 |
Первая часть
Париж, октябрь 1944
Ложь — это тоже искусство, не терпящее посредственности. Если вы не умеете делать это с тонкостью виртуоза, то лучше не делать этого вовсе. Прежде чем в первый раз соврать дочери, Ксения Федоровна внимательно посмотрела ей прямо в глаза и голосом, в котором сочетались строгость и нежность, сообщила о том, что отец скончался от сердечного приступа. Сердце Ксении колотилось в бешеном ритме, но лицо оставалось непроницаемым. Они стояли
в салоне их парижской квартиры с видом на Люксембургский сад. В то время как дочь плакала, уткнувшись в материнское плечо, сама Ксения никак не могла отделаться от чувства, что стены
и ковер в ее доме до сих пор пахнут кровью ее мужа. «Как это все неправильно, как это несправедливо», — думала Ксения, чувствуя, как вздрагивает ее ребенок. После долгой разлуки их встреча могла быть счастливой. Едва Франции стала угрожать немецкая оккупация, Ксения отправила дочь на юг вместе с семьей сестры. Четыре года показались вечностью. И вот
теперь, вместо того чтобы смотреть, как дочь смеется и прыгает от радости, Ксения сообщила ей новость, которая молотом обрушилась на юное сердце. Но правда была еще ужаснее, ведь
Наташа обожала Габриеля, который всегда являл собой образец доброго и любящего отца. Снова и снова в памяти Ксении возникала та сцена: радующиеся освобождению парижане под ясным солнечным небом, звон церковных колоколов… и Габриель с револьвером в руке, вырывающий у нее признание в любви к другому мужчине. С перекошенным от гнева и ревности лицом Габриель в один момент лишился всех жизненных якорей. Этот утонченный и умнейший адвокат, воплощение уверенности, не смог простить ей своей верности, своей единственной в жизни любви. Ксения не испытывала к нему зла. Да и что могли значить угрозы и шантаж для нее, русской женщины, пережившей большевистскую революцию, все перипетии жизни в изгнании
и войну? Габриель не смог заставить ее покориться, даже когда направил на нее ствол револьвера и нажал на курок. Шансы выжить были один к двум. Ксении повезло, впрочем, повезло и ее
дочери, ведь после смерти супруги, Ксения в том не сомневалась, Габриель все равно, зарядив револьвер, убил бы себя. И тогда Наташа осталась бы круглой сиротой.
— Он очень страдал, мамочка? — спросила Наташа с дрожью в голосе.
— Нет, — пробормотала Ксения.
Наконец девушка выпрямилась, вытерла слезы ладонью, поправила волосы, спадавшие на влажный лоб. Она сильно изменилась за годы разлуки. Жизнерадостный, живой ребенок со
светлыми косичками и круглыми щечками превратился в статную девушку семнадцати лет с тонкими запястьями и загадочным выражением лица. Она двигалась с неловкостью молодой
лани, словно жила в чужом теле. Ограничения и страхи, связанные с войной, изменили каждого. Взгляд ее был темным, непроницаемым. Ксении казалось, что она встретилась с незнакомкой. С любопытством, смешанным с беспокойством, смотрела она на свою дочь. Другие голоса, другие руки вели Наташу через все испытания этих украденных у них лет, которых никто никогда не компенсирует. Отсутствие — не есть ли это одна из форм предательства?
В глубине квартиры хлопнула дверь, заставив Ксению вздрогнуть от неожиданности. Она забыла, что уже не одна, что их теперь четверо в этих стенах, которые наконец-то обрели былой жилой вид. Сама она очень обрадовалась возвращению Наташи, Феликса и Лили. Обнимая на вокзале детей Селигзонов, она испытывала особое волнение. Подруга Ксении Сара доверила их ей еще в 1938 году, надеясь, что разлука окажется недолгой, что она, ее муж Виктор и младшая дочь вскоре смогут уехать из заразившейся антисемитизмом Германии. Но уехать они так и не смогли. Человека, вызвавшегося провести их в Швейцарию, предали, и при переходе границы Сара и Виктор попали в руки гестаповцев. Ксения не знала, что с ними стало, опасаясь самого худшего. Единственное, что ее успокаивало, так это возможность защитить Феликса и Лили.
