|
Париж, июль 1942 года
Девочка первой услышала громкий стук в дверь. Ее комната располагалась совсем рядом со входной дверью. Спросонья она решила, что это стучит отец, покинувший свое убежище в подвале. Очевидно, он забыл ключи, а теперь потерял терпение, когда никто не ответил на его первый, осторожный и робкий, стук в дверь. Но потом послышались голоса, сильные и грубые, разорвавшие тишину ночи. Это никак не мог быть отец.
— Полиция! Откройте! Немедленно!
Стук раздался снова, теперь уже громче. Он потряс ее до глубины души, проник в каждую клеточку ее тела. Ее младший брат, спавший на соседней кровати, зашевелился во сне.
— Полиция! Откройте! Откройте!
Интересно, который час? Она отодвинула занавеску и выглянула в окно. Было еще темно.
Ей стало страшно. Она вспомнила недавно подслушанный негромкий разговор, поздно вечером, когда родители думали, что она уже спит. Она подкралась к двери в гостиную, слушала и смотрела сквозь маленькую щелочку в дверной панели. Напряженный и нервный голос отца. Взволнованное лицо матери. Они говорили на своем родном языке, который девочка понимала, хотя разговаривала на нем не так свободно, как они. Отец шепотом предрекал, что впереди их ждут трудные времена. Он говорил о том, что они должны быть мужественными и очень осторожными. Он произносил странные, незнакомые слова «концентрационные лагеря», «облава, большая облава», «аресты по утрам», и девочке очень хотелось узнать, что они означают. Отец бормотал, что опасности подвергаются только мужчины, что женщинам и детям ничего не грозит и что он каждую ночь будет теперь прятаться в подвале.
Утром он объяснил девочке, что для всех будет лучше и безопаснее, если он некоторое время будет спать внизу. Пока «положение не улучшится», как он выразился. Интересно, какое положение он имеет в виду, подумала девочка. И как оно должно улучшиться? И самое главное, когда? Она хотела знать, что означают слова «концентрационный лагерь» и «облава», но боялась признаться, что несколько раз подслушивала разговор родителей. Поэтому она так и не осмелилась спросить его.
— Откройте! Полиция!
Неужели полицейские нашли папу в подвале, спросила она себя, и поэтому явились сюда, неужели они пришли, чтобы забрать папу с собой и отвезти в те места, которые он называл во время полуночных разговоров: «концентрационные лагеря», «далеко за городом»?
Девочка перебежала на цыпочках в комнату матери, которая находилась дальше по коридору. Мать проснулась сразу же, как только почувствовала ее руку на своем плече.
— Это полиция, мама, — прошептала девочка, — они ломятся в дверь.
Мать сбросила простыню, опустила ноги на пол и убрала с лица прядь волос. Девочка подумала, что она выглядит очень усталой и старой, намного старше своих тридцати лет.
— Они пришли, чтобы увести папу с собой? — жалобно спросила девочка, схватив мать за руки. — Они пришли за ним?
Та не ответила. Из коридора снова донеслись громкие голоса. Мать быстро накинула платье поверх ночной рубашки, потом взяла девочку за руку и подошла к двери. Ее ладонь была горячей и потной, совсем как у маленького ребенка, подумала девочка.
— Да? — дрожащим голосом произнесла мать, не открывая замка.
В ответ раздался мужской голос. Он выкрикнул ее имя.
— Да, месье, это я, — отозвалась она. Ее акцент стал заметнее, он прозвучал резко, почти грубо.
— Открывайте. Немедленно. Полиция.
Мать поднесла руку к горлу, и девочка заметила, что она очень бледна. Она выглядела опустошенной и обессиленной, почти что мертвой. И она не могла заставить себя сдвинуться с места. Девочка еще никогда не видела такого страха на лице матери. Она почувствовала, как у нее пересохло во рту. Ей тоже было страшно и тоскливо.
Мужчины снова забарабанили в дверь. Неловкими, дрожащими руками мать открыла замок. Девочка вздрогнула и напряглась, ожидая увидеть серо-зеленую форму.
На пороге стояли двое. Один из них был полицейским, в темно-синем плаще с капюшоном и круглой фуражке с высокой тульей. Второй мужчина был одет в бежевый дождевик. В руке он держал лист бумаги. Он еще раз произнес вслух имя матери. А потом отца. Его французский был безупречен. Слава Богу, мы в безопасности, подумала девочка. Если это французы, а не немцы, нам ничего не грозит. Если это французы, они не причинят нам вреда.
Мать крепче прижала девочку к себе. Девочка слышала, как под платьем бьется материнское сердце. Ей хотелось оттолкнуть мать, хотелось, чтобы та выпрямилась, храбро взглянула в лицо этим мужчинам и перестала дрожать. И еще ей хотелось, чтобы сердце матери перестало биться, как у испуганного, загнанного животного. Она хотела, чтобы ее мать вела себя достойно.
— Мой муж… его здесь нет, — запинаясь, с трудом выговорила мать. — Я не знаю, где он. Не знаю.
Оттолкнув ее, мужчина в бежевом дождевике вошел в квартиру.
— Поторопитесь, мадам. У вас есть десять минут. Соберите какие-нибудь вещи и одежду. Чтобы хватило на первое время.
Мать не сдвинулась с места. Она во все глаза смотрела на полицейского. Тот стоял на лестничной клетке, повернувшись спиной к двери. Весь вид его выражал равнодушие и скуку. Она положила руку на рукав его темно-синей формы.
— Месье, пожалуйста… — начала она.
Полицейский развернулся, стряхнув ее руку. Глаза его были пустыми и холодными.
— Вы слышали, что я сказал. Вы идете с нами. Ваша дочь тоже. Делайте, как вам говорят.
