 |
ЧАСТЬ 1
ТРИПОЛИ (СВЯТАЯ ЗЕМЛЯ)ОСЕНЬ 1152 ГОДА
Глава 1
Граф Раймунд был сражен у городских ворот мечами ассасинов
— Неспокойные времена настали — времена провидцев, знамений и предостережений! Небеса с гневом взирают на нас, ибо мы сбились с пути истинного! Наши души, покрытые кровоточащими язвами, ковыляя и спотыкаясь, побредут в ад. И нет вокруг нас ничего, одни зияющие могилы с трупами сгнившими и гниющими. Пусть вода насыщает землю влагой. Небеса же сочатся кровью и взывают к правосудию Божию, да озарит оно все, словно молния! Грехи, содеянные во тьме затворенных палат, пройдут чередой на виду у всех по широким мостовым и просторным площадям адским, где неугасимо пылающий гнев Божий высвечивает черные тени дыбы, виселицы и пыточного колеса. Говорю вам: покайтесь! Иерусалим мы взяли, но с пути своего уклонились.
Проповедник, облаченный в грязные и смрадные звериные шкуры, воздел свой посох и указал им на безоблачное голубое небо, куполом накрывшее сияющий белизной город Триполи1, что раскинулся на берегу Средиземного моря.
— Покайтесь! — возопил он, в последний раз предпринимая попытку пробудить души своих слушателей. — Покайтесь, прежде чем отворятся врата погибели и исторгнутся из них силы ада!
Эдмунд де Пейен, рыцарь Ордена тамплиеров, наклонился вбок, отчего заскрипело кожаное седло, и коснулся руки своего сотоварища из Англии, Филиппа Майеля.
— Испугался, Филипп? Страшишься того, что грядет?
На вытянутом, покрытом морщинами и потемневшем от солнца лице англичанина появилась ухмылка. Он запустил пятерню в длинные седеющие волосы до плеч, в беспорядке рассыпавшиеся по белому плащу, поскреб бороду и усы; в его карих глазах вспыхнул насмешливый огонек.
— У тебя, Эдмунд, мягкая душа, и много жестоких бурь предстоит ей пережить, прежде чем она очерствеет. Ты посмотри вокруг. Жизнь идет, как шла, ныне и присно и во веки веков2, — он грубовато рассмеялся, видя, как нахмурился Эдмунд от подобной насмешки над святыми словами.
Де Пейен тут же вспомнил, что, когда в последний раз получал отпущение грехов, твердо решил не впадать в грех гордыни и не загораться обидой. Он выдавил усмешку и кивнул, крепче сжимая поводья рукой в плотной рукавице. Они с Майелем медленно продвигались по Алеппской улице к городским воротам Триполи. Оба входили в свиту графа Раймунда, франкского правителя города, собравшегося в путь, дабы в Иерусалиме помириться с женой своею, Мелисандой, с которой жил он до этого какое-то время врозь. Де Пейен зажмурился, чтобы не видеть суеты толпившихся на улицах людей. По правде говоря, ему хотелось снова оказаться среди своих духовных братьев, воинов-монахов. Но все же он открыл глаза и метнул взгляд на Майеля: нет, не все братья — мечтатели, не всем являются видения святых. Да разве же не был Майель отлучен от Церкви книгой, колоколом и свечой1 за убийство священника в городе Когишеле, на окутанном туманами Английском острове, на краю света?
— Cruciferi, à bas, à bas2! — Тон этого выкрика был презрительным, слова — провансальскими, а гортанный говор выдавал турка.
