веса. Стоит ли говорить, что до десерта мы обычно не досиживали. В «ЧутСпа» все было белым. Не просто белым — до ужаса белым, белым до страха вдохнуть: белые ковры, белая плитка, белые халаты, белые тапочки. Понятия не имею, как маме удается поддерживать свое заведение в такой безупречной чистоте, ведь пока я была маленькая, в доме всегда царил уютный бардак.
Отец утверждает, что Бог есть, хотя, на мой взгляд, присяжные еще не вынесли окончательный вердикт на этот счет. Но это вовсе не означает, что я не испытываю благодарности за чудеса, как все люди. К примеру, когда подошла к конторке и регистратор сообщила, что мама не сможет пообедать со мной: в последний момент ей назначил встречу оптовый поставщик орхидей. «Но вы все равно можете пройти все процедуры, — добавила регистратор. — ДиДи будет вашим эстетиком. Ваш шкафчик — двести двадцатый».
Я взяла у нее халат и пару тапочек. Шкафчик № 220 стоял в одном ряду с пятьюдесятью другими, возле которых стягивали с себя костюмы для йоги несколько подтянутых дамочек средних лет. Я пулей вылетела в соседний отсек, где, слава богу, не было никого. Там я и переоделась. А если кто-то пожалуется, что я воспользовалась не положенным мне шкафчиком № 664, мама, думаю, от меня не отречется. Введя код 2358, я набрала полные легкие воздуха и зашагала в процедурную, по пути старательно избегая своего отражения в зеркалах.
В собственной внешности меня не устраивало, считай, ничего. Все изгибы моего тела попадали на неправильные участки. На голове у меня вилось целое облако черных кудряшек, что было бы сексуально, если бы я не тратила столько времени на их выпрямление. Я где-то читала, что стилисты шоу Опры Уинфри выпрямляли волосы гостьям с такой прической, потому что кудри добавляли десять фунтов в объективе камеры. То есть даже волосы увеличивали мою тушу! Глаза у меня были неплохие: чаще всего мутно-коричневые, зеленые — если мне хотелось покрасоваться, но главное, они показывали ту часть меня, которой я больше всего гордилась. Мой ум. Возможно, на обложках журналов никогда не появится мой портрет, но имя мое там прочтут еще не раз.
Проблема заключалась лишь в том, что ни один мужчина не скажет своему приятелю: «Гляди-ка, какая мозговитая пошла бабенка».
Отец всегда внушал мне, какая я необыкновенная, а вот на мать я даже взглянуть не могла, чтобы не задаться проклятым вопросом: почему я не унаследовала ее осиную талию и блестящие волосы? В детстве мне хотелось одного — быть на нее похожей. Став взрослой, я прекратила попытки.
С тяжелым вздохом я вошла в зону джакузи — эдакий оазис белизны, окруженный белыми же лавками из ивовых прутьев. На этих лавках женщины — преимущественно, белые — ждали, пока терапевты в белых воротничках вызовут их по имени.
ДиДи с улыбкой подошла ко мне в своем безукоризненно чистом халате.
— Вы, должно быть, Мэгги, — сказала она. — Именно такой я вас и представляла по описанию вашей мамы.
Ну уж нет, эту наживку я не проглочу.
— Очень приятно…
Протокол этого этапа всегда ускользал от моего понимания. Ты здороваешься и тут же сбрасываешь с себя одежду, чтобы абсолютно незнакомый человек трогал твое тело… и платишь за эту привилегию! Только мне одной кажется, что спа чем-то неуловимо напоминает проституцию?
— Вам, наверное, не терпится испытать на себе очищающее обертывание «Песнь Соломона»?
— Да я бы охотнее пошла к зубному врачу, чем сюда.
ДиДи понимающе улыбнулась.
— Ваша мама предупреждала, что вы можете ответить подобным образом.
Если вам никогда не делали обертывание, смею доложить, что это весьма уникальный опыт. Вы лежите на кушетке под огромным пластом «Песни Соломона» — и вы обнажены. Абсолютно. Конечно, эстетик накрывает ваше интимное место полотенцем размером с вуалетку, когда скребет ваши голые телеса. И лицо у нее при этом остается непроницаемым, как у игрока в покер: ни один мускул не дрогнет, пусть даже она одними пальцами высчитывает ваш индекс массы. И все же вы с кошмарной достоверностью осознаёте, как вы сложены, — хотя бы потому, что у вашего телосложения появляется непреложный свидетель.