Сами молодые люди настояли на том, чтобы быстрее вернуться в Париж, проехав через всю искалеченную бомбардировками страну. Наивно было бы ожидать увидеть их такими же, какими они были в начале войны: Наташу — озорную и темпераментную, а время от времени и авторитарную; Феликса — со сверкающим взглядом из-под шапки темных волос; Лили —
маленькую, застенчивую и молчаливую девочку, болезненно скучающую по родителям. Ксении все же удалось за последние годы несколько раз навестить их. В один из таких визитов она привезла Селигзонам фальшивые документы. Но эти короткие беспокойные свидания как-то стерлись из памяти. Может, она подсознательно пыталась найти кончик порванной нити, стереть все плохое и забыть о трагическом?
В то время как осенний дождик моросил на желто-красную листву, а в рассеянном свете проступали контуры мебели из красного дерева, Ксения смотрела на перекошенное от горя лицо Наташи. Она ненавидела себя за бессилие и сердилась, что не в состоянии найти подходящие слова утешения. Ей было стыдно. Ужасная смерть Габриеля потрясла ее, но и сделала свободной. Все сложности их связи, о которых она не любила вспоминать, ушли в небытие, но Ксения не стала беззаботнее. Беззаботность вообще была ей не свойственна еще с той ужасной февральской ночи 1917 года, когда она, босоногая, стояла над телом своего отца графа Федора Сергеевича Осолина, убитого большевиками в их петроградском особняке. Теперь Ксения всей душой желала оградить от возможных разрушительных событий настоящее своей дочери.
— Извини меня, мама, — сказала Наташа, отворачиваясь. — Не сердись. Скоро увидимся.
Она скрылась в своей комнате, оставив Ксению одну в салоне. Наедине со своими секретами.
Несколько дней спустя Ксения с папкой в руке и улыбкой на губах вышла из центрального офиса швейного синдиката. Совещание с президентом синдиката Люсьеном Лелонгом, ее старым другом, и представителями Французского комитета взаимопомощи прошло как нельзя более плодотворно. Чтобы собрать средства на оказание помощи жертвам войны, решили устроить показ моделей одежды от парижских кутюрье, использовав в качестве натурщиц кукол, изготовленных лучшими мастерами по эскизам молодой талантливой художницы Элиан Бонабель. Куклы были сделаны из стальной проволоки и достигали восьмидесяти сантиметров в высоту.
Этот неожиданный союз между творцами высокой моды и людьми искусства казался многообещающим. Жанна Ланвен, Жак Хайм, Эльза Шиапарелли, другие знаменитые кутюрье уже думали о настоящей одежде. Режиссер-постановщик Кристиан Берард обдумывал композицию выставки, подбирая декораторов и художников. Даже Жан Кокто заявлял, что примет участие в создании декора. Мероприятие преследовало сразу две цели: собрать необходимые средства и дать импульс возрождению высокой моды, просигнализировав всему миру, что ни война, ни оккупация никогда не смогут уничтожить элегантность парижской столицы. Роберт Риччи, один из организаторов проекта, придумал название для экспозиции — Театр Моды. На Ксению же были возложены обязанности координатора проекта. Ксения уверенно шла по улице. Стук деревянных подошв ее туфель по тротуару был слышен на сотни метров. Неприятный
моросящий дождик размывал пыль на фасадах домов, струйками стекал по магазинным витринам. Холодный ветер заставил Ксению поднять воротник и застегнуть пальто на все пуговицы.
Офицер из военной полиции перекрыл движение, чтобы дать проехать колонне американских машин, направляющихся в сторону посольства Соединенных Штатов. Редкие автомобилисты
и велосипедисты ждали, не скрывая раздражения. Теплота, с какой парижане встречали американские войска при освобождении, теперь уступила место недовольству и жалобам. Хлеб, который выпекался из привезенной американцами муки, о чем заявлялось с большой помпой, исчез с прилавков магазинов сразу же после признания союзниками временного правительства,
возглавляемого генералом де Голлем. Природная гордость французов, дискомфорт от постоянных ограничений и дефицита, черный рынок толкали парижан выказывать свое недовольство
освободителям. В быструю победу не верили. Хотя немцы отступали на всех фронтах, сражались они с яростью обреченных.
Гражданское население ощущало подавленность. Сколько еще может продолжаться этот кошмар войны? Миллионы погибших и пропавших без вести, судьбы военнопленных — все это тревожило людей. Однако, несмотря на серые лица прохожих, Ксения твердо верила в скорое наступление лучших времен.