Крик вывел Эдмунда из задумчивости, и он увидел, что толпа напирает со всех сторон. Впереди прокладывали дорогу в людской толчее наемники-туркополы3, легковооруженные телохранители Раймунда, графа Триполийского; в лучах приближавшегося к зениту солнца ослепительно блестели пластины их панцирей. Эдмунд всматривался в лица прохожих слева, справа, но никто из них не посмел взглянуть ему в глаза. Выкрикнуть то оскорбление мог любой. У большинства мужчин головы венчали белые тюрбаны, нижняя половина лица была скрыта свободным концом тюрбана — защита от песчаного ветра из пустыни и от гудящих туч черных мух. Де Пейена не отпускала тревога. Кругом столбами вилась пыль. Воздух был насыщен запахом верблюжьего и конского навоза. Со всех сторон пронзительно вопили торговцы. Здесь, в Триполи, евреи и мусульмане, католики и православные, франки и турки поневоле перемешивались в толчее и давке темных узеньких переулков, шумных базаров, накаленных солнцем площадей. Триполи был перекрестком разных религий и культур, и спокойствие в городе поддерживал железный кулак старого графа, который ехал сейчас позади Эдмунда, окруженный свитой писцов и конных рыцарей. Над их головами утренний ветерок развевал роскошные стяги Раймунда — сине-желтые, с изображенными на них ливанскими кедрами.
— Не теряй спокойствия, тамплиер! — Могучий голос графа заставил де Пейена обернуться, изогнувшись в седле.
Рыцарь вежливо поклонился Раймунду и подумал, что зря не надел свой хауберк1 и поножи. Кроме белого плаща тамплиера с вышитым красным крестом на нем были лишь легкие сапоги, стеганая поддевка и штаны. За спиной висел выпуклый щит, а на простом кожаном поясе — меч и кинжал в ножнах. Хватит ли этого для защиты, если подобные оскорбительные выкрики перейдут в боевую схватку? Де Пейен мотнул головой, стряхивая стекающие под длинными волосами капли пота. Он сложил руки в рукавицах вместе, зажав поводья между ними, и стал бормотать молитву тамплиеров: «Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam»1.
Ему нельзя забывать, что он всего лишь смиренный рыцарь Храма, который принес обет бедности, повиновения и целомудрия. Он дал клятву следовать всюду, куда поведет крест тамплиеров, безропотно повинуясь Великому магистру ордена, — поэтому-то они с Майелем и оказались здесь. Последние несколько месяцев они провели в гарнизоне Шатель-Блан, крепости рыцарей Храма, что к югу от Триполи. А затем им приказали сопровождать графа Раймунда в Иерусалим. Эдмунд был взволнован. С одной стороны, он радовался тому, что теперь над ним не довлеет жесткий распорядок крепости Шатель-Блан, ему не терпелось снова повидать Иерусалим, с другой стороны, он отчетливо понимал, почему выполнить этот приказ — его первейший долг. Он был связан клятвой. Орден тамплиеров и был создан ради того, чтобы охранять пути в заморских землях, в Палестине, в земле Господа нашего. По этой самой земле ходил Иисус Христос, Бог в человеческом воплощении; там он спал, ел, беседовал с друзьями, проповедовал; там он умер и восстал из мертвых. И все же де Пейен чувствовал, как нарастающая тревога грызет сердце и затуманивает разум. Триполи был городом шумным, не знающим покоя: целое море непрерывно меняю щихся красок, никогда не оседающая дымка пыли, палящий зной и тучи свирепых мух. Тело рыцаря истекало потом, конь под ним встревоженно прядал ушами. В толпе по обе стороны кавалькады была охрана, но могло таиться и немало врагов.
— Не спи! — Майель наклонился к Эдмунду, источая запахи пота и пива. — Бодрствуй, Эдмунд, ибо не ведаешь ты ни дня, ни часа1; а придет он, как тать в ночи2!
Де Пейен сморгнул капельки пота, заливавшего глаза, и облизал губы, покрывшиеся коркой песка и соли. Зной, будто теплое одеяло, окутывал его со всех сторон. Сейчас нельзя мечтать (как он нередко поступал в похожих обстоятельствах) о дедовском доме, о прохладе в его чисто выбеленных стенах, об окружавших дом кипарисах и оливковых рощах северного Ливана. Эдмунд заерзал в седле, похлопал по рукояти меча, поиграл немного кинжалом. Кавалькада, извиваясь по главной улице, приближалась к огромным воротам в городской стене; над воротами реяли на ветру стяги, а рядом с ними, по верху стены, охраняемой башнями, выстроились виселицы. На каждой висел труп казненного: на шее петля, к груди приколот листок с указанием преступления. Сюда по привычке слетались на мрачный пир коршуны, сарычи и грифы-стервятники; в ярких лучах солнца было видно, как взмахи их запятнанных кровью крыльев разгоняют роящихся черными тучами мух.
