|
Глава I
Зеркало Майнца
До семи лет Михель Мельцер рос как трава под солнцем – наивный, простодушный, но зато смышленый и любопытный. При этом, однако, ему не хватало разума, чтобы понять Библию. Интерес для него представляли исключительно чудеса, которых в Библии совсем немало, и Освальду – так звали его отца – приходилось, когда только у него было время и насколько позволял недостаток света в мастерской читать сыну о том, как Моисей заколдовал змею, или о том, как он заставил забить из скалы источник. И мальчику хотелось одного: стать пророком, таким же, как Моисей.
Поначалу отец его не обращал никакого внимания на вопрос о выборе столь возвышенной профессии, равно как и на большинство вопросов, которые задавал ему сын. Но позже, когда он понял, что Михель настаивает на том, чтобы учиться на пророка, Освальд Мельцер был вынужден запретить сыну дальнейшие расспросы. Вместо ответа Михель получил от отца зеркало собственного изготовления и в придачу наставление: мол, пусть, коли хочет, занимается им – рано или поздно зеркало станет его кормить. Но прежде всего он должен научиться обращаться с ним осторожно, потому как разбитое по своей вине зеркало сулит вечное несчастье владельцу. Эти слова произвели на мальчика сильное впечатление.
И, хотя, а может быть, потому, что он не понял из этой речи ничего, мальчик целыми днями возился с зеркалом. Мать его, богобоязненная женщина, часто обнаруживала, что он сидит у окна, или перед дверью, или на ближайшем дереве, словно застывший, и, не отрываясь, смотрит в зеркало, а когда она спрашивала его, чем он занят, ответа не было. Нередко бывало и то, что вечерами ей приходилось относить Михеля в постель – безмолвного и невменяемого, и родители со страхом ждали, что вот-вот их сын станет совсем слабоумным.
Чтобы отвлечь паренька от самосозерцания, родители решили послать его в школу. А поскольку Освальд Мельцер не доверял церковным школам, где только и делают, что морочат детям головы и превращают их в попов, он отдал своего сына под опеку воспитателя, ученого и вольнодумца, звавшегося Беллафинтус, который на большой горе обучал небольшую группу учеников основам латыни и греческого, чтобы иметь самому возможность предаваться своим собственным тайным исследованиям человеческой натуры. Там Михель показал себя смышленым пареньком, у которого дар к изучению чужеземных языков, хоть он и слушал охотнее рассказы уборщицы-гречанки или невероятные истории садовника-итальянца о чудесах Венеции, чем занимался переводами сухих классиков древности или трудов отцов церкви. Но зеркальце, данное отцом, по-прежнему было у него с собой, и иногда его обнаруживали в углу комнаты – Миехль сидел, погруженный в созерцание того, что он видел в зеркале, помимо своего собственного лица.
Когда прошли года учебы, молчания и созерцания зеркала – Михель уже пошел к своему отцу в обучение – и он заговорил, фантазии, которые приходили ему в голову, казались намного более ценными, чем здравый смысл. После взгляда, брошенного в зеркало, ему в голову приходили светлые идеи; да, казалось, мальчик может видеть то, что скрыто в будущем или открыто только хранителям тайного знания некромантии.
Началось все с того, что ученик Мельцер взял свинец, олово, сурьму, добавил немного висмута, расплавил все это, превратив в сверкающий сплав и вылил в слегка изогнутую форму, похожую на перевернутую миску. После продолжительной обработки точильным камнем изогнутое зеркало начало блестеть, словно ясный месяц, и тот, кто смотрел в него, оказывался в нем не таким, каким создала его природа, а таким, словно между попаданием в зеркало света и его отражением проходили годы: худые, тощие, недоедающие лентяи, нищие и мыловары, у которых от тяжкого труда так ввалились щеки, словно смерть стучалась к ним в дом каждый день, в этом зеркале казались толстыми и здоровыми.