Париж, май 2002 года
Бертран опаздывал, по своему обыкновению. Я пыталась сделать вид, что мне все равно, но получалось не очень. Зоя прислонилась к стене, ей было скучно. Она была очень похожа на своего отца, и это их сходство иногда вызывало у меня улыбку. Но только не сегодня. Я подняла голову, глядя на древнее, высокое здание. Жилище Mamе. Старая квартира бабушки Бертрана. А теперь здесь будем жить мы. Мы собирались оставить бульвар дю Монпарнас, с его шумом уличного движения, бесконечной вереницей машин «скорой помощи», спешащих к трем больницам, расположенным по соседству, с его кафе и ресторанчиками, и переехать сюда, на тихую, узкую улочку на правом берегу Сены.
Округ Марэ был мне незнаком, хотя его древняя, увядающая красота приводила меня в восхищение. Была ли я счастлива оттого, что мы переезжаем? Не знаю. Не уверена. Собственно говоря, Бертран даже не спросил моего мнения. В сущности, мы вообще не разговаривали на эту тему. Со своим обычным напором он просто сделал то, что считал нужным. Не поставив меня в известность.
— Вот он, — сказала Зоя. — Опоздал всего на полчаса.
Мы смотрели, как Бертран идет по улице своей знаменитой фланирующей, чувственной походкой. Стройный, смуглый, излучающий сексуальную притягательность, истинный француз. Разумеется, он разговаривал по телефону. Как всегда. Позади плелся его деловой партнер, бородатый и розовощекий Антуан. Их контора находилась на рю де Л’Аркад, прямо за Магдалиной. Бертран подвизался в строительно-архитектурном бизнесе уже давно, когда мы еще не были женаты, но собственное дело, вместе с Антуаном, открыл всего пять лет назад.
Бертран помахал нам рукой, а потом указал на телефон, скорчив гримасу и нахмурившись.
— Якобы не может отделаться от типа, с которым разговаривает, — презрительно фыркнула Зоя. — Как же!
Зое было всего одиннадцать, но у меня иногда возникало ощущение, будто она уже взрослая девушка. Во-первых, из-за роста, отчего все ее подружки выглядели малышками, а во-вторых, из-за размера моей ножищи, мрачно добавляла она, да еще из-за не по годам свойственной ей прозорливости, от которой у меня часто буквально замирало сердце. Было нечто взрослое в строгом взгляде ее карих глаз, в том, как она, задумавшись, задирала вверх подбородок. Она всегда была такой, еще с пеленок. Спокойная, уверенная, разумная. Иногда даже слишком разумная для своего возраста.
Антуан подошел к нам, чтобы поздороваться, а Бертран продолжал болтать по телефону, достаточно громко, чтобы его слышала вся улица. Он размахивал руками, гримасничал, оборачиваясь время от времени, чтобы убедиться, что мы ловим каждое его слово.
— Возникла проблема с одним архитектором, — любезно улыбнувшись, объяснил Антуан.
— Конкурент? — пожелала узнать Зоя.
— Конкурент, — подтвердил Антуан.
Зоя вздохнула.
— Это значит, что мы можем застрять здесь на целый день.
Мне пришла в голову одна мысль.
— Антуан, у вас случайно нет с собой ключей от квартиры мадам Тезак?
— Случайно есть, Джулия, — ответил он и просиял. Антуан всегда говорил по-английски в моем присутствии, хотя я обращалась к нему по-французски. Полагаю, таким образом он хотел выказать мне дружеское расположение, но в глубине души я испытывала раздражение. У меня возникало ощущение, что, несмотря на то что я прожила здесь столько лет, мой французский все еще недостаточно хорош.
С важным видом Антуан извлек на свет ключ. Мы решили подняться в квартиру, все втроем. Зоя ловко набрала нужную комбинацию на digicode. Пройдя через тенистый, прохладный внутренний дворик, мы подошли к лифту.
— Ненавижу лифт, — заявила Зоя. — Папа должен что-нибудь с ним сделать.
— Милая, он перестраивает только квартиру твоей прабабушки, — заметила я. — А не все здание.
— Может быть, ему стоит подумать об этом, — парировала дочь.
Пока мы стояли в ожидании лифта, мой мобильный телефон зачирикал, выводя мелодию Дарта Вейдера. Я бросила взгляд на экран, на котором высветился номер. Звонил Джошуа, мой босс.
Я ответила:
— Да?
Джошуа был немногословен. Как всегда.
— Ты нужна здесь к трем часам. Закрываем июльский выпуск. Окончательно и бесповоротно.
— Блин, вот это да! — дерзко и нахально отреагировала я. С другого конца линии до меня донесся короткий смешок, после чего Джошуа повесил трубку. Похоже, ему нравилось, когда я говорила «Блин!». Может, это напоминало ему о молодости. Антуан, кажется, пришел в изумление от моих старомодных американизмов. Я представила, как он коллекционирует их, а потом пытается воспроизвести со своим французским акцентом.
Лифт представлял собой одну из этих неподражаемых хитроумных парижских штуковин с крошечной кабиной, опускаемой вручную железной шторкой и двойными деревянными дверями, которые так и норовили стукнуть вас по носу. Зажатая между Зоей и Антуаном, который, на мой взгляд, несколько перестарался с одеколоном «Vetriver», я мельком взглянула на свое отражение в зеркале, пока мы медленно поднимались вверх. Я выглядела такой же старой и ржавой, как и жалобно скрипящий лифт. Куда подевалась цветущая и свежая красавица из города Бостона, штат Массачусетс? Женщина, которая смотрела на меня из зеркала, пребывала в том кошмарном возрасте, где-то между сорока и сорока пятью, и на ее бесцветном лице явственно видна была обвисшая кожа, намечающиеся морщины и подкрадывающийся климактерический период.
— Я тоже ненавижу этот лифт, — мрачно заявила я.
Зоя засмеялась и ущипнула меня за щеку.
— Мама, в этом зеркале даже Гвинет Пэлтроу была бы похожа на ведьму.
Я не смогла сдержать улыбку. Замечание как раз в духе Зои.