…
Она улыбнулась Эдмунду, и он почувствовал, как разгорается его интерес к незнакомке. Потом отвел глаза, сделал вид, что разглядывает толпу евреев в длинных темных накидках; евреи появились из боковой улочки и смешались с длинноволосыми маронитами1 из Сирии и смуглыми коптами2 с юга Египта, страны сказок и легенд. От ближайшей церкви доносился тихий напев псалмов, плыл пряный аромат ладана.
Пение становилось все громче — сквозь толпу двигались греческие священники, благословляя на ходу ораву чумазых ребятишек, вздымая свои иконы в драгоценных окладах и статуи святых, наряженных в роскошные, свер кающие самоцветами одежды; процессия явно двигалась к какому-то храму или часовне. А позади процессии погонщики с яростными воплями пытались расчистить дорогу для каравана верблюдов, покачивавшихся под тяжестью поклажи, словно корабли на морских волнах.
Де Пейен изо всех сил старался ничего этого не замечать. Они теперь были уже совсем близко от ворот, где выстраивались рядами наемники графа Раймунда, и мягкий провансальский говор мешался с гортанным наречием швабов. Неподалеку от них грохотали топорами и молотами плотники и кузнецы. Взревели трубы. Зазвенели тарелки. Приветственно загрохотали литавры. Наемники подровняли ряды, готовясь достойно встретить своего господина, а солнце тем временем достигло зенита… Никто не ведал, что этот день вот-вот взорвется шумом боя, а бой перерастет в вакханалию кровопролития и смертоубийства.
Над самой головой де Пейена пронеслась стая голубей, рыцарь невольно вздрогнул и тут же повернулся, заслышав громкую брань Майеля. Откуда ни возьмись, появились священники-марониты в своих темно-коричневых рясах, с заплетенными в косички черными волосами, скрывающими лица; они несли прошения графу Раймунду. Властитель Триполи жестом подозвал их. Марониты заторопились, словно свора гончих, идущих по горячему следу. С кровожадными воплями они обступили со всех сторон владыку франков и предводителя его рыцарей. Ассасины1! Графа слегка оттеснили от его приближенно го; охрана рванулась вперед, де Пейен и Майель в тревоге повернули коней — слишком поздно! Ассасины отбросили всякую маскировку, и обрывки пергамента с «прошениями», порхая, полетели вдоль улицы. А «просители» выхватили длинные кривые кинжалы, украшенные красными лентами; кинжалы засвистели в воздухе, рассекая тело беззащитного графа: на нем были лишь кафтан-котарди1, короткие штаны до колен, плащ и мягкие сапоги. Ни он, ни его сподвижник не успели даже прочитать «Мизерере»2, не говоря уж о том, чтобы выхватить меч или кинжал. Ассасины кружили вокруг них обоих, кинжалы вонзались в тела и резали плоть, кровь хлестала, как вино из меха. А кинжалы все взлетали и падали, будто хлысты. Де Пейен выхватил из ножен меч. Майель, выкрикивая боевой клич тамплиеров «Босеан! Босеан!»3, врезался в толпу, раздавая удары налево и направо. Кони рыцарей шарахались, чуя запах свежей крови и ощущая вокруг себя всплески злобы. А граф уже падал наземь, медленно сползая по шее своего скакуна, но все так же рассекали воздух кинжалы, описывая сверкающие дуги. Двое ассасинов откололись от остальных и поспешили навстречу де Пейену. Рыцарь послал коня вперед, на эту парочку, размахивая и рубя мечом, выкрикивая слова молитв вперемежку с ругательствами и воинственными кличами. Им овладела жажда крови, захватила песнь меча, он испытывал наслаждение от боевой схватки, а вокруг него уже кишели ассасины. Покончив с графом, они были полны решимости присоединиться к своим братьям и убить ненавистного рыцаря Храма. Глаза де Пейена застлала красная пелена, порожденная яростью боя. Он вскинул коня на дыбы, по воздуху ударили копыта с острыми подковами — и ассасины сразу разбежались, скрываясь в толпе.