Когда она стала спускаться по каменным ступеням, направляясь к саду Тюильри, хлопнул выстрел — как оказалось позже, лопнула автомобильная шина. Ксения вздрогнула и была вынуждена схватиться за перила, чтобы не упасть, и уронила при этом папку. Лежавшие внутри бумаги оказались в пыли. Сзади напирали прохожие. Наклонившись за папкой, она почувствовала, что у нее кружится голова. Именно в этом месте десять лет назад, во время народных возмущений в феврале 1934 года, кавалеристы республиканской гвардии сдерживали разгневанную толпу манифестантов, горланивших Марсельезу, подбирая своих раненых. В воздухе тогда пахло возбуждением и порохом. Боялись шальных пуль. На тротуаре пылал перевернутый автобус.
Макс появился неожиданно, впрочем, он всегда именно так появлялся в ее жизни. Подняв воротник бежевого пальто, он стоял под голыми ветками деревьев с фотокамерой в руке. Существует любовь, которая причиняет боль, и при малейшем упоминании о ней раны снова начинают кровоточить. Не было такого дня, чтобы Ксения не думала о нем. Она не знала, жив он или нет, и это незнание разрывало и разъедало ее душу, будто кислота.
Макс фон Пассау не мог быть устранен из ее жизни. Он словно был рядом, она чувствовала его дыхание, его взгляд, запах его кожи. Говоря по правде, ничего без него не происходило. Он был
ее первым мужчиной, изменившим не только ее тело, но и душу, мужчиной, который потребовал от нее самой большой жертвы — отказаться быть сильной и независимой, в то время как она ста-
рательно сооружала вокруг себя защиту в течение всех лет испытаний, больше всего не желая снова оказаться уязвимой. Макс же любил ее безоговорочно, как любят те, кто никогда ничего
не терял. Тогда у нее не хватило смелости продолжить их отношения, в результате — годыразлуки. Понадобилась война, чтобы Ксения решилась сделать шаг навстречу своей любви. Это случилось поздним осенним вечером в Берлине, когда тень Третьего рейха простерлась над Европой и их душами.
Ксения ускорила шаг. В былые времена, приезжая в Париж, Макс останавливался в отеле «Мерис». Тайком от мужа она приходила к нему, страстная, нетерпеливая, потому что Макс возвращал ее к главному. Тем не менее спустя несколько месяцев она снова оттолкнула его — отчасти из-за страха, отчасти из-за гордости. Она слышала его горькие речи, еще и еще раз вспоминала его взгляд, взгляд раненого. По телу пробежала дрожь. Никогда она не простит себе всю ту боль, которую причинила этому чувственному человеку, талантливому художнику, сумевшему подчеркнуть в ней главное, когда она позировала ему, человеку исключительному, целостному, единственная слабость которого заключалась в том, что он любил ее, Ксению Федоровну Осолину.
Она знала, что немецкие антифашисты, к числу которых с первых дней войны принадлежал и Макс, попытались ликвидировать фюрера в июле прошлого года, но попытка оказалась неудачной. Ответный удар нацистов был безжалостен: тысячи арестованных, сотни смертных приговоров, сфабрикованных судьями. Всякая диктатура жестоко мстит своим врагам. Приговаривали к обезглавливанию, вешали за ребро на крюк. На мосту Искусств Ксения склонилась над парапетом, стараясь умерить сердцебиение. Холодный пот выступил на ее теле.
Что стало с Максом? Где он? В лагере или в подвалах гестапо на Принц-Альбрехт-Штрассе, где палачи подвергают его бесчеловечным пыткам?
— Вам плохо, мадам?
Человек был одет в униформу цвета хаки вооруженных силт Франции. Ксения уклонилась от его взгляда и отстранила рукой. Она не могла больше видеть военных и вообще всего, что было связано с этой бесконечной войной. Она хотела мирной жизни, разгрома войск Гитлера, который превратил Европу в руины; она хотела обнять Макса, живого и невредимого, слышать его жизнерадостный смех, его глубокий голос, видеть спокойную радость в его глазах, она хотела любить его, любить безоглядно.
Но все это было желанием невозможного. Макса больше нет, его прекрасное тело гниет в какой-нибудь канаве, а она бредет одна под серым небом, думая о своей сломанной судьбе. Наташа лежала на кровати, закутавшись в одеяло. В сгущающемся мраке ей никак не удавалось согреться. Дождь за окном закончился, и холодная сырость пронизывала и без того ледяные стены. Электричество подавалось с перебоями, а злополучная плита, которую надо было топить дровами, даже не согревала кухни, когда на ней готовили обед. А Наташа так нуждалась в тепле, чтобы отогнать давящие грустные мысли!