Мать начала всхлипывать, сначала тихонько, а потом все громче и громче. Пораженная, девочка глядела на нее во все глаза. За все прожитые десять лет своей жизни ей еще ни разу не приходилось видеть, чтобы мать плакала. Она с ужасом смотрела, как по белому, как бумага, и такому же сморщенному лицу матери текли слезы. Ей хотелось крикнуть матери, чтобы та перестала плакать, ей было невыносимо стыдно оттого, что мать распустила сопли в присутствии этих чужих и незнакомых мужчин. Но те не обратили на слезы матери никакого внимания. Они просто приказали ей пошевеливаться. Времени на разговоры у них не было.
В спальне продолжал крепко спать маленький мальчик.
— Но куда вы собираетесь нас отвезти? — взмолилась мать девочки. — Моя дочь француженка, она родилась в Париже, почему вы забираете и ее? Куда вы нас везете?
Мужчины не проронили ни слова. Они возвышались над нею, огромные и угрожающие. Глаза у матери побелели от страха. Она прошла к себе в комнату и обессиленно опустилась на кровать. Но через несколько секунд выпрямилась и повернулась к девочке. Лицо ее напоминало страшную клоунскую маску, а голос походил на шипение змеи.
— Разбуди своего брата. Одевайтесь, оба. Возьми какую-нибудь одежду, для себя и для него. Быстрее! Быстрее, ну же!
Ее братик от ужаса потерял дар речи, когда выглянул в коридор из-за приоткрытой двери и увидел мужчин. Он смотрел на мать, растрепанную, всхлипывающую, пытающуюся впопыхах увязать в узел хоть какие-то вещи. Малыш собрал все силенки, которые нашлись в его четырехлетнем теле. Он отказывался двинуться с места, как ни упрашивала его сестра. Он просто не слушал ее и стоял неподвижно, скрестив руки на груди.
Девочка сбросила ночную рубашку, схватила хлопчатобумажную блузку, юбку. Сунула ноги в туфли. Брат молча наблюдал за ней. Из соседней комнаты до них доносился плач матери.
— Я пойду в наше секретное убежище, — прошептал он.
— Нет! — взмолилась она. — Ты идешь с нами.
Она схватила его, но он вырвался и скользнул в высокий, глубокий шкаф, встроенный в стену их спальни. Тот самый, в котором они любили играть в прятки. Они постоянно отсиживались в нем, закрыв за собой дверцы, и им казалось, что они сидят в собственном маленьком домике. Мама и папа, конечно, знали об этом тайнике, но делали вид, что ни о чем не догадываются. Они окликали их по именам, громко переговариваясь между собой: «Но куда же подевались эти непослушные дети? Ведь они были здесь буквально минуту назад!» А они с братом только тихонько хихикали от удовольствия.
В стенном шкафу у них был фонарик, несколько подушек, игрушки, книги и даже фляжка с водой, которую мама меняла каждый день. Братик еще не знал буквы, поэтому девочка читала ему вслух «Маленького чертенка». Ему очень нравилась история о сироте Шарле и ужасной мадам Макмиш и о том, как Шарль поквитался с ней за жестокость и грубость. Девочка читала и вновь перечитывала ему эту книжку.
Она видела личико брата, когда он смотрел на нее из темноты. Он прижал к груди любимого плюшевого мишку, и ему больше не было страшно. Быть может, там он действительно будет в безопасности. У него есть вода и фонарик. И он может разглядывать картинки в книжке графини де Сегур, особенно одну из них, свою любимую, на которой изображена великолепная месть Шарля. Быть может, ей и в самом деле лучше оставить его там, хотя бы ненадолго. Эти мужчины никогда не найдут его. А она придет за ним позже, сегодня днем, когда им разрешат вернуться домой. И отец, по-прежнему прячущийся в погребе, будет знать, где искать его, если поднимется наверх.
— Тебе там не страшно? — негромко спросила она, когда вновь раздались голоса мужчин, приказывающих им пошевеливаться.
— Нет, — ответил он. — Мне нисколечко не страшно. А ты запри дверь. Тогда они меня не найдут.
Она закрыла дверцу перед его маленьким побледневшим личиком и повернула ключ в замке. Потом сунула его в карман. Замок был скрыт накладным поворотным устройством, выполненным в виде фальшивого старомодного выключателя. Невооруженным взглядом заметить очертания шкафа на фоне обивки было невозможно. Да, здесь он будет в безопасности. Она уверена в этом.
Девочка пробормотала его имя и прижала ладошку к деревянной панели.
— Позже я вернусь за тобой. Обещаю.
Мы вошли в квартиру, повозились с выключателями. Никакого толку. Антуан раздвинул на окнах жалюзи. Снаружи хлынул солнечный свет. Комнаты выглядели голыми и пыльными. Лишенная мебели гостиная казалась огромной. Золотистые лучи косо падали сквозь покрытые слоем копоти высокие оконные панели, покрывая рыжими пятнами темно-коричневые доски пола.
Я обвела взглядом пустые полки, более темные пятна на стенах, оставшиеся там, где раньше висели чудесные картины, облицованный изразцовой плиткой камин, в котором на моей памяти долгими зимними вечерами гудел огонь, а Mamе протягивала к пламени хрупкие, тонкие руки.
Я подошла к одному из окон и остановилась, глядя вниз на тихий, зеленый дворик. Я была рада, что Mamе уехала, не успев увидеть, как опустела ее квартира. Подобное зрелище наверняка бы ее расстроило. Как расстроило меня.
— Здесь по-прежнему пахнет бабушкой, — заявила Зоя. — Ее любимые духи «Шалимар».
— И до сих пор воняет этой ужасной Минеттой, — поддакнула я, наморщив нос. Минетта была последней любимицей бабушки. Сиамская кошка, страдающая недержанием мочи.
Антуан бросил на меня удивленный взгляд.
— Кошка, — пояснила я. На этот раз я говорила по-английски. Разумеется, я знала, что a chatte — это французский аналог английского существительного «кошка», причем в женском роде, но это слово могло означать и «влагалище». А мне совсем не хотелось, чтобы Антуан потешался над сомнительного качества игрой слов.
Антуан обвел квартиру профессиональным взором.
— Электропроводка совсем древняя, — заметил он, указывая на старомодные фарфоровые пробки. — И отопление ей под стать.