Я зажмурилась и постаралась убедить себя, что, когда тебя моют под душем виши, ты должна ощущать себя королевой, а не инвалидом.
— Так что же, ДиДи, — неуверенно начала я, — давно вы этим занимаетесь?
Она развернула полотенце и удерживала его как ширму, пока я переворачивалась на спину.
— Спа я занимаюсь уже шесть лет, но сюда устроилась совсем недавно.
— Вы, наверное, хороший специалист. Мама не берет на работу кого попало.
Она пожала плечами.
— Мне нравится заводить новые знакомства.
Мне тоже нравится заводить новые знакомства, но только при условии, что эти люди одеты.
— А вы чем занимаетесь? — спросила ДиДи.
— Разве мама вам не рассказывала?
— Нет… Она только сказала… — ДиДи внезапно умолкла.
— Что она сказала?
— Сказала, чтобы я нанесла на вашу кожу дополнительную дозу скраба из водорослей.
— Иными словами, она сказала вам, что мне нужно вдвое больше скраба, чем всем остальным?
— Нет, она…
— А выражение «сдобная булочка» она не употребила? — поинтересовалась я. ДиДи благоразумно промолчала, а я уставилась на матовую лампу на потолке, вслушалась в монотонные клавишные раскаты Янни и, переведя дыхание, сказала: — Я работаю юристом в АОЗГС.
— Правда? — Руки ДиДи прекратили движение по моим стопам. — А вы когда-нибудь вели дела бесплатно?
— Я веду дела исключительно бесплатно.
— Тогда вы, наверное, слышали об этом парне, приговоренном к смертной казни… О Шэе Борне. Я переписываюсь с ним уже десять лет. Все началось, когда я еще ходила в восьмой класс: я придумала такой проект по обществознанию. Его последнюю апелляцию совсем недавно отклонил Верховный суд.
— Я знаю, — сказала я. — Я сама подавала резюме его дела в вышестоящие инстанции.
Глаза ДиДи широко распахнулись.
— Так вы его адвокат?!
— Ну… нет.
Я еще даже не жила в Нью-Хэмпшире, когда Борну вынесли обвинение, но в обязанности АОЗГС входило подавать резюме дел, касавшихся смертной казни. В юридической терминологии это называется amicus (в переводе с латыни — «друг суда»): когда ты занимаешь определенную позицию по отношению к делу, но не вовлечен в него напрямую, суд позволяет тебе сделать официальное заявление, если оно может помочь принятию решения. В своем заявлении я описывала все ужасы смертной казни, клеймила ее, называя «жестоким, несправедливым и антиконституционным наказанием». Уверена, судья бегло просмотрел плоды моих тяжких трудов и незамедлительно отправил их в мусорную корзину.
— И вы больше никак не можете ему помочь? — спросила ДиДи.
По правде говоря, если апелляцию Борна отклонил Верховный суд, ни один юрист уже не в силах ему помочь.
— Давайте договоримся так, — пообещала я. — Я посмотрю, что могу сделать.
ДиДи улыбнулась и принялась окутывать меня нагретыми простынями, пока я не уподобилась буррито. Тогда она уселась у меня за спиной и запустила пальцы в мои кудри. Массаж головы постепенно вогнал меня в полудрему.
— Говорят, это безболезненно, — пробормотала ДиДи. — Смертельная инъекция.
«Говорят»! Истэблишмент. Законодатели. Люди, которые норовят загладить собственные проступки пустой риторикой.
— Они так говорят, потому что никто еще не возвращался с того света и не вступал с ними в спор, — сказала я.
Я представила, как Шэй Борн узнаёт, что смерть его уже близка. А я тут лежу и засыпаю в ладонях массажистки… Я вдруг стала задыхаться. Простыни были слишком горячими, а крем на коже — слишком густым. Мне захотелось наружу, и я отчаянно забарахталась в тугом коконе.
