|
***
Радуясь тому, что приезжает Янина, Тобиас врубил радио на полную громкость и помчался вниз по Гогенцоллерндамм со скоростью девяносто километров в час. Он барабанил пальцами по рулевому колесу в такт музыке и время от времени громко напевал. Ему казалось, что он мог бы уехать хоть на край света.
Он увеличил скорость, решив, что, чтобы поскорее увидеть Янину, надо пораньше оказаться на вокзале, и с громким хохотом принялся обгонять машины справа и слева. Еще никогда поездка не доставляла ему столько удовольствия. Шины завизжали, когда он свернул на Бляйбтройштрассе и помчался по ней.
Красный сигнал светофора на перекрестке с Кантштрассе Тобиас заметил слишком поздно. Какую-то долю секунды он еще думал, что делать, а потом изо всех сил нажал на педаль газа, чтобы проскочить перекресток: может, ему повезет и никто этого не заметит.
Краем глаза он заметил белый микроавтобус и рванул в сторону. Автомобиль занесло, Тобиас полностью утратил ориентировку и контроль над машиной. Он тормозил и бешено крутил руль, но не мог предотвратить того, что машину вынесло просто на молодую женщину, которая стояла возле светофора.
Словно в замедленной съемке, он увидел ее лицо, широко открытые от ужаса глаза, в которых читалось предчувствие того, что сейчас случится. Она не двигалась, стояла, словно прикованная надвигающейся бедой, и не отводила взгляда от его глаз.
Грохот, когда машина ударилась об нее, показался Тобиасу оглушительным, и он еще успел подумать: «Этого не может быть, это неправда, ничего не случилось…» И тут же увидел, что ее, как куклу, подбросило в воздух.
Где она упала, он не успел заметить, потому что снова нажал на газ, машина выровнялась, и он помчался дальше. На Эрнст-Ройтер-платц Тобиас, словно сумасшедший, сделал два круга, на полной скорости свернул на Франклинштрассе и опомнился лишь тогда, когда вспомнил, что совсем недавно сдавал здесь экзамен на водительские права.
Ему хотелось домой. Только домой.
«Все в порядке, — думал он, — это всего лишь страшный сон. Такие кошмары бывают у пьяных».
— Но вы же в конце концов добровольно явились в полицию?
— Да. Я рассказал отцу, что случилось, и он сразу же приехал из Гамбурга. А когда я снова был в состоянии хоть как-то думать, говорить и ходить, мы пошли в полицию. После этого я почувствовал себя лучше.
— А часто бывает, что вы напиваетесь до такой степени? По субботам? С друзьями? На дискотеке?
— Нет. Никогда.
Тобиас смотрел в пол, как будто ему было даже неприятно говорить об этом.
— Возможно, вы мне не поверите, но я клянусь: на этой вечеринке я первый раз в жизни был по-настоящему пьян. Поэтому я и не знал, как себя вести. Я даже не соображал, что со мной происходит. И с тех пор я больше не прикасался к спиртному.
— Так поспешно не клянутся. Даже перед судом, — улыбаясь, сказал судья Кернер. — А как вы проводите свои выходные?
— С друзьями, в кино или в театре. Или дома, если у меня много работы. Но никогда — на дискотеке. Там слишком шумно, невозможно нормально разговаривать. И музыка там мне не по вкусу.
Такому порядочному человеку, каким выглядел Тобиас Альтман, несомненно, можно было верить.
Йонатан сидел согнувшись и опустив голову на руки, длинные волосы падали ему на лицо. Он выглядел неухоженным, как будто последние недели спал под мостом.
Он видел, как рушатся все его надежды. Шансов на строгий приговор не было — таким положительным человеком показал себя обвиняемый. Он не производил впечатления человека, который допустил бы повторение подобной ошибки.
Лицо Хеннинга Альтмана было неподвижным и застывшим. Он старался не встречаться глазами с сыном, и по его виду никоим образом нельзя было определить, что творится у него в душе. Однако Энгельберт знал, как напряжен его друг и что его поведение является не чем иным, как контролируемым страхом.