Гигантские радиаторы были черными от пыли и грязи и покрыты чешуйками, подобно рептилиям.
— Подождите, пока не увидите кухню и ванные комнаты, — предостерегла его я.
— У ванны есть настоящие когти, — заявила Зоя. — Мне будет их не хватать.
Тем временем Антуан осматривал стены, постукивая по ним с видом знатока.
— Полагаю, вы с Бертраном хотите сделать здесь капитальный ремонт? — поинтересовался он, глядя на меня.
Я лишь пожала плечами.
— Собственно говоря, я даже не знаю, каковы его намерения. Это была целиком и полностью его идея — переселиться сюда. Я вовсе не горела желанием переезжать, я предпочла бы что-нибудь… более практичное. И желательно новое.
Антуан ухмыльнулся.
— Но эти апартаменты будут выглядеть как новенькие, когда мы закончим здесь ремонт.
— Может быть. Но для меня они навсегда останутся квартирой Mamе.
На всем по-прежнему лежал отпечаток характера и вкуса Mamе, и это притом, что она вот уже девять месяцев как переехала в дом престарелых. Бабушка моего мужа прожила здесь долгие годы. Я до сих пор помню нашу первую встречу, которая состоялась шестнадцать лет назад. На меня произвели неизгладимое впечатление полотна старых мастеров, облицованный мрамором камин, на котором расположились семейные фотографии в серебряных рамочках, обманчиво безыскусная, элегантная мебель, многочисленные книги, рядами выстроившиеся на полках в библиотеке, огромное пианино, покрытое роскошным покрывалом красного бархата. Залитая солнечными лучами гостиная выходила окнами в тихий внутренний дворик, где противоположную стену дома обвивали густые заросли плюща. Именно здесь я встретилась с ней в первый раз и протянула руку, испытывая неловкость, потому что не знала, как себя вести и стоит ли проявлять «эти поцелуйные французские штучки», как выражалась моя сестра Чарла.
С парижанкой не здороваются за руку, даже если вы видите ее в первый раз. Ее следует расцеловать в обе щеки.
Но тогда я этого не знала.
Мужчина в бежевом дождевике снова заглянул в список.
— Подождите, — сказал он, — не хватает еще одного ребенка. Мальчика.
Он произнес имя мальчика вслух.
Сердце у девочки замерло. Мать посмотрела на нее. Девочка быстро прижала палец к губам. Мужчины не заметили этого движения.
— Где мальчишка? — требовательно спросил мужчина.
Девочка сделала шаг вперед, сжимая руки.
— Моего брата здесь нет, месье, — произнесла она на своем прекрасном французском, на каком говорят только истинные парижане. — Он уехал с друзьями еще в начале месяца. В деревню.
Мужчина в дождевике с сомнением уставился на нее. Потом дернул подбородком в сторону коллеги-полицейского.
— Обыщи квартиру. Только быстро. Может быть, здесь прячется и отец.
Полицейский тяжелой походкой двинулся в глубь квартиры, с грохотом открывая двери, заглядывая под кровати и в шкафы.
Пока он неуклюже ворочался в квартире, второй мужчина в нетерпении мерил шагами комнату. Когда он повернулся к ним спиной, девочка быстро показала матери ключ. Она беззвучно произнесла, усиленно шевеля губами: «Папа придет и спасет его. Папа обязательно придет позже». Мать согласно кивнула. Похоже, она хотела сказать девочке, что поняла, где мальчик. Но вдруг мать нахмурилась и сделала рукой жест, словно поворачивала ключ, открывая замок. Дескать, где ты намерена оставить ключ для папы и как он узнает, где он лежит? Мужчина быстро обернулся и с подозрением уставился на них. Мать замерла. Девочка задрожала от страха.
Несколько мгновений он молча смотрел на них, потом подошел к окну и закрыл его.
— Пожалуйста, — взмолилась мать, — здесь очень душно.
Мужчина улыбнулся. Девочка подумала, что более уродливой и неприятной улыбки ей еще не доводилось видеть.
— Пожалуй, мы все-таки оставим его закрытым, мадам, — возразил он. — А то сегодня утром одна мадам выбросила в такое вот окно своего ребенка, а потом и сама выпрыгнула следом. И мне не хочется, чтобы подобное повторилось.
Мать ничего не ответила, она буквально оцепенела от ужаса. Девочка с негодованием воззрилась на мужчину, она возненавидела его — от макушки до пят. Его раскрасневшееся лицо и блестящие тонкие губы вызывали в ней омерзение. Ей был отвратителен мертвый взгляд его холодных глаз. И то, как он стоял посреди их квартиры, расставив ноги, надвинув шляпу на глаза и заложив за спину мясистые руки.
Она возненавидела его всем сердцем, возненавидела так, как никого и никогда прежде. Она возненавидела его сильнее, чем того ужасного мальчишку в школе, Даниэля, который едва слышно шептал в ее адрес непристойности и оскорбления, отвратительные вещи об акценте ее матери и отца.
Она прислушивалась к звукам обыска, учиненного неповоротливым и неуклюжим полицейским. Он не найдет мальчика. Шкаф совсем незаметен. Мальчик будет в безопасности. Они никогда не найдут его. Никогда.
Полицейский вернулся в комнату. Он пожал плечами и покачал головой.
— Здесь больше никого нет, — заявил он.
Мужчина в дождевике подтолкнул мать к двери. Он потребовал у нее ключи от квартиры. Мать молча и боязливо вручила их ему. Они гуськом двинулись вниз по ступенькам, медленно и неуверенно — матери мешали сумки и узлы, которые она несла в руках. Девочка раздумывала над тем, как передать ключ отцу. Где лучше его оставить? У concierge? Может быть, она еще спит в это время?
Странно, но concierge уже проснулась и стояла за дверью. Девочка заметила на ее лице необычное выражение злорадного торжества. Почему она так смотрит, подумала девочка, почему она не взглянет на нас, на мою маму, на меня? Почему она не сводит глаз с мужчин, как будто в упор не видит ни ее саму, ни ее мать, как будто она и знать их не знает? А ведь мать всегда была добра и любезна с этой женщиной, иногда она даже приглядывала за дочкой concierge, маленькой Сюзанной. Та часто капризничала, жалуясь на боли в животике, а мать всегда была с ней такой терпеливой, постоянно напевала Сюзанне песенки на своем родном языке. Малышке это очень нравилось, и она засыпала, довольная и умиротворенная.