— Погодите! Давайте я вам помогу. — ДиДи развернула меня и протянула полотенце. — Ваша мама не говорила, что вы страдаете клаустрофобией.
Я привстала, хватая ртом воздух. «Конечно, не говорила, — подумала я. — Это ведь она не дает мне дышать».
Люсиус
Близился вечер, а с ним — пересменка, и на ярусе I было довольно-таки тихо. Я чувствовал себя плохо и весь день провел, то погружаясь в горячечный сон, то выныривая в реальность. Кэллоуэй, обычно игравший со мной в шахматы, выбрал в напарники Шэя.
— Слон на а6! — выкрикнул Кэллоуэй. Да, он был упрямым расистом-фанатиком, но это не мешало ему быть также лучшим шахматистом, которого я встречал.
Днем Бэтман-малиновка обитал в его нагрудном кармане и снаружи казался просто небольшим горбиком — вроде как от пачки конфет. Иногда птенчик взбирался ему на плечо и принимался клевать шрамы у него на голове. Вечером же Бэтман перемещался в тайное укрытие, оборудованное в карманном издании «Противостояния»: в страницах толстой книги, начиная с шестой главы, был украденным лезвием вырезан квадрат. Образовавшуюся полость Кэллоуэй выстелил салфетками, чтобы птенцу было там уютно. Питалась малиновка картофельным пюре. Кэллоуэй выменивал дополнительные порции на драгоценную изоленту, шпагат и даже самодельный ключ для наручников.
— Эй, мы ведь не сделали ставок в этой игре! — вспомнил вдруг Кэллоуэй.
Крэш рассмеялся.
— Даже Борн не настолько тупой, чтобы делать ставки, когда проигрывает.
— А что у тебя есть? Такое, что и мне хотелось бы, — размышлял вслух Кэллоуэй.
— Ум? — предположил я. — Здравый смысл?
— Не лезь куда не просят, педик вонючий! — Кэллоуэй призадумался. — Пирожное. Я хочу твое чертово шоколадное пирожное.
Пирожное пролежало в камере Шэя уже два дня. Я сомневался, что Кэллоуэю удастся хотя бы проглотить его. Он хотел насладиться самим актом отнятия.
— Хорошо, — согласился Шэй. — Конь на g6.
Я привстал.
— Тебя это устраивает? Шэй, он же сделает тебя как мальчика.
— Вот объясни мне, Фресне-Хуесне: как играть — так ты болен, а как лезть в каждую дырку — так здоровехонек? — сказал Кэллоуэй. — Это наше дело.
— А если я выиграю? — спросил Шэй. — Что я получу?
Кэллоуэй рассмеялся.
— Этого не случится.
— Птицу.
— Я не отдам тебе Бэтмана…
— Тогда я не отдам тебе пирожное.
Воцарилось молчание.
— Ладно, — сказал наконец Кэллоуэй. — Выиграешь — получишь птицу. Вот только выиграть у тебя не получится: мой слон переходит на клетку d3. Считай, тебе крышка.
— Ферзь на h7, — ответил Шэй. — Шах и мат.
— Что?! — завопил Кэллоуэй.
Я внимательно изучил воображаемую шахматную доску: я прослеживал на ней все ходы. Ферзь Шэя свалился как снег на голову, ранее его заслонял конь. Деваться Кэллоуэю было некуда.
В этот миг дверь открылась, и на ярус I вошли двое офицеров в бронежилетах и касках. Они приблизились к камере Кэллоуэя и вывели его на помост, предварительно пристегнув наручниками к металлическим перилам.
Нет ничего хуже, чем обыск камеры. Ведь здесь, в тюрьме, у нас нет ничего, кроме скудных пожитков, и становится по-настоящему тошно, когда кто-то роется в наших вещах. Не говоря уже о том, что при обыске ты, скорее всего, лишишься самой лакомой своей заначки, будь то наркотики, индейский самогон, шоколад, кисти и краски или самопальный кипятильник из канцелярских скрепок (такой штуковиной можно греть растворимый кофе).