Со стороны ученика зеркальных дел мастера потребовалось только немного воображения и силы убеждения, чтобы провозгласить, что грядут лучшие дни. Ему повезло: вышло так, что выпало пять урожайных лет подряд и зим, которые не заслуживали этого названия, и было так много еды, что даже свиньям и курам давали то, что обычно оставляли для власть имущих.
И вскоре по Майнцу разлетелась весть, что этот достаток предсказал зеркальных дел мастер Михель Мельцер.
Пять сытых лет еще не прошли, и Мельцер был уже подмастерьем, когда он отлил новое зеркало, совершенно иного вида. Он сделал его вогнутым, и получилось зеркало, представлявшее сытые тучные тела откормленных жителей Майнца похудевшими и истощенными. И все, кто бы ни посмотрел в его зеркало, впадали в отчаяние и начинали копить продукты, которые выбрасывали раньше зверям на корм, поскольку опасались нужды.
И случилось чудо. Вскоре после этого морозы, ударившие в сентябре и закончившиеся в мае, уничтожили весь урожай. Ни одно из посеянных зерен не стало колосом, ни один клубень не взошел, на деревьях не было цветов, а на Рейне, Майне, Мозеле и Наэ погибли все виноградники. В других городах наступил голод, гибли люди, а горожане Майнца, благодаря зеркальному предвидению Михеля Мельцера отложили столько запасов, что только несколько человек умерли от голода, а старого вина и вовсе было вдоволь.
Молодого зеркальщика носили на руках, поскольку, как оказалось, он обладает способностью предсказывать с помощью зеркал, а многие даже считали его кудесником. Михель Мельцер думал-думал, но при всем своем желании не нашел никакого объяснения своим якобы чудесам, кроме того, что все мы кудесники, поскольку сами творим свой мир. Разве не так?
Молодой зеркальщик готов был поклясться всеми святыми и законами природы, что ни от чего не был так далек, как от шарлатанства или фиглярства. Но сколько бы ни повторял он это, верить ему не хотели и приписывали его зеркалам пророческие способности, его дело процветало, и он едва успевал выполнять заказы.
В переулке Игроков за собором, там, где живут жестянщики, ювелиры и медники, и построил себе Михель Мельцер новую мастерскую, став мастером, взял себе двух подмастерьев за небольшую плату в два шиллинга. Один из них назвался Готхардом Хупперцем, родом он был из Базеля, где его отец, булавочник, спился до смерти, а его мать, сохрани ее господь, чтобы не умереть с голоду, вышла замуж за богатого крестьянина. О втором, неком Иоганне Генсфлейш, речь пойдет еще не раз и не только по хорошему поводу.
Если первый, наученный судьбой и годами лишений, был богобоязненным честным подмастерьем, то второй довольно быстро стал со своим мастером ссориться. В первую очередь Генсфлейш подвергал сомнению провидческое свойство зеркал Мельцера, называл это все шарлатанством и сравнивал с магией и астрологией, которые при помощи разнообразных веществ, таких как, например, человеческие экскременты, или по бегу созвездий предсказывают будущее, да еще за деньги!
Возразить на критику подмастерья Мельцеру было нечего, кроме как указать на то, что не он предсказывал сытые и голодные годы, а сами люди увидели в зеркалах свою судьбу. Ничего так не желал мастер, как того, чтобы всей этой кутерьмы вокруг зеркал и не было вовсе, но они уже приносили ему немалый доход, а кто же станет завязывать мешок, когда другие люди его как раз наполняют.