Доктор Енгельберт Кернер прервал судебное заседание для короткого перерыва на обед и назначил продолжение процесса на двенадцать часов тридцать минут.
В своей рабочей комнате он выпил четверть литра минеральной воды и распаковал бутерброд, который взял из дому. У него было полчаса покоя.
Он ел бутерброд и думал о Хеннинге, с которым их навсегда связала не только крепкая дружба, но и преступление.
Энгельберт и Хеннинг познакомились в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году на демонстрации против визита шаха и поселились вместе в старом доме в Штеглице. Энгельберт изучал юриспруденцию в Свободном университете Берлина, а Хеннинг — машиностроение в Техническом университете.
— Послушай, — однажды утром сердито сказал он Энгельберту, — мне это уже в зубах навязло! Бесконечные демонстрации, политические мероприятия, дискуссии перед аудиторией — все уже достало вот до куда! — Он провел рукой над головой. — Я счет потерял, на скольких демонстрациях и мероприятиях против чрезвычайных законов мы с тобой побывали. И что? Какая от этого польза? Никакой.
— Ну ладно, на конгресс во Франкфурте мы могли бы и не ездить.
— И не только на него. Энгельберт, мне все это надоело! Хватит. Мне эти кривляния осточертели!
В таком деструктивном настроении Энгельберт Хеннинга еще не видел. Обычно он был их движущей силой, и один ходил повсюду, если Энгельберт должен был писать какую-то работу.
— Я хочу вырваться отсюда куда-нибудь. К морю. Маленький шок от природы. Чтобы хоть чуть-чуть повеяло свежим воздухом.
— Понимаю. — Энгельберт грыз заушник своих очков.
— Поедешь со мной?
— А куда?
— К моим родителям во Фрисландию. У нас в доме есть свободная комната для постояльцев, сейчас она не занята, я вчера говорил по телефону с матерью. Мы можем там расположиться.
— А когда ты хочешь ехать?
— Немедленно!
— У меня в следующий вторник экзаменационная работа. Последняя, — возразил Энгельберт.
Хеннинг помрачнел.
— Она что, такая важная?
— Конечно. Я над ней три месяца работал.
— Ладно. Тогда пиши свою дурацкую работу, а в среду мы уедем. Согласен?
— Согласен.
И Энгельберт хлопнул по руке Хеннинга.
***
— Я женюсь на женщине, которую ты видела на фотографии.
Яна оторопела.
— Ты с ума сошел!
— Вовсе нет.
Она все не могла прийти в себя.
— Она выглядит так же, как Жизель, — прошептала она наконец, и на ее глазах выступили слезы. — Ты женишься на дочери!
Йонатан молчал. Потом поднялся и уставился в окно.
— Йонатан, пожалуйста, поговори со мной!
— Я не знаю о чем.
— Любимый мой, ты болен! Ты уже не можешь в одиночку разобраться с собой. Останься здесь и обратись за помощью. Сходи к терапевту, и мы вместе начнем жизнь сначала. Все дело в смерти Жизель, иначе мы по-прежнему были бы счастливы. И я убеждена, что мы снова сможем понимать друг друга, когда ты преодолеешь свое горе. Пожалуйста, Йонатан, хотя бы попытайся!
Йонатан обернулся.
— Какое горе? — спросил он и улыбнулся.
Яна почувствовала, как ее обдало холодом.
«Я не могу достучаться до него, — подумала она, — он слишком далеко».
— Давай подождем с разводом, — робко сказала она, — давай еще раз все обдумаем.
Йонатан лишь улыбнулся.
— Я не вернусь назад. Никогда больше. Когда ты наконец это поймешь?
Яна сдалась. Она не знала, о чем еще говорить, и посмотрела на часы.
— Кладбище пока открыто. Давай в последний раз вместе сходим на ее могилу.
— Нет, — отрезал Йонатан, — мне нечего там делать.
Он вышел из комнаты, и Яна только сейчас обратила внимание, что за весь вечер она даже не предложила ему выпить.