Действовали они, вооружась фонариками и зеркальцами на длинных ручках, очень методично. Проверяли трещины в стенах, вентиляционные отверстия, канализацию. Выкручивали сухие дезодоранты, убеждаясь, что внутри ничего не спрятано. Трясли баночки с тальком: нет ли внутри посторонних предметов? Нюхали шампуни, открывали конверты и вынимали письма. Срывали простыни и щупали под матрасами в поисках разрывов и разошедшихся швов.
А тебе не оставалось ничего иного, кроме как смиренно наблюдать.
Что творилось в камере Кэллоуэя, я не видел, но мог представить по его реакции. Он закатил глаза, когда в его одеяле искали выбившиеся нитки; стиснул зубы, когда с одного конверта отодрали марку, под которой оказалось пятнышко «винта». Но когда они взялись за книжную полку, Кэллоуэя передернуло. Я поискал взглядом бугорок на нагрудном кармане и, не найдя его, догадался, что малиновка сейчас спрятана где-то в камере.
Один из офицеров вытащил «Противостояние». Пролистал, сорвал корешок, швырнул книгу о стену.
— Что это?! — рявкнул он, имея в виду даже не птичку, отлетевшую на другой конец камеры, а голубые салфетки, рассыпавшиеся у его ног.
— Ничего, — ответил Кэллоуэй, но такой ответ явно не устроил офицера. Поковырявшись в салфетках и ничего не обнаружив, он конфисковал книгу с тайником.
Уитакер сказал что-то насчет записи в протоколе, однако Кэллоуэй его уже не слушал. Не помню, чтобы я когда-нибудь видел его в таком смятении. Как только Кэллоуэя снова запустили в камеру, он опрометью кинулся к стене, у которой лежал отброшенный птенец.
Звук, исторгшийся из Кэллоуэя Риса, был воплем пещерного человека. С другой стороны, какой еще звук может издать взрослый бессердечный мужчина, когда на глаза его наворачиваются слезы?
Затем — удар; тошнотворный, мерзкий хруст. Разрушительный вихрь, поднятый Кэллоуэем в отместку за непоправимое. Угомонившись наконец, Кэллоуэй сполз на пол, по-прежнему сжимая птичий трупик в руке.
— Мразь. Мразь.
— Рис, — перебил его Шэй. — Я бы хотел получить свой приз.
Я резко обернулся. Разумеется, Шэй не такой дурак, чтобы нарочно сердить Кэллоуэя.
— Что? — изумленно выдохнул Кэллоуэй. — Что ты сказал?
— Приз. Я же выиграл у тебя в шахматы.
— Не сейчас, — прошипел я.
— Именно сейчас, — настаивал Шэй. — Уговор есть уговор.
За решеткой ты стóишь ровно столько, сколько стóит твое слово. И Кэллоуэй — с его-то арийской чуткостью к подобным неписаным законам — знал это лучше многих других.
— Только ты уж постарайся никогда отсюда не выйти, — предупредил он Шэя. — Потому что, если только мне представится случай, я тебя так изуродую, что мать родная не узнает.
Но даже произнося эту угрозу, Кэллоуэй аккуратно обернул мертвую пичугу салфеткой и прикрепил почти невесомый узелок к концу лески.
Когда малиновка дошла до моей камеры, я вытащил ее из трехдюймовой щели под дверью. Она по-прежнему казалась какой-то недоразвитой, не готовой к жизни; закрытый глазик был прозрачно-голубым. Одно крылышко было вывернуто назад под неестественным углом, а шейка — скручена вбок.
Шэй просунул свою леску с примотанной в качестве грузила расческой. Я увидел, как он осторожно подтащил малиновку рукой. Свет на помосте погас.
Я часто представляю себе, как развивались события дальше. Будучи художником до мозга костей, я воображаю, как Шэй сидит на нарах и, сложив ладони горстями, баюкает крошечную птичку. Я воображаю касание человека, который любит тебя настолько, что не может смотреть на тебя во сне, а потому ты просыпаешься — и его рука покоится у тебя на сердце. В конечном счете неважно, как Шэй это сделал. Важен результат. Важно то, что все мы услышали нежное пикколо малиновки. После этого Шэй выпустил воскресшую птицу на помост, и та заковыляла к протянутой ладони Кэллоуэя, словно расставляя своей робкой походкой знаки препинания.
|
|