— Вы не знаете, где могут быть отец и сын? — поинтересовался полицейский, отдавая ей ключи от квартиры.
Concierge пожала плечами. Она по-прежнему не смотрела ни на девочку, ни на ее мать. Ключи она сунула в карман быстрым, вороватым движением, которое совсем не понравилось девочке.
— Нет, не знаю, — ответила она полицейскому. — В последнее время мужа я почти не видела. Может быть, он скрывается. Вместе с мальчишкой. Вы можете осмотреть подвал или служебные помещения наверху. Я вам покажу.
Малышка в loge начала хныкать. Concierge оглянулась через плечо в маленькую комнатку.
— У нас нет на это времени, — сказал мужчина в дождевике. — Впереди еще много дел. Если понадобится, мы вернемся сюда позже.
Concierge подошла к плачущему ребенку и, взяв его на руки, прижала к груди. Потом пробормотала, что знает о том, что в соседнем здании живут еще такие семьи. Она выговаривала их имена и фамилии с видом крайнего отвращения, словно это были непристойности или богохульства, подумала девочка, грязные слова, которые и произносить-то вслух стыдно.
Наконец Бертран сунул телефон в карман и перенес свое внимание на меня. Он улыбнулся мне одной из своих неотразимых и неповторимых улыбок. И в очередной раз я про себя подивилась тому, чем заслужила такого красивого мужа. Когда я впервые встретила его, много лет назад, катаясь на лыжах в Куршавеле, во Французских Альпах, он был стройным и выглядел совсем мальчишкой. И вот теперь, в возрасте сорока семи лет, став тяжелее и сильнее, он буквально излучал мужскую силу, неподражаемый французский шарм и стиль. Он походил на хорошее вино, которое с возрастом лишь обретает благородное изящество и крепость, в то время как я пребывала в полной уверенности, что моя собственная молодость затерялась и канула в Лету где-то между рекой Чарльз и Сеной. И уж конечно, достигнув средних лет, я отнюдь не расцвела. И если серебристые пряди и морщинки лишь оттеняли красоту Бертрана, то со мной все обстояло в точности наоборот.
— Ну и как? — вопросил он, гладя меня по ягодицам небрежным, властным хозяйским жестом, нимало не смущаясь тем, что на нас смотрит его коллега и наша дочь. — Здесь великолепно, правда?
— Просто блеск, — эхом откликнулась Зоя. — Антуан только что сообщил нам, что здесь все придется переделывать. А это значит, что сюда мы переедем не раньше, чем через год.
Бертран рассмеялся. Смех его был чрезвычайно заразительным, этаким своеобразным симбиозом гиены и саксофона. Вот в чем заключалась проблема с моим супругом. В его пьянящем и одурманивающем очаровании. А он любил включать его на полную мощность. Мне всегда было интересно, от кого он его унаследовал. От своих родителей, Колетты и Эдуарда? Дико интеллигентных, утонченных всезнаек. Но их никак нельзя было назвать очаровательными. От своих сестер, Сесиль и Лауры? Хорошо воспитанных, одаренных, с прекрасными манерами. Но они смеялись только тогда, когда чувствовали себя обязанными сделать это. Полагаю, очарование досталось ему в наследство от бабушки. От Mamе. Воинственной и агрессивной, непокорной и мятежной Мадам.
— Антуан такой пессимист, — смеясь, заметил Бертран. — А переедем мы сюда очень скоро. Здесь, конечно, много работы, но мы воспользуемся услугами лучших специалистов.
Мы двинулись вслед за ним по длинному коридору со скрипучими половицами, заглядывая в спальни, окнами выходившие на улицу.
— Эту стену придется убрать, — объявил Бертран, и Антуан согласно кивнул. — Кухня должна быть поближе. В противном случае присутствующая здесь мисс Джермонд не сочтет апартаменты «практичными».
Последнее слово он произнес по-английски, озорно подмигнув мне и выразительно жестикулируя, чтобы подчеркнуть смысл, который он вложил в эту фразу.
— Квартира довольно-таки большая, — заметил Антуан. — Роскошная квартира, я бы сказал.
— Сейчас да. Но в прежние времена она была совсем крохотной, и, конечно, намного скромнее, — возразил Бертран. — Моим дедушке с бабушкой пришлось пережить нелегкие времена. Дед начал прилично зарабатывать только в шестидесятые годы, и именно тогда он и приобрел квартиру напротив, объединив ее со своей.
— Получается, когда дедушка был еще ребенком, он жил здесь, в этой клетушке? — поинтересовалась Зоя.
— Совершенно верно, — согласился Бертран. — В этих крошечных комнатках. Здесь была комната его родителей, а сам он спал вот тут. Так что в то время квартира была намного меньше.
Антуан задумчиво постукивал по стенам.
— Да, я знаю, о чем ты думаешь, — улыбнулся Бертран. — Ты хочешь объединить две эти комнаты, верно?
— Правильно! — признал Антуан.
— Неплохая мысль. Но над ее осуществлением придется потрудиться, должен заметить. Вот эта стена с сюрпризом, я потом тебе покажу. Деревянная обшивка очень толстая. А внутри проложены трубы. Так что будет не так легко, как кажется на первый взгляд.
Я посмотрела на часы. Половина третьего пополудни.
— Мне пора идти, — заявила я. — У меня встреча с Джошуа.
— Что мы будем делать с Зоей? — поинтересовался Бертран.
Зоя закатила глаза.
— Я, в общем-то, могу вернуться на автобусе в Монпарнас.
— А как насчет школы? — напомнил Бертран.
Снова многозначительное закатывание глаз.
— Папа, сегодня среда. А по средам у меня нет занятий в школе, помнишь?