К тому же Мельцер свел неожиданное знакомство с Урсой Шлебуш, прекрасной молодой женщиной, оставшейся сиротой. Она сбежала из Кельнского конвента кающихся, где ее воспитали в духе христианства и готовили к пострижению в монахини. Но в строгом конвенте Урса оказалась больше склонной к радости жизни, пению и смеху, а, стоя во время продолжительных молитв на коленях, она не могла сосредоточиться в нужной степени. Поэтому при первой же возможности, под прикрытием пилигримов из Майнца, совершавшим паломничество к гробнице Трех Святых Царей, она присоединилась к ним уже на обратном пути. Чтобы уберечь Урсу от легкомысленной жизни или позора быть избитой розгами и изгнанной из города средь бела дня, Мельцер взял девушку к себе.
Это было непристойно, и сказалось в равной степени негативно и на его репутации, и на репутации девушки, как только подмастерье Генсфлейш начал трезвонить об этом событии на каждом углу. Был только один способ заткнуть надоедливые рты рыночным торговкам, сплетникам и хвастунам: Михель Мельцер должен был жениться на красивой девушке из конвента кающихся, о происхождении которой никто, кроме него, не знал. То, что Урсе было всего четырнадцать лет, вызвало меньше удивления, чем скорость, с которой Мельцер привел свой план в действие.
И хотя в Шпильманнсгассе снова воцарились справедливость и порядок, но разлад мастера и подмастерья достиг уровня открытого противостояния. Генсфлейш строил Урсе глазки, а Мельцер, снедаемый ревностью, делал все, чтобы молодая жена забеременела как можно скорее. Он приходил к ней по нескольку раз в день, настолько часто, насколько ему позволяла его мужская сила, одержимый мыслью зачать сына. И успокоился только тогда, когда на теле Урсы проявились отчетливые признаки беременности.
Мельцер был счастлив, и Генсфлейш прекратил преследования. Но всем известно, что счастье изменчиво, словно погода весной, когда солнечный день может внезапно смениться жуткой бурей. Роды были тяжкими, Урса потеряла очень много крови. Повитуха сказала, что кровь ее была еще слишком молода, чтобы накормить ребенка, поэтому тело отторгло его. И, как бы там ни было, Урса так больше никогда и не оправилась после родов и так и осталась бледной и словно обескровленной.
Зато маленькая девочка, подкрепленная молоком крепкой кормилицы, была самым настоящим солнышком, и Мельцер души в ней не чаял. Он окрестил ее Эдитой, в честь мученицы, в день которой она появилась на свет, и давал ей все, что только могла иметь девочка этого сословия. И тут Мельцер снова подвергся испытанию.
Маленькой Эдите как раз исполнилось три года, когда ее мать после долгой болезни скончалась. Среди прислуги зеркальщика поползли слухи, что Мельцер, которому не удалось заполучить сына, движимый похотью, бросился на свою жену, и ее измученное тело не вынесло этого. Но все это были злые сплетни, и когда Мельцер стал разбираться, все дружно указали на подмастерье Генсфлейша, который и пустил этот слух, впрочем, тот абсолютно все отрицал. Нет, Урса просто угасла, как угасает огонек, потому что у него нет сил светить.
Но с этого времени веселая жизнерадостная девочка, которой стала Эдита, стала грустной, и это потрясло ее отца еще больше, чем смерть любимой жены, которая стала для него в своем роде избавлением. Малышка мрачно смотрела прямо перед собой, и ни приветливые слова, ни самые лучшие игрушки, которыми ее буквально осыпал зеркальных дел мастер, не вызывали у нее даже самой слабой улыбки. Создавалось впечатление, что вместе со смертью матери угасла и жизнерадостность Эдиты.
Не зная, что и делать, Мельцер обратился к Беллафинтусу, магистру с большой горы, утверждавшему, что любой недуг, будь то болезнь души или тела, имеет естественную природу. Он предложил вернуть Эдите былую жизнерадостность, пояснив, что в этом случае из-за потрясения, вызванного потерей матери, четыре вида влаги – кровь, желтая желчь, черная желчь и флегма – пришли в беспорядок, и черная желчь стала преобладать, из-за чего и возникла меланхолия, и этот беспорядок нужно устранить путем направленного вмешательства. За две коровы или за стоимость лошади Беллафинтус обещал, что сумеет вылечить ребенка.