Возвращение в Париж оказалось совсем не таким, каким она его представляла. Она, жаждущая увидеть родных, теперь чувствовала себя гостьей в отчем доме. Куда подевался родной запах пчелиного воска и свежей одежды, к которому она так привыкла в детстве? Даже ее комната, комната маленькой девочки с обоями в цветочек и рядами книг на полках, казалась чужой. Наташа больше ничего не узнавала вокруг себя. Время от времени она вздрагивала, когда ей чудилось, что слышит в пустых комнатах голос отца.
Прошедшие вдали от столицы годы были для нее нелегким испытанием, несмотря на все старания помочь тети Маши и ее родственников по мужу, которые их приютили. В душе Наташа обиделась на мать, которая не оставила ее с собой. Когда Ксения пыталась объяснить дочери, что в провинции она будет в большей безопасности, не говоря уже о лучшем снабжении продовольствием, Наташа заявила, что предпочитает быть голодной в родном доме, чем сытой в чужом. Ксения посмотрела на нее сурово, заметив, что большинство ее сверстников многое бы
отдали, чтобы поменяться с ней местами.
— Но это еще хуже, чем ссылка! — крикнула Наташа, рассердившись.
— Не следует говорить о том, о чем не имеешь никакого понятия, — сухо возразила ненавидящая капризы мать.
В трудные моменты Ксения буквально навязывала близким свою поддержку. Жизнь не часто дарила ей радость, — так объясняла это тетя Маша нежным голосом, когда Наташа жаловалась на материнскую жесткость.
Наташа знала все о прошлом матери. В возрасте пятнадцати лет бегство из Петрограда в самый разгар революционной горячки, с больной матерью, маленькой сестрой и новорожденным братом. Лагеря беженцев, унижения по прибытии во Францию; ночи, проведенные над вышиванием платьев в маленькой мансарде, перед тем как стать музой для одного из самых знаменитых
фотографов своего времени. Мать никогда не щадила себя, и Наташа восхищалась ее целеустремленностью. Она не колеблясь приняла Феликса и Лили и всегда старалась найти возможность уберечь их от облав, устраиваемых французской полицией. Наташа догадывалась, что деятельность матери не ограничивалась спасением детей Селигзонов. Но эти геройские поступки вызывали у нее не только восхищение, но и страх. Кроме того, если бы мать оставила Наташу в Париже, она смогла бы быть рядом с отцом в последние годы его жизни. Узнав о его смерти, Наташа укрылась в объятиях матери с той же естественностью, что и в детстве, но ее тело осталось напряженным, а взгляд отстраненным. Девушка понимала, что матери тоже стоит немалых усилий оставаться спокойной, и позавидовала такой ее силе. В дверь постучали. В проеме показалась голова Феликса.
— Я тебе не помешаю?
Наташа поднялась и села на кровати. Феликс закрыл дверь и сел рядом. Не говоря ни слова, он достал из кармана сигарету, чиркнул спичкой, которая осветила его высокий лоб, густые брови, прямой нос, тонкие губы, густые черные волосы, спадающие на поднятый воротник. Стеклышки его круглых очков отражали свет. Затянувшись, он молча протянул ей сигарету. У него были руки интеллигента. Наташа была признательна ему за молчание. Феликс никогда не произносил слова впустую, и это делало его присутствие особенно ценным. Она знали друг друга семь лет, с того дня, когда Ксения приютила двух перепуганных детей, оторванных от родителей, которые остались в Берлине, где хозяйничали нацисты. Наташа хорошо помнила их первую встречу. Стоя в салоне, одетый в темное пальтишко, с шерстяным шарфом, стянутым на груди крестом, очень коротко, почти наголо остриженный, мальчик держал за руку сестру. Он был очень бледен, губы были стиснуты.
При появлении Наташи он слегка откинул голову и смерил ее мрачным, презрительным взглядом, как обычно мальчишки смотрят на девчонок, в полном согласии с неписаными правилами своего возраста. Феликс был на год старше ее, к тому же пользовался преимуществом сильного пола. Но Наташа Водвуайе все равно приняла его в своем доме, в уютной комнате, где в камине горел огонь, в мире, где все восхищались ею, где все ей было знакомо до мелочей, от школьной тетради до горячего шоколада, приготовленного на завтрак, в то время как его лишили всего — родных, привычных вещей, родины, наконец. Было что-то унизительное в том, что вы стали беженцем,
живущим на содержании у чужих людей. В один миг вы теряете все, что придает вам уверенности в этом мире, вас словно вышвыривает на чужой, может, даже враждебный берег. Не пережив подобное сама, Наташа все же чувствовала его растерянность, смешанную со стыдом, от чего кругом идет голова. Это чувство досталось ей в наследство, так как в свое время ее близким судилось пережить похожую драму. Она уверенно протянула ему руку и серьезно произнесла по-немецки:
— Guten Abend und willkommen 1.