***
— Йонатан любит меня. Он очень любит меня. Я чувствую это в любом его жесте, в любой фразе, в любом слове. Он носит меня на руках! И я тоже люблю его. Больше, чем могу описать.
— Да, София, ну и что?
— Я могла бы быть счастлива, но этого нет. Потому что он любит меня, но каким-то странным образом. Как-то неправильно.
Дон Лоренцо молчал, ожидая продолжения. Но его не последовало. София тоже молчала.
— В чем же дело? Что значит «как-то неправильно»?
Похоже, Софии пришлось собраться с силами, чтобы сказать:
— Он не спит со мной, дон Лоренцо.
София сидела в исповедальном кресле, словно маленькая испуганная девочка. Платок упал ей на плечи, и она вертела на пальце прядь волос. Ее голос был чистым как стекло. Так люди говорят о том, что обдумывали уже не раз.
— Он единственный раз переспал со мной. Через шесть недель после того, как приехал в Италию. И с тех пор больше ни разу. Сначала я думала, что он не хочет делать этого до свадьбы, но потом все так и осталось.
Дон Лоренцо не мог прийти в себя от удивления.
— И даже в первую брачную ночь?
— И даже в первую брачную ночь. — В глазах Софии стояли слезы.
— Дитя мое! Porcamiseria! — Ругательство вырвалось у него нечаянно, и он постарался сделать вид, что не заметил этого. — Да что же это!
Дон Лоренцо не знал, что сказать. Если бы София пожаловалась, что муж не дает ей ни одной ночи покоя или что она в отчаянии оттого, что не может забеременеть, он бы это все понял. Но чтобы такое! София была молодая, красивая, и ее слепота Йонатана никогда не смущала.
— Этому нет абсолютно никакого объяснения, — пробормотал дон Лоренцо, — я больше не понимаю этот мир. А ты пыталась настоять?
— Не раз.
— Ты с ним об этом говорила?
— Я часто его спрашивала. Но он ничего мне не отвечал.
— Значит, он болен.
— Нет, не болен. Это я знаю.
Дон Лоренцо почувствовал, как в нем поднимается раздражение.
«Если бы он был здесь, я бы ему показал! — подумал он. — Что вообразил о себе этот тип? Заполучил самую красивую женщину в мире и отодвигает ее в сторону?»
— Нельзя сказать, что я совсем уж несчастлива, — объяснила София, — или пребываю в депрессии. Нет, определенно нет. С его появлением моя жизнь стала совсем другой, лучше, чем раньше, и за это я ему бесконечно благодарна.
Дон Лоренцо едва слышно присвистнул.
— Я больше не одна, — сказала она, — и он нежен со мной. Так бесконечно нежен, что вы себе даже представить не можете!
— Хм…
— Он всегда со мной. Он защищает меня, окружает заботой, мы вместе ездим, ходим на прогулки и много говорим. Целыми часами по вечерам у камина. А потом я засыпáю в его объятиях. Это все прекрасно, и я не смогу жить без него. Но… так дети не появляются. — София заплакала. — А ребенок — моя самая большая мечта!
— Он об этом знает?
София кивнула.
— Я просила его, умоляла, но ничего не помогло.
— Что за sciocco, — пробормотал дон Лоренцо, что означало «что за дурак», потому что он никак не мог понять этого немца из Ла Пассереллы.
И что же ему посоветовать этой бедняжке?
— Такого не бывает, — прошептал он, — разве что в монастыре.
Впрочем, дон Лоренцо вовсе не был уверен, что то, что он говорит, соответствует действительности.
— София, — в конце концов сказал он, — я ничего не могу тебе посоветовать, я тоже не знаю выхода. Но Бог найдет решение, в этом я уверен. Молись! Проси его! Умоляй! И если ты будешь тверда в вере, случится чудо. Господь не оставит тебя в беде!
Повисла мучительно длинная пауза. Никто не говорил ни слова.
Потом София тихо, так, что он еле разобрал, сказала:
— Спасибо, дон Лоренцо, grazie, per tutto. Вы мне очень помогли.