У такого зеркальщика, как Мельцер, двух коров не было, не говоря уже о лошади. Такая цена соответствовала всему его годовому доходу. Колесо судьбы стремительно раскручивалось.
Подмастерье Иоганн Генсфлейш понял, что мастеру нужны деньги и предложил помочь ему с выгодным дельцем, которое могло принести больше денег, чем все выпуклые и вогнутые зеркала вместе взятые, но поставил условие: половина прибыли от этой выгодной сделки должна пойти ему, а еще он должен стать совладельцем мастерской.
Заботы ослепляют – в этом они с любовью похожи. Но когда заботы объединяются с любовью, горем и чувством вины, разум отказывается служить.
Если, так объяснял Генсфлейш своему мастеру, весь народ готов видеть будущее в выпуклых и вогнутых зеркалах, то этот самый народ должно быть легко убедить в еще одной таинственной особенности зеркал.
Мельцер вопросительно поглядел на Генсфлейша. При всем своем желании он не мог понять, куда тот клонит.
Ну, сказал подмастерье, он, Мельцер, шлифовал выпуклые и вогнутые зеркала, в которых наблюдатель причудливым образом отражается больше или меньше, чем он есть на самом деле. Хотя ровное зеркало изготовить гораздо сложнее, но оно обнаруживает скрытые достоинства – но только в том случае, если оно гладкое и ровное, словно поверхность воды.
Мельцер по-прежнему не понимал.
Видите ли, продолжал Генсфлейш, ровное зеркало не только равномерно отражает того, кто в него смотрится, но и обладает тем преимуществом, что способно ловить солнечные лучи и отражать их на большие расстояния. Конечно же, Мельцеру известен этот факт, и он знает о возможности направлять солнечные лучи в любом направлении, даже туда, откуда они пришли.
И все же, спросил он, какая польза им от этого волшебства?
Все очень просто, отвечал Генсфлейш, нужно всего лишь уверить людей в том, что эти ровно отшлифованные зеркала способны улавливать благость, исходящую от святых мощей, и уносить с собой. Нужно только выбрать место, где каждый год собирается множество паломников…
Мельцер понял, что имел в виду подмастерье. Каждый год между Пасхой и святым Ремигием, как было известно всем, на галерее кафедрального собора в Аахенеепископ и его прелат показывали всем нижнюю юбку Девы Марии и пеленки Иисуса. Десятки тысяч зрителей, которых привлекали сопутствующие этому событию индульгенции, впадали в экстаз, падали на колени или даже в обморок, начинали говорить на языках словно апостолы во время нисшествия Святого Духа. Те, кто пришел больными, выздоравливали в мгновение ока. В те дни в город стремились десятки тысяч людей, и стражам время от времени приходилось закрывать городские ворота, поскольку епископ опасался за свою земную жизнь и стены своего святилища.
Зеркальщик питал недоверие к своему предприимчивому подмастерью и спросил его, почему же он, если так уверен в успехе своего предприятия, не хочет заниматься им без его участия.
Ответ Генсфлейша прозвучал столь же льстиво, сколь и убедительно: только такой мастер, как Мельцер, способен изготовить действительно ровное зеркало. Кроме того, он не знает другого такого мастера, как Мельцер, который бы мог убедить людей в чудесных вещах.
Итак, Мельцер залил в глиняные формы размером с ладонь дюжину пластин из свинца и олова и стал шлифовать их до тех пор, пока их поверхность не стала блестеть, словно лед, а потом отполировал все влажным жировиком. На следующее утро – это было уже четвертое воскресенье с начала Великого поста, и после мрачной и долгой зимы солнце, наконец, напомнило о себе и залило землю своими теплыми лучами – Мельцер взял самое лучшее зеркало и отправился в собор, где архиепископ служил торжественную мессу.