Феликс вздрогнул, и бледная улыбка осветила его обеспокоенное лицо. С тех пор им было достаточно только взгляда, чтобы понять друг друга.
Наташа строго хранила тайну Феликса и Лили, даже играя на школьном дворе во время перемен, когда так хочется произвести впечатление на сверстников. Она знала, что всего лишь намеки
на эту тему для Селигзонов означали арест и заточение в концентрационном лагере. Тем более что их «вина» была двойной. И то, что они являлись евреями, и то, что являлись немцами. И то
и другое надо было любой ценой скрыть. Дети росли вместе, в постоянном страхе. Старшие всегда старались заботиться о Лили, самой младшей, самой беззащитной. Они слышали, как грохотали по шоссе немецкие сапоги, когда началась оккупация южной части Франции, читали объявления комендатуры, в которых перечислялись имена расстрелянных заложников, научились сливаться с окружающей местностью, исчезать, когда опасность была слишком близка. И еще они научились молчать. То, что их связывало, не было обычной, классической детской дружбой, которая могла в любой момент разорваться из-за случайной обиды или просто из-за плохого настроения. Они стали взрослыми раньше, чем их сверстники, просто потому, что у них не было иного выбора. Так распорядилась судьба — она сделала из них настоящих детей войны, повязанных бегством и тайной.
— Знаешь, что мне сильнее всего причиняет боль? — тихо спросила она.
— Скажи.
— Я спрашиваю себя, скучал ли отец по мне в свои последние дни? Сожалел ли он, что меня нет рядом? Может быть, он чувствовал себя одиноко и ему было страшно…
— Он умер у себя дома. В наши дни так везет далеко не каждому.
— Слабое утешение, — бросила она.
— Твой отец знал, что ты здорова и находишься в безопасности. А для родителей это главное.
— Как бы я хотела быть рядом с ним!
Вздохнув, Феликс печально произнес:
— Как я тебя понимаю!
Забрав у нее сигарету, он несколько раз нервно затянулся. Наташа подвинулась, чтобы прижаться к нему. Она знала, какие грустные мысли мучили молодого человека, заставляя его часто
просыпаться по ночам. Феликс не расставался с одной черно-белой фотокарточкой, углы которой были изломаны от постоянного таскания то в кармане, то в портфеле. На ней была все его семья. Улыбающаяся женщина, одетая в элегантное, украшенное брошью в форме цветка платье, с длинным жемчужным ожерельем, держащая на коленях щекастого ребенка. Позади нее стоял представительный мужчина с худым, заостренным, озабоченным лицом и пронзительным
взглядом. Он обнимал двоих детей: Лили, положившую руку на плечо матери, и Феликса, с выпяченной грудью и широкой улыбкой. Обычный портрет прекрасной и счастливой семьи. С другой стороны, в отличие от большинства таких фотографий, где все слишком напускное, чтобы быть искренними, изображение открывало совсем другую историю. Мужчина был без галстука, его роль выполнял небрежно повязанный вокруг шеи шелковый платок. Чуть подавшись вперед, он словно противостоял сильному ветру. Шалун ребенок играл с ожерельем матери, пытаясь взять
жемчужины в рот. Наклонив голову в сторону отца, Лили закинула ногу на ногу, и было видно, что один из ее носков чуть сполз. Феликс совсем не переживал, что из-за его широкой улыбки видно отсутствие зуба. Фотографу удалось поймать особенное и в самих детях, и в нежном, снисходительном отношении к ним родителей.
Ничего не было упущено, ничего не было лишнего. Исключительный портрет, красивый, захватывающий, на котором каждый из персонажей держался вполне естественно.
Наташа понимала, что пережили Феликс и Лили. Когда их увозили из Германии, никто не спрашивал их мнения. Ни один из них не согласился бы добровольно на разлуку, если бы у них
спросили или если бы они знали, что она продлится так долго. На первых порах они верили, что скоро увидят мать Сару, отца Виктора и маленькую Далию. Ксения все делала, чтобы их утешить, каждый день занималась с ними, помогая им совершенствоваться во французском языке, в чем особенно преуспел Феликс. Она планировала их распорядок дня, чтобы они не были
предоставлены самим себе: уроки фортепиано для Лили, занятия спортом для Феликса, который, несмотря на худобу, был готов мужественно встретить любые трудности.