И она покинула исповедальню. Ее шаги эхом отдавались в пустой церкви и гремели в голове дона Лоренцо.
«Какой же я душеприказчик! — подумал он. — У Софии жизненно важная проблема, а мне не приходит в голову ничего другого, кроме как послать ее молиться и поддерживать в ней надежду».
Он вздрогнул и заметил, что замерз еще больше.
Когда наступило время католической благодарственной молитвы и церковь, казалось, задрожала от звона колоколов, который был слышен далеко в долине, он вышел на улицу, тщательно закрыл тяжелую церковную дверь и почувствовал себя таким жалким, таким несчастным, как паук, который раскидывает свои сети в кухонном шкафу, зная, что туда никогда даже по ошибке не залетит ни одна муха.
София вышла на улицу, не испытывая ни облегчения, ни утешения. Молилась она за последние годы уже предостаточно. Беспрерывно. При каждом объятии Йонатана она посылала молитву к небу, но всегда напрасно.
Иногда она мечтала о другом мужчине, о каком-то незнакомце. Лишь на одну ночь. Или хотя бы на час. О мужчине, которого она не знала и не любила, но который мог бы исполнить ее самое большое желание. Она не решилась исповедоваться в этом дону Лоренцо, хотя это, конечно же, было грехом.
«Йонатан, — подумала она, — проклятье, Йонатан!»
***
И вдруг ее накрыло горячей волной, потому что она натолкнулась на то, чему просто не могла поверить: там, где, как она предполагала, должны были быть глаза, оказались две дырки. Полотно было проколото какой-то безжалостной рукой.
София задрожала, ощутив ледяное дыхание ужаса у себя на затылке.
В это мгновение она услышала звук подъезжающей машины и, спотыкаясь, попятилась из комнатки. При этом она так неудачно натолкнулась на дверь, что ключ, торчавший в замке, упал.
София в панике опустилась на колени и стала трясущимися пальцами ощупывать пол. Через несколько секунд, показавшихся ей вечностью, она нашла ключ и попыталась вставить его в замок. Но руки дрожали так, что ей это никак не удавалось: ключ все время соскальзывал, и ей стало казаться, что он вообще сюда не подходит.
Она уже слышала голоса Йонатана и Риккардо перед домом.
И они раздавались все громче и ближе.
Наконец ключ вошел в замочную скважину. София закрыла дверь и бросилась так быстро, как только могла, в ванную. При этом она зацепилась за обеденный стол и скривилась от боли, но успела положить цепочку с ключом на полочку, где нашла ее, как раз в тот момент, когда Йонатан зашел в квартиру.
— Алло! — позвал он. — София?
— Я здесь!
Она вышла из ванной, пытаясь выглядеть как обычно, но ей даже не удалось восстановить дыхание.
— Что-то случилось?
— Нет. Ничего.
— У тебя такой вид, словно в ванной ты столкнулась с призраком!
— Нет, ничего. Все в порядке.
София заставила себя улыбнуться.
Йонатан подошел к ней и поцеловал.
— У твоего отца порвано ахиллово сухожилие. Его придется оперировать. Наверное, уже завтра.
В обычное время София при таком известии испугалась бы, но сейчас ей было все равно. Закрытая комната не шла у нее из головы, потому что с того момента, как она нащупала на портрете выколотые глаза, в ней поселился страх перед Йонатаном.
***
Йонатан глубоко вздохнул. Вызвал второй лифт и поехал с Лизой-Марией, лежавшей в детской кроватке на колесиках, на первый этаж.
Пятнадцать минут спустя он покинул клинику через запасной выход, вынес новорожденного ребенка на улицу, на холод, пронес несколько метров до машины, уложил в сумку для переноски младенцев, стоявшую на сиденье рядом с водительским, и уехал.
Мать и сотрудники отделения для грудных детей заметят, что малышка исчезла, не раньше чем через полчаса.
Он был так счастлив, как не был уже много лет. И у него не было ни малейшего чувства вины. Потому что он не похитил ребенка, а забрал его себе. А это было, черт возьми, его полным правом.
|