Зеркальщик пробрался в центр здания, туда, где пересекаются продольный и поперечный неф. Падая сквозь витражи, солнечные лучи образовывали на стенах причудливые узоры. Там, у правого северного углового пилястра, он вынул свое зеркало и направил луч из него на алтарь, как раз в тот самый миг, когда архиепископ поднял вверх чашу для преобразования. Тот подумал, что яркий свет, которым вдруг засияла чаша, был ниспослан свыше, как чудо, и вместе со всеми верующими в храме опустился на колени. В этой позе его преосвященство и запел «Тебе, Господи», и вся община присоединилась к пению.
Михель Мельцер испугался, не ожидая такого эффекта от своего зеркала, и, пользуясь всеобщим замешательством, предпочел удалиться. О дальнейшем развитии плана должен был позаботиться Иоганн Генсфлейш. А тот, когда ошарашенные жители Майнца повалили из собора, провозгласил, что явление, которое они видели – работа мастера Мельцера и сделано это для того, чтобы улавливать блаженство святого состояния.
Одного упоминания имени Мельцера хватило, чтобы устранить недоверие, с которым встретили Генсфлейша, и все сразу же стали спрашивать цену и интересоваться, как можно приобрести благодать. Хотя поначалу архиепископ очень рассердился, поскольку он попался на удочку зеркальщика, но прелаты научили его уму-разуму, напомнив ему о послании Коринфянам, где говорится о том, что вера может двигать горы, а еще слова кардинала Николая фон Куес, который заявил, что он верит именно потому, что это абсурдно.
После благословения церкви заказы на исцеляющие зеркала, как назвали горожане новое изделие, стремительно возросли. И в этом же году, во время представления реликвий на божественное исподнее смотрели уже несколько десятков зеркал, а в следующем году их было уже несколько сотен. И еще никогда прежде во время паломничества, традиция которого насчитывала уже сотню лет, люди не были настроены столь восторженно, упоенно и преисполнены блаженства.
В мастерской Мельцера за собором день и ночь теперь работали пятеро подмастерьев – все для того, чтобы удовлетворить огромный спрос. И наконец зеркальщик смог заработать достаточно, чтобы быть в состоянии оплатить услуги магистра.
Когда одним похожим сентябрьским днем Мельцер отвел Эдиту к Беллафинтусу, девочка вся дрожала от страха. Его дом, находившийся на Гроссберг, был подобен крепости с сторожевыми башнями, окружен стеной и высокими деревьями, не пропускавшими ни единого солнечного луча. В комнате, в которой должно было произойти вмешательство, было холодно и темно, у стен лежали груды старых книжек исписанными какими-то значкам и формулами, совершенно непонятными для непосвященного. Все это совершенно не вызывало доверия и выглядело скорее враждебно, и страх Эдиты перед тем, что ей предстояло, не собирался уходить.
Мельцер как мог просто объяснил своей дочери необходимость вмешательства, и хотя Эдите было всего четыре с половиной года, она поняла всю неотвратимость судьбы и только печально кивнула. Но теперь мужество покинуло ее, и по щекам побежали слезы.
Магистр остался невозмутим и, получив оговоренную сумму, привязал ребенка ремнем к высокому ребристому стулу. Затем выдал девочке в большой ложке унцию макового сиропа. Эдита тут же уснула. Под конец он привязал ее голову к стулу и сбрил с маленького черепа все волосы.
Мельцеру становилось все хуже и хуже, но он не подавал виду, ведь он знал магистра еще в его бытность учителем латыни и греческого, не терпевшего никаких возражений. Но когда Беллафинтус снял свой колпак ученого, который носил до сих пор, и засучил рукава черной одежды, зеркальщик испугался.
Из ящика Беллафинутс достал молоток, щипцы и несколько гвоздей длинной с палец и стал нагревать их в огне. Едва они остыли, как он стал вгонять первый гвоздь в череп девочки. Мельцер с отвращением отвернулся и выбежал на улицу.