Бертран задумчиво почесал в затылке.
— Помнится, в мое время…
— Выходным днем был четверг, и по четвергам у тебя не было уроков в школе, — насмешливо пропела Зоя.
— Это все ваша дурацкая французская система образования, — вздохнула я. — Выходные дни посреди недели, зато занятия по субботам!
Антуан согласился бы со мной. Его сыновья ходили в частную школу, в которой не было занятий по субботам. Но Бертран, как и его родители, оставался стойким приверженцем французской системы бесплатного среднего образования. Я хотела отдать Зою в одну из двуязычных школ, таких в Париже было уже несколько, но клан Тезаков и слышать не желал ни о чем подобном. Зоя француженка, она родилась во Франции. Посему она пойдет во французскую школу. Сейчас она ходила в лицей Монтань, находящийся рядом с Люксембургским садом. Тезаки вечно забывали о том, что у Зои есть мать-американка. К счастью, моя дочь прекрасно владела английским. Я предпочитала разговаривать с нею только на своем родном языке, да и в Бостоне у моих родителей она бывала достаточно часто. Почти каждое лето она проводила в Лонг-Айленде, в обществе моей сестры Чарлы и ее семьи.
Бертран повернулся ко мне. В глазах у него появился знакомый блеск, которого я побаивалась. Этот блеск означал, что он намерен выкинуть либо что-то очень смешное, либо очень жестокое, либо то и другое вместе. Совершенно очевидно, Антуан тоже знал, что это означает, судя по тому, как он с преувеличенным вниманием погрузился в созерцание своих модельных легких кожаных туфель с кисточками.
— О да, в самом деле, нам всем прекрасно известно, какого мнения мисс Джермонд о наших школах, наших больницах, наших бесконечных забастовках, наших долгих каникулах, нашей водопроводной системе, нашей почтовой службе, нашем телевидении, наших политиках, нашем собачьем дерьме на тротуарах, — разразился тирадой Бертран, улыбаясь и демонстрируя мне свои безупречные зубы. — Мы слышали об этом уже неоднократно, даже слишком часто, не так ли? А мне так нравится бывать в Америке, в чистой и безупречной Америке, где все подбирают собачье дерьмо, в славной Америке!
— Папа, прекрати, это жестоко и несправедливо! — возмутилась Зоя и взяла меня за руку.
Выйдя на улицу, девочка увидела соседа в пижаме, который высунулся из окна. Он был хорошим человеком, этот учитель музыки. Он играл на скрипке, и она любила слушать его. Он часто играл для нее и братика, сидя у окна на другой стороне двора. Это были старинные французские песенки, вроде «Sur le pont d’Avignon» или «A la Claire fontaine», а также песни родной страны ее родителей, песни, заслышав которые ее мама и папа пускались в пляс. Мать весело скользила по доскам пола, а отец все кружил и кружил ее, пока оба, обессилев, не падали на диван.
— Что вы делаете? Куда вы их ведете? — воскликнул он.
Его голос эхом прокатился по двору, заглушая плач ребенка. Мужчина в дождевике не снизошел до ответа.
— Но вы не можете так поступить, — выкрикнул сосед. — Это хорошие, честные люди! Вы просто не можете так поступить!
При звуках его голоса в окнах начали раздвигаться жалюзи, и из-за занавесок стали выглядывать любопытные лица.
Но девочка заметила, что никто не сдвинулся с места, никто не сказал ни слова. Они просто смотрели.
Мать вдруг резко остановилась, спина ее сотрясалась от сдерживаемых рыданий. Мужчины подтолкнули ее вперед.
Соседи молча смотрели на происходящее. Даже учитель музыки больше не проронил ни слова.
Внезапно мать развернулась и закричала, закричала изо всех сил. Она выкрикнула имя своего мужа, три раза подряд.
Мужчины подхватили ее под руки, грубо встряхнули. Она выронила свои сумки и узлы. Девочка попыталась помешать им, но они отшвырнули ее в сторону.
В дверном проеме появился чеовек в измятой одежде, он был худощав, небрит, с покрасневшими и усталыми глазами. Он зашагал через двор, стараясь не сутулиться и держаться прямо.
Подойдя к мужчинам, он сказал им, как его зовут. В речи его слышался сильный акцент, как и у женщины.
— Заберите меня вместе с семьей, — сказал он.
Девочка сунула ладошку в руку отца.
Наконец-то я в безопасности, подумала она. Она была в безопасности, рядом с нею были ее отец и мать. Этот кошмар не может продолжаться долго. В конце концов, это ведь французские полицейские, а не гитлеровцы. Никто не причинит им вреда.
Совсем скоро они вернутся домой, в свою квартиру, и мама приготовит завтрак. А маленький мальчик вылезет из своего убежища. Отец отправится в мастерскую, расположенную дальше по улице, где он работает бригадиром и вместе с другими рабочими делает пояса, сумки и кошельки. Все снова будет как раньше. И очень скоро все снова наладится.
Взошло солнце. Узкая улица была пуста. Девочка оглянулась на их дом, на молчаливые лица в окнах, на concierge, баюкающую на руках маленькую Сюзанну.
Учитель музыки медленно поднял руку в прощальном жесте.
Она помахала ему в ответ и улыбнулась. Все будет в порядке. Она вернется, они все вернутся обратно.
Но учитель музыки, кажется, думал по-другому. Черты его лица исказились от боли, из глаз медленно потекли слезы бессилия, беспомощности и стыда, понять которые девочка не могла.
— Мои слова кажутся тебе грубыми? Твоя мать обожает подобные штучки, — ухмыльнулся Бертран, подмигивая Антуану. — Правда, любовь моя? Ведь я прав, cherie, не так ли?
Он принялся расхаживать по гостиной, прищелкивая пальцами и мурлыча под нос мелодию из кинофильма «Вестсайдская история».
В присутствии Антуана я почувствовала себя крайне глупо и неловко. Ну почему Бертран всегда получает удовольствие оттого, что выставляет меня необъективной, лицемерной американкой-притворщицей, которая критикует все французское? И почему я просто стою и позволяю ему издеваться над собой? Когда-то это было даже смешно и немножко пикантно. В самом начале нашего брака это была его классическая шутка, которая заставляла всех наших приятелей, и французов, и американцев, покатываться со смеху. Но это было давно.