Война обрушилась на них, словно удар плеткой. Бежав на юг Франции, они вынуждены были научиться терпению в возрасте, когда ни о каком терпении вообще не идет речь. Скупые весточки
от Ксении, лишенные всяких деталей, чтобы не выдать посторонним ненужную информацию. Несколько фраз, чтобы сообщить, что все пребывают в добром здравии, спросить о здоровье, напомнить о школе — вот и все, что связывало разорванные семьи.
— Я иногда спрашиваю себя, не слишком ли долго мы не виделись? — устало вздохнул Феликс. — Как мы встретимся после всего, что довелось пережить? Что мы будем друг другу говорить?
— Когда твои родители обнимут тебя, тебе не понадобятся слова. Достаточно даже одного жеста, сам увидишь.
— Мне ты можешь об этом не говорить, — сухо отозвался он. — Но вот Лили… Меня успокаивать не надо. А думаешь ты так же, как и я. О том, что мои родители, возможно, мертвы. От них не пришло никаких известий, и это может означать самое худшее. Мой отец преподаватель университета. Вряд ли такой человек выживет после лагерных работ. Мать тоже не отличалась особой физической силой. Она руководила Домом Линднер и проводила время, делая эскизы моделей одежды. Откровенно говоря, мои родители далеко не атлеты. Он не мог не почувствовать стыда за свои слова, он словно упрекал родителей в том, что они не обладали физическими
данными выше среднего. Он не видел отца с августа 1938 года, когда нацисты грубо ворвались на их виллу в Грюнвальде прямо среди ночи. Они разбили мебель, зеркала, выпотрошили матрацы. Феликсу удалось спрятаться вместе с матерью и перепуганными сестрами в сарайчике садовника, но громилы схватили отца и увезли на машине. Феликс хорошо запомнил, как тот шел, бледный, в пижаме и накинутом на плечи пальто, бессильный помешать негодяям выкинуть из дома жену и детей прямо на ледяной холод посреди зимы. Незадолго до этого его выгнали с университетской кафедры, будто преступника, лишь потому, что он имел несчастье родиться евреем.
Феликс уставился в одну точку на стене. Его глаза горели, кровь сильно пульсировала в висках. Это воспоминание всегда вызывало у него страх, смешанный с горечью. Он очень жалел своего отца, и эта жалость была самым трагическим чувством, какое только может испытывать ребенок. Это грубое столкновение с жизнью лишило Феликса беззаботности подростка, сделало его не по возрасту мудрым. Наташа понимала, что под напускным равнодушием Феликс старается скрыть свою боль.
Он не мог смириться с тем, что больше никогда не увидит родителей. А Далия? Его маленькая сестричка, у которой, к счастью, было хорошее здоровье, девочка с пухленьким тельцем
и ямочками на щеках, когда она смеялась…
— Я ни секунды не сомневалась в том, что они не погибли, — заключила Наташа. — Но им, конечно, сейчас плохо, они слабы, понадобится время, чтобы они смогли восстановить здоровье.
Человек может выживать при разных испытаниях. Разве моя семья не есть тому пример?
— Я должен был остаться вместе с ними, чтобы помогать, — не унимался он.
— Они хотели, чтобы ты находился в безопасности. Защищать детей — долг всех родителей. Как ты не можешь этого понять?
— Мысль, что они принесли себя в жертву ради меня, слишком тягостна, — с горечью произнес он.
— Ты всего-навсего мальчишка, который слишком много думает для своего возраста, — воскликнула она, поднимаясь рывком. — Давай выйдем отсюда, мне душно.
Когда позвонили в дверь, все они сидели за кухонным столом, посреди которого стояла кастрюля с постной похлебкой из моркови и репы, никаким образом не вдохновлявшей Наташу. Лили
укутали в шерстяной шарф, а Ксения набросила две шали на свои плечи с элегантностью, которой завидовала ее дочь. Все обеспокоенно переглянулись. «Сколько еще времени должно пройти, чтобы мы при каждом стуке или звонке не подскакивали от страха, словно пойманные с поличным преступники», — раздраженно подумала Наташа.
— Пойду посмотрю, кто там, — сказала она в ответ на разрывающийся звонок.
Первый из вошедших был одет в меховую куртку неопределенного цвета и форменную фуражку. На рукаве красовалась повязка бойца ФФИ. По обе стороны от него стояли полицейские. Их лица были напряжены, глаза излучали холодный свет.