Вернувшись, он увидел, что его девочка хрипит, а на голове у нее окровавленная повязка. Эдита похрапывала, и магистр считал, что операция прошла успешно, он снова разбудил соки в голове и направил их в нужные меридианы.
Мальцер осторожно отнес свою оглушенную дочь домой, уложил в постель и не отходил от нее, пока через два дня она, наконец, не проснулась. Лицо ребенка искажала боль, но она молчала. Да, теперь Эдита вообще не говорила, ни с кем, и хотя она, казалось, излечилась от мрачной меланхолии, лечение имело побочный эффект, который был не менее страшен, чем ее болезнь. Вбивание гвоздей в черепную коробку девочки отняло у нее речь.
И пожалел зеркальщик о своем поступке, о том, что подверг свою дочь таким мучениям только затем, чтобы она была как все люди. Но разве не предначертана судьба каждого человека? Разве не грех не принимать в эту судьбу?
Поразмыслив, Мельцер решил не ходить снова к шарлатану, чтобы он вернул Эдите речь, поскольку финансовые средства его были полностью исчерпаны. Кроме того, в нем и так зрело сомнение в способностях Беллафинтуса после того, как его вмешательство не вернуло Эдите жизнерадостность первых лет ее жизни. Теперь, когда она подросла, она казалась более замкнутой и отстраненной – из-за того, что не могла говорить, и, глядя на нее, Мельцер упрекал себя в том, что дочь стала такой из-за него. При этом находить с дочерью общий язык для него не составляло ни малейшего труда, поскольку Эдита научилась читать по губам, а Мельцер читал мнение Эдиты в ее глазах.
Что же касается женщин, то зеркальщик был еще слишком молод, чтобы жить вдовцом, а на Шпильмансгассе жил не один ремесленник, у которого была дочь на выданье, которую он с удовольствием посватал бы за Мельцера. Но тому просто не удавалось прогнать из памяти воспоминания о своей жене Урсе, и вместо того, чтобы искать женщину, он стал искать прибежище в любви к своей дочери Эдите. Он постарался, чтобы ей дали надлежащее воспитание и следил за тем, чтобы она ни в чем не нуждалась.
К тому моменту, когда девочке исполнилось двенадцать лет, она обладала не только восхитительными манерами, Эдита выглядела очень мило, в поведении ее была некоторая гордость, совершенно не похожая на высокомерие, которая ей была очень к лицу. В этот год произошла встреча, которая должна была самым неожиданным образом изменить жизнь Мельцера и его дочери.
Один богатый купец родом из Кельна, проживавший обычно в Константинополе, который обычно торговал китайским шелком и другими дорогими тканями, собрался в Нидерланды, по пути остановился в Майнце и у одного из рыночных торговцев увидел зеркало работы Мельцера. Но заинтересовало его не чудесное свойство, которым, как говорили, обладало зеркало, а прекрасная форма и материал, из которого оно было изготовлено. Конечно, венецианские зеркала отражали лучше, но те были из стекла и так хрупки, что от неосторожного прикосновения разбивались вдребезги. А вот зеркала Мельцера могли даже упасть на пол и не разбитсья.
Геро Мориенус, так звали видного венецианца, заказал Мельцеру пять сотен зеркал. И как раз в тот момент, когда они скрепили договор рукопожатием, в мастерскую вошла Эдита, и торговец шелками словно внезапно сошел с ума. Он стал громко восторгаться красотой Эдиты, ее ровными пропорциями, ее бездонными глазами и дрожащим голосом поинтересовался, не обещано ли чудесное создание уже кому-то из мужчин.
Хотя для девушки ее возраста это было в порядке вещей, Мельцера предложение сильно удивило, и он поспешил сказать, что хотя Эдита хорошо воспитана, обучена грамоте, но по причине несчастного случая уже семь лет как молчит и может говорить только глазами. Втайне он надеялся таким образом заставить византийца передумать.