Я улыбнулась, по своему обыкновению. Но сегодня эта улыбка даже мне самой показалась несколько напряженной.
— Ты когда в последний раз навещал Mame? — поинтересовалась я.
Бертран уже занялся какими-то измерениями, что-то бормоча себе под нос.
— Что?
— Когда ты навещал Mame? — терпеливо повторила я. — Мне кажется, она хотела бы увидеться с тобой. Чтобы поговорить о квартире.
Он встретился со мной взглядом.
— У меня пока нет на это времени, amor. А ты ходила?
Умоляющий взгляд.
— Бертран, ты же знаешь, я бываю у нее каждую неделю.
Он вздохнул.
— Она ведь твоя бабушка, — заметила я.
— А любит она тебя, l’Americaine, — улыбнулся он. — И я тоже, малышка.
Он подошел и нежно поцеловал меня в губы.
Американка. «Итак, вы американка», — констатировала Mame тогда, давным-давно, много лет назад, в этой самой комнате, глядя на меня своими задумчивыми серыми глазами. L’Americaine. И от ее слов я действительно ощутила себя настоящей американкой, с растрепанными волосами, легкими теннисными туфлями и идиотской доброжелательной улыбкой. И какой истой француженкой выглядела при этом семидесятилетняя женщина с прямой и строгой осанкой, прямым носом патриция, безупречной прической и мудрыми глазами. И все-таки я полюбила Mame с самого первого раза. Полюбила ее необычный, грудной смех. Полюбила ее сухое чувство юмора.
И даже сегодня я вынуждена была признать, что она нравится мне намного больше родителей Бертрана, которые до сих пор заставляли меня чувствовать себя «американкой». И это невзирая на то, что я вот уже четверть века живу в Париже, пятнадцать лет замужем за их сыном и произвела на свет их первую внучку, Зою.
Спускаясь вниз и вновь с отвращением глядя на свое отражение в зеркале лифта, я вдруг подумала, что слишком долго мирилась с подколками и подковырками Бертрана, реагируя на них лишь безобидным и безответным пожиманием плечами.
Но сегодня по какой-то непонятной причине я вдруг решила, что с меня хватит.
Девочка старалась держаться поближе к родителям. Они шли и шли по их улице, и мужчина в бежевом дождевике все время поторапливал их. Интересно, куда мы идем, спросила она себя. Почему мы так спешим? Им приказали войти в большой гараж. Она узнала это место — отсюда было совсем недалеко до дома, где она жила, и до мастерской, в которой работал отец.
В гараже над разобранными моторами склонились мужчины в синих комбинезонах, перепачканных маслом. Они молча смотрели на них. Никто не произнес ни слова. Потом девочка заметила большую группу людей, стоящих в гараже, у их ног громоздились узлы и корзины. Здесь находились, главным образом, женщины и дети, решила она. Некоторых она немного знала. Но никто не осмелился поздороваться с ними или приветствовать взмахом руки. Спустя какое-то время появились двое полицейских. Они стали выкрикивать имена. Отец девочки поднял руку, когда прозвучала их фамилия.
Девочка огляделась по сторонам. Она увидела мальчика, которого знала со школы, Леона. Он выглядел усталым и испуганным. Она улыбнулась ему, ей хотелось успокоить его, сказать, что все будет в порядке и что скоро они отправятся обратно по домам. Это недоразумение не может длиться долго, и вскоре их обязательно отправят домой. Но Леон смотрел на нее, как на сумасшедшую. Она опустила глаза, и на щеках у нее выступил жаркий румянец. Может быть, она все-таки ошибается. Сердце гулко стучало у нее в груди. Может быть, все будет совсем не так, как она себе представляла. Она чувствовала себя очень наивной, юной и глупой.
К ней наклонился отец. Щетина у него на подбородке защекотала ей ушко. Он назвал ее по имени. А где же ее братик? Она показала ему ключ. Маленький братишка сидит в безопасности в их шкафу, прошептала она, чрезвычайно гордая собой. Там с ним ничего не случится.
Глаза ее отца как-то странно и необычно расширились. Он схватил ее за руку. Все в порядке, проговорила она, с ним все будет в порядке. Шкаф глубокий, так что в нем достаточно воздуха. И у него есть вода и фонарик. С ним все будет в порядке, папа. Ты не понимаешь, ответил отец, ты ничего не понимаешь. К своему огорчению, она увидела, как глаза его наполнились слезами.
Она потянула его за рукав. Она не могла вынести зрелища плачущего отца.
— Папа, — сказала она, — мы ведь вернемся домой, правда? Мы ведь вернемся домой после того, как они назовут наши фамилии?
Ее отец вытер глаза. Он посмотрел на нее сверху вниз. Потухшими, грустными глазами, в которые она не могла заставить себя взглянуть.
— Нет, — ответил он, — мы не вернемся домой. Они не позволят нам вернуться.
Она вдруг ощутила, как в душе у нее зашевелилось какое-то холодное и страшное предчувствие. Она снова вспомнила подслушанные разговоры, лица родителей, которые она видела из-за приоткрытой двери, их страх и отчаяние в глухую полночь.
— Что ты имеешь в виду, папа? Куда мы идем? Почему мы не вернемся домой? Скажи мне! Немедленно ответь мне!
Последние слова она почти выкрикнула.
Отец смотрел на нее с высоты своего роста. Он снова назвал ее по имени, но очень тихо. Глаза у него по-прежнему были влажными, а на кончиках ресниц дрожали слезинки. Он погладил ее по голове.
— Ты должна быть храброй, моя маленькая девочка. Мужайся, соберись с духом.
Она даже не могла заплакать. Охвативший ее страх был таким сильным, что заглушил все остальные чувства. Казалось, что он, подобно вакууму, высасывал из нее все эмоции до единой.