Они держались настороже, презрительно поглядывая на Наташу. Девушка почувствовала комок в горле.
— Что вам угодно? — холодея, произнесла она.
— Мадам Водвуайе здесь живет? — спросил человек в форменной фуражке.
— Что вам нужно?
Агрессия по отношению к ней всегда вызывала у Наташи чувство протеста. Она часто проявляла свой норов, что было характерной чертой женщин в роду Осолиных. Например, тетя Маша категорически отказалась внести Феликса и Лили в списки евреев и даже в мыслях не допускала возможности нашить на их одежду желтые звезды. Когда Ксения привезла фальшивые документы, Наташа помогла Селигзонам привыкнуть к вымышленным легендам. Осолины никогда никому не будут слепо повиноваться. И тем более этому плохо выбритому и небрежно одетому незнакомцу со злыми глазами.
— Так она здесь или нет? Растерявшись, девушка вздохнула с облегчением, когда услы-
шала шаги матери.
— Слушаю вас, мсье, — спокойно произнесла Ксения.
— Это вы мадам Водвуайе?
— Да.
— Вам придется пройти с нами в комиссариат. Наташа задрожала. Немцы уже ушли, гестаповцы и их прислужники из местных больше не терроризировали людей, но теперь появились другие. Настала пора сводить счеты, и, как часто бывает в подобных случаях, при этом не руководствовались здравым смыслом.
— Я полагаю, у вас есть какие-то документы? — спросила Ксения, после чего один из полицейских достал из кармана бумагу. Ксения посмотрела на нее.
— Очень хорошо. Дайте мне несколько минут, чтобы собраться.
— Ладно. Только в моем присутствии, — сказал человек с повязкой.
Чужие люди прошли в квартиру. Наташа была сбита с толку реакцией матери, не видя в ее глазах ни гнева, ни даже удивления, а только странную пассивность, совершенно ей не свойственную.
Оказавшись в своей комнате, Ксения сложила в сумку документы, в то время как мужчина в фуражке, прислонившись плечом к стене, наблюдал за ней. Присутствие в таком почти интимном месте этого подозрительного типа, который смотрел на нее с вызовом, сунув руку в карман, волновало и раздражало Наташу. Вот уже несколько месяцев, как мужчины на улице стали засматриваться на нее, но этот смотрел так, словно имел над ней полную власть. Рука в кармане наводила на мысль об оружии. Бойцы ФФИ часто ходили с автоматами наперевес, расстегнутыми куртками и развевающимися на ветру волосами, как в лучшие времена Освобождения.
— Что происходит, мама? Я не понимаю, почему ты согласилась идти в комиссариат?
— Не беспокойся, дорогая, — сказала Ксения, доставая из шкафа плотную шаль. — Это просто недоразумение.
— Хорошенькое недоразумение! — оскалился мужчина. — Впрочем, все вы любите говорить о недоразумениях. Но стоит маленько прижать вас, приведя парочку доказательств вашей гнусной сущности, так вы сразу заводите совершенно другую песню. То же будет и с вами, дамочка. Я с удовольствием посмотрю вам в глаза в тот момент. У Наташи перед глазами поплыли круги. Первый раз в жизни она была за мгновение до того, чтобы упасть в обморок. Она ощутила страх, как во времена оккупации. Покорность матери, которая без всяких возражений стала надевать пальто, дала ей понять, что происходит нечто очень серьезное. У нее заледенело сердце, она чувствовала, как кружится голова, и с трудом сдерживалась, чтобы не рухнуть на пол.
— Какие-то проблемы, тетя Ксения? — забеспокоился Феликс.
— Я должна пройти с этими господами в комиссариат, — объяснила Ксения. — Я думаю, что это будет недолго. Возможно, несколько часов. В худшем случае меня не будет день или два. Вы знаете, где лежат деньги и продовольственные карточки. Будете ходить за покупками, как обычно. Я скоро вернусь.
— Скоро! Как бы не так, — снова ухмыльнулся мужчина. — Ну все, хватит болтать. Пошли.