…
— Ты обязан полностью отказаться от собственной воли. Ты обязан повиноваться воле другого человека. Когда ты голоден, тебе надлежит поститься. И воздерживаться от питья, когда тебя мучит жажда. Будь бдителен и готов к битве, когда чувствуешь усталость.
На все это де Пейен отвечал:
— Слушаюсь, господин, если так угодно Господу Богу.
После голоса Великого магистра казалось, что Эдмунд отвечает шепотом. Когда же он принес клятву, состоялась церемония посвящения; стоявшие плотными рядами тамплиеры запели псалом: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!»1
После посвящения Эдмунда отвели в трапезную, где его поздравили дед, Теодор Грек, со спокойной улыбкой и мягкими манерами, и достопочтенная бабушка Элеонора, сестра великого Гуго де Пейена, основателя ордена. Вскоре они возвратились в Ливан, а он остался в Иерусалиме — проходить суровое послушание и обучение, дабы сделаться Отвергающим Богатство Рыцарем Христовым.
На подворье ордена де Пейену отвели самое скромное жилище. Послушание было данностью, оно не зависело от желаний самого Эдмунда; всякий день и всякую ночь он терпел жестокие лишения. Спал не раздеваясь, прямо на полу, на тощей подстилке; с одной стороны от него стояла зажженная свеча, с другой — лежало оружие, готовое к бою, а сон непрестанно прерывали призывы к молитвам. Его существование поддерживалось лишь скудной пищей, принимаемой в полном молчании. Обязательным ежедневным занятием были упражнения с мечом и копьем, доводящие до изнеможения под палящими лучами полуденного солнца. Охота, соколиная забава, женщины — все это было строго-настрого запрещено, а за малейшее нарушение правил полагались суровые взыскания; например, если ударил товарища, будешь поститься сорок дней. Заслужившему взыскание полагалось, сидя на полу, среди собак, есть то, что ели они, и даже не пытаться их отгонять. Когда обучение закончилось, его послали охранять пыльные дороги, которые петляли по зловещим ущельям, вились по занесенной песками выжженной земле с редкими оазисами — там драгоценная влага журчала под склоненными стволами смоковниц, фисташковых деревьев и финиковых пальм. Неся службу, он охранял паломников, которые высаживались на побережье и спешили вглубь страны — преклонить колени пред Гробом Господним. Охранял он и купцов с их холщовыми мешками, кожаными сумами, плетенными из ивовых прутьев корзинами, с сундуками (и все это громоздилось на блестящих от пота обнаженных спинах носильщиков). Приходилось Эдмунду сопровождать и гонцов с важными вестями, и прелатов, и чиновников. Не раз случались при этом боевые стычки с суровыми бородачами — жителями пустыни, которые неожиданно вихрем выносились из туманной дымки, вздымая зеленые знамена и издавая леденящий душу боевой клич. Вместе с другими тамплиерами Эдмунд охотился на этих людей, забираясь далеко вглубь безводной пустыни, где солнечные лучи били, казалось, не слабее булавы. Франки выискивали стоянки «песчаных червей», как они презрительно называли кочевников, а найдя их оранжевые шатры, набрасывались и убивали, высматривая вождей в тюрбанах и перетянутых серебряными поясами бархатных кафтанах. Случалось, женщины и дети, споткнувшись на бегу, падали и гибли под копытами его боевого скакуна. Во время одного такого налета он догнал и схватил молодую женщину, которой удалось убежать далеко в пустыню.