Эдита не поняла, о чем говорили мужчины, но когда незнакомец стал пожирать ее глазами, она развернулась и ушла. И только через год девушка узнала, что той ночью отец пообещал ее византийцу, а узнав, не поняла всей глубины принятого решения.
К этому времени ссоры между Мельцером и его компаньоном Генсфлейшем участились. Он позволял себе все больше вольностей по отношению к своему мастеру, делал, что ему не положено, насмехался над Эдитой и ее безгласностью, подражая ее милой жестикуляции. А когда речь заходила о его дочери, пощады зеркальщик не знал, и дошло до того, что однажды Мельцер при всех подмастерьях ударил своего компаньона по лицу, еще чуть-чуть – и дело дошло бы до драки, но ссора закончилась тем, что Генсфлейш молча повернулся, исчез и никогда больше не вернулся в мастерскую за собором.
Со времени ссоры не прошло и двух недель, когда Эдита среди ночи вбежала в спальню отца и бросилась ему на шею, словно пришла страшная беда. И не успел тот опомниться, как в нос ему ударил едкий запах дыма.
— Огонь! – закричал зеркальщик. – Горим!
Он схватил свою дочь за руку и бросился к лестнице, где уже бушевал пожар. О том, чтобы спуститься, не могло быть и речи, поэтому Мельцер потащил Эдиту назад, распахнул окно и изо всех сил закричал:
— Пожар! Пожар! Помогите!
Его крик услышали на всем переулке Игроков, и тут же отовсюду стали появляться соседи, они несли кожаные ведра с водой и огромные метлы – все, чтобы бороться с огнем. К окну быстро подставили лестницу и зеркальщик с дочерью сумели выбраться на улицу. Но дом сгорел полностью.
Для зеркальщика было совершенно очевидно, что это Иоганн Генсфлейш поджег его дом, исключительно для того, чтобы отомстить. Двое бродяг из Вормса утверждали, что незадолго до полуночи видели, как высокий бородатый мужчина бежал по направлению к переулку Игроков. Но кто поверит бродягам? Собутыльники подлого подмастерья клялись, что в это время вместе с Генсфлейшем пили в «Золотом Орле», и подтвердить это готов был даже сам хозяин.
С момента пожара к зеркальщику стали относиться враждебно. Поговаривали, что Михель Мельцер сам поджег свой дом, чтобы скрыть, что его мастерская перестала приносить прибыль. Разве не убежали от него подмастерья? В то, что дом поджег Генсфлейш, никто не верил, поскольку тот как раз получил в наследство хороший дом и немалое богатство. Там он вскоре устроил свою собственную мастерскую, взял троих бывших подмастерьев Мельцера и стал изготавливать больше целебных зеркал, чем когда-либо изготовил мастер Мельцер.
Все состояние Михеля Мельцера сгорело вместе с домом и даже от слитков свинца, олова и сурьмы, хранившихся в стенах мастерской, не осталось ничего, словно огонь уничтожил их полностью. Колдовство или кража? Мельцер подозревал, что с внезапным богатством его бывшего подмастерья не все чисто, но доказать ничего не мог. У него не было денег, чтобы отстроить свой дом заново, и, поскольку ему не оставалось ничего другого, он продал руины мастерской единственному человеку, которого они интересовали – своему бывшему подмастерью Иоганну Генсфлейшу.
Это был позор, да, но что ему еще оставалось делать?
В свои четырнадцать лет Эдита тем временем стала красавицей, и зеркальщик принял решение отряхнуть со своих сапог пыль Майнца и отвезти свою дочь в Константинополь, где ее ждал Геро Мориенус. А сам думал осесть где-нибудь, может быть, даже в Венеции, где жили зеркальщики, и начать новую жизнь.
Константинопол
Он захвачен венецианцами, ему угрожают турки…
|