Его взгляд потемнел. Подойдя к письменному столу, он стал просматривать лежащие там бумаги. Находившиеся в салоне полицейские громко переговаривались. Очищение — вот слово, которое теперь не сходило с уст. Французы требовали возмездия. За расстрелы заложников, которых зарывали в общих могилах, за депортацию, за замученных до смерти бойцов Сопротивления,
за четыре тяжелых года оккупации. Отступая на другой берег Рейна, немцы действовали с особой жестокостью и оставили после себя кровавые доказательства массовых казней. Можно ли
было теперь сердиться на этих людей, которые теряли голову от боли и хотели мстить, не дожидаясь приговора суда? Особенно из-за произошедшего на Зимнем велодроме, этом зловещем месте. С другой стороны, все эти так называемые мстители сами были далеко не ангелы. Наташа знала, что в результате часто сводились счеты с невиновными. Именно так избавлялись от конкурентов, от мешающих соседей, от более удачливых на любовном фронте соперниц. Представив, как ее мать идет по улице с гордо поднятой головой, в растрепанной одежде, она поняла всю абсурдность такой ситуации.
— Я не хочу, чтобы ты уходила! — закричала она отчаянно. Мать взяла дочь за плечи и пристально посмотрела ей в глаза.
— Все будет хорошо, Наточка. Обещаю. Надо только прояснить кое-какие моменты. Не переживай, моя душа, — добавила она на русском. — И прошу тебя, без истерик.
Ксения, видя огорченное лицо дочери, надеялась, что та все поймет. В отличие от Наташи она совсем не удивилась приходу полиции. Говоря по правде, она уже несколько дней ждала этого,
с тех пор как все банковские счета ее покойного мужа оказались заблокированными. К счастью, ей хватило сообразительности еще в начале августа снять определенную сумму. Габриеля совершенно справедливо подозревали в сотрудничестве с врагом. Его имя внесли в списки Генерального секретариата внутренних дел, такие же списки вывешивали в виде листовок Сопротивления во время оккупации. Смерть Габриеля ничего не меняла. Расследование было все равно назначено. Вполне естественно, что Ксению подозревали как сообщницу мужа. Если только кто-то не донес на нее по низменным мотивам, из-за каких-то старых обид, затаенной
злости. На протяжении двух месяцев тысячи человек были отправлены в тюрьму без приговора суда и даже без предъявления обвинения. В отношении многих не было ясности, в чем их подозревают. Но Ксения знала, что совесть у Габриеля была нечиста. Это его восхищение национал-социализмом, которое он не скрывал еще с середины тридцатых годов, в частности во время поездки в Берлин на Олимпийские игры. В течение последних неспокойных лет этот человек, близкий к властным структурам, имел свою выгоду, но она не знала, в чем именно, так как он никогда не посвящал ее в свои дела. Больше всего Ксения боялась реакции Наташи, когда та поймет, что ее отец вовсе не тот герой, которого ее юношеское сердце уже возвело на пьедестал.
— Тогда я иду с тобой! — стала настаивать Наташа.
— Это даже не обговаривается. Ты должна остаться с Феликсом и Лили. Это важно, слышишь меня?
Наташа заколебалась. Феликс с уставшим выражением лица держался на заднем плане. Наташа догадывалась и о присутствии Лили за дверями кухни. У Селигзонов были поддельные документы, к тому же война еще не закончилась. Германия пока не была окончательно повержена, поэтому необходимо было запастись терпением и лишний раз не высовываться. Мало ли
что! Стиснув зубы, Наташа кивнула и отступила на шаг.
— Ну все, достаточно! — нервно выкрикнул мужчина в фуражке, беря Ксению за руку и увлекая по направлению к салону.
Полицейские шли за ними по пятам. Проходя мимо журнального столика, один из них рукой задел вазу, сбросив ее на пол, отчего она разбилась вдребезги. Наташа вскрикнула. На лестнице окруженная полицейскими мать с трудом нащупывала ногами ступени. Видя это, Наташа снова бросилась к ней.
— Возвращайся домой! — крикнула Ксения. Задребезжали застекленные входные двери. Наташа остановилась, бледная, на площадке первого этажа. Ее ноги отказывались повиноваться, и она села на ступеньку. Подошедший Феликс взял ее за руку, помогая подняться.
— Я не понимаю. Это чудовищная ошибка. Мама ничего е сделала… Напротив…
— Если она сегодня не вернется, завтра рано утром мы пойдем в комиссариат. А пока идем. Не надо здесь оставаться. Не отпуская ее руку, Феликс закрыл двери в квартиру на двойной запор. Стул, на котором совсем недавно сидела Ксения, одиноко стоял в кухне у стены, ее стакан был наполовину пуст, смятая салфетка лежала на столе. От вида внезапно опустевшей кухни Наташе показалось, что ее мать умерла…
|
|