…
Глава 2
Редко случается, чтобы предприятие, дурно начавшееся и к дурной цели направленное, имело благое завершение
Эдмунд де Пейен, прикрыв свою наготу лишь набедренной повязкой, сидел на корточках у дверей просторной трапезной ордена, в здании на углу Большой улицы, в самом сердце старого подворья тамплиеров в Иерусалиме. Он почесал грудь, по которой ручьями лил пот, отогнал мух, стараясь не обращать внимания на огромных волкодавов, покушавшихся на его хлеб. Рыцарь сжал кубок, до краев наполненный разбавленным вином, и метнул гневный взгляд на Майеля, находившегося в том же положении. Оба они подверглись наказанию за то, что произошло в Триполи. Бойня там прекратилась лишь тогда, когда через весь город торжественно проследовал знаменосец Балдуина ІІІ, короля Иерусалимского, в сопровождении трубачей и герольдов. Он приказал прекратить убийства под страхом лишения жизни либо части тела. Вскоре на виселицах гроздьями закачались трупы ослушников. Дабы королевский указ претворялся в жизнь, кое-кого обезглавили, иным отсекли конечности либо оскопили. У входа в церковь водрузили королевское знамя. Де Пейен и Майель возвратились в крепость, но там сразу же были арестованы по особому приказу Великого магистра Бертрана де Тремеле, который велел обоих обнажить, заковать в цепи и отправить с бесчестием на подворье ордена. Две недели они провели в темницах Ордена рыцарей Храма, а затем были выпущены, чтобы подвергнуться дальнейшим наказаниям и унижениям.
Эдмунд с жадностью пил разведенное водой вино. Ему хотелось встретиться взглядом с Майелем, но тот был всецело поглощен своей задачей: съесть положенное прежде, чем это сделают за него псы. Эдмунд бросил взгляд в дальний конец зала, на помост, осененный главным боевым знаменем ордена — черный крест на полотнище из чистейшей парчи. Там восседал Бертран Тремеле со своими сенешалями1, писцами и прочими должностными лицами ордена. По правде говоря, подумалось Эдмунду, он всегда недолюбливал Тремеле, этакого задиристого петуха, заносчивого и высокомерного, с вечно раздутыми от гнева ноздрями. В душе Тремеле не было ни страха перед Богом, ни уважения к людям. Рыжий Тремеле, необузданный в своей вспыльчивости, презрительными упреками все равно что высек де Пейена и Майеля, обвинив их и в том, что не сумели защитить графа Раймунда, и в том, что не уничтожили и не пленили ассасинов. В присутствии всего капитула Великий магистр вынес им приговор, бремя которого они теперь и несли. А сам он тем временем пировал на возвышении, пил вино из настоящего стеклян ного кубка (лучшая защита от яда), де Пейен же и Майель скрючились на полу среди собак. «Не залаять ли самому?» — мелькнула у Эдмунда мысль, и он незаметно усмехнулся. Искоса взглянул на Майеля, который привалился спиной к стене, разжевывая хрящ и слегка улыбаясь чему-то. Майель поймал на себе взгляд Эдмунда и выплюнул кусочек мяса — подарок стоявшему рядом волкодаву.
— Эдмунд де Пейен, — проговорил он шепотом, — благородный потомок благородных предков.
В голосе его звучала откровенная насмешка, но де Пейен не обиделся: Майель был его братом по ордену. Это был человек кровожадный и порой странный, но, судя по всему, не ведающий страха. На собрании капитула, где их судили и приговорили к наказанию, Майель громогласно доказывал свою невиновность, горячо спорил с самим владыкой Тремеле, кричал, что Великому магистру следовало бы выяснить причины, приведшие к убийству графа Раймунда, и требовал, чтобы это дело скрупулезно разобрал папский легат. Тремеле поначалу тоже кричал, спорил, а уж потом приказал им с де Пейеном снять одежды и пасть ниц перед капитулом. Де Пейен повиновался, но Майель снова стал пререкаться, так что пришлось его схватить, силой раздеть, да еще и высечь гибкими прутьями. Багровые рубцы и кровоподтеки теперь уже побледнели, покрылись новой кожей, однако Майель не забыл и не простил ни порки, ни последующих унижений.
|
|