— Но ведь я пообещала ему, что вернусь. Я пообещала вернуться за ним, папа.
Девочка увидела, что он опять заплакал, что он снова не слушает ее. Он погрузился в пучину страха и отчаяния.
Им приказали выйти наружу. Улица была пуста, если не считать вереницы автобусов, выстроившихся у тротуара. Это были самые обычные автобусы, на которых девочка ездила по городу с матерью и братиком: обыкновенные зеленые и белые автобусы, с открытой площадкой сзади.
Собравшимся приказали садиться в автобусы, и полицейские принялись пинками подгонять их. Девочка снова огляделась в поисках серо-зеленых мундиров, отрывистой, гортанной речи, которую уже привыкла бояться. Но это были всего лишь полицейские. Французские полицейские.
Глядя сквозь запыленное окно автобуса, она узнала одного из них, молодого рыжеволосого парнишку, который часто помогал ей перейти улицу, когда она возвращалась из школы. Она постучала по стеклу, чтобы привлечь его внимание. Но когда глаза их встретились, он быстро отвернулся и стал смотреть в другую сторону. Он казался смущенным, почти раздраженным. Интересно, почему, подумала она. Когда людей силой заталкивали в автобусы, какой-то мужчина запротестовал, и его ударили в спину. Один из полицейских закричал, что застрелит любого, кто попытается убежать.
Равнодушно и без интереса девочка смотрела, как за окном автобуса мелькают дома и деревья. Она могла думать только о своем братике, который остался в запертом шкафу в пустом доме и ждет ее. Она могла думать только о нем и больше ни о чем. Они пересекли мост, и девочка увидела внизу сверкающие воды Сены. Куда они едут? Папа не знал. Никто не знал. И всем было очень страшно.
Раскатистый удар грома потряс и напугал их. С неба обрушился ливень, такой сильный, что автобус вынужден был остановиться. Девочка слушала, как дождевые капли барабанят по крыше автобуса. Но дождь продолжался недолго. Вскоре автобус снова двинулся в путь, и под его колеса с шипением ложилась высыхающая брусчатка. Выглянуло солнце.
Автобус остановился, и пассажиры вышли наружу, нагруженные узлами, чемоданами, волоча за собой плачущих и хныкающих детей. Улица, на которой они оказались, была девочке незнакома. Ей еще никогда не приходилось бывать здесь. Вдалеке они увидела станцию надземного метро.
Их повели к большому серому зданию. На нем что-то было написано крупными черными буквами, только она не могла разобрать, что именно. Зато она заметила, что улица забита такими же семьями, как и ее. Люди выходили из автобусов, подгоняемые криками полицейских. И снова это были только французские полицейские.
Крепко стиснув руку отца, подталкиваемая со всех сторон, она оказалась внутри огромной крытой арены. Здесь была масса людей — и в центре арены, и на жестких металлических стульях на трибунах вокруг. Сколько здесь собралось людей? Она не знала. Сотни. И к ним присоединялись все новые и новые беженцы. Девочка подняла глаза к гигантской голубой застекленной крыше в форме купола. Оттуда, сверху, на них смотрело безжалостное солнце.
Отец нашел место, где они смогли присесть. Девочка наблюдала за нескончаемым потоком людей, который все увеличивался. Гул голосов сливался в непрестанный шум, который становился громче и громче. Хныкали дети, всхлипывали и плакали женщины. Духота была просто невыносимой, и по мере того как солнце поднималось выше, дышать становилось все труднее. Свободного места почти не осталось, они все теснее и теснее прижимались друг к другу. Она смотрела на мужчин и женщин, на детей, на их измученные лица, вглядывалась в испуганные глаза.
— Папа, — спросила она, — сколько еще мы пробудем здесь?
— Не знаю, хорошая моя.
— А почему мы здесь?
Она положила ладошку на желтую звезду, нашитую на блузке спереди.
— Это из-за нее, правда? — сказала она. — Такая же штука есть у всех здесь.
Ее отец улыбнулся. Это была грустная и трогательная улыбка.
— Да, — ответил он. — Это из-за нее.
Девочка нахмурилась.
— Это нечестно, папа, — свистящим шепотом произнесла она. — Это нечестно.
Он прижал ее к себе, ласково называя по имени.
— Да, моя славная, ты права, это нечестно.
Она прижалась к нему всем телом, щекой ощущая звезду, которую он носил на куртке.
Примерно месяц назад мать нашила звезды на всю ее одежду. И не только ей, но и всем остальным членам их семьи, кроме маленького братика. А перед этим на их удостоверениях личности появился штамп со словами «еврей» или «еврейка». Неожиданно оказалось, что им запрещено делать много всяких вещей. Например, играть в парке. Или кататься на велосипеде, ходить в кино, в театр, в ресторан, в плавательный бассейн. Или брать книжки из библиотеки на дом.
Она видела надпись, которая, казалось, появилась теперь повсюду: «Евреям вход воспрещен». А на дверях мастерской, в которой работал отец, кто-то повесил большую табличку, гласившую: «Еврейская компания». Маме пришлось ходить в магазин после четырех часов, когда на прилавках уже ничего не оставалось, потому что продукты продавались по карточкам. В метро они должны были ездить в последнем вагоне. И они обязаны были приходить домой до наступления комендантского часа и оставаться там до самого утра, не смея выйти на улицу. Интересно, что им еще разрешалось? Ничего. Совсем ничего, подумала она.
Это нечестно. Нечестно, и все тут. Но почему? За что? Откуда все это взялось? Похоже, что никто не мог объяснить этого и ответить на ее вопросы.
Джошуа уже поджидал меня в комнате для совещаний, потягивая слабый кофе, к которому питал необъяснимую слабость. Я поспешила войти и уселась между Бамбером, директором службы фоторепортажа, и Алессандрой, выпускающим редактором.
Комната выходила на деловую и шумную рю де Марбеф, находившуюся в двух шагах от Елисейских Полей. Я не очень любила эту часть Парижа — слишком шумную, яркую и зачастую безвкусную, но уже привыкла приходить каждый день сюда, где по широким пыльным тротуарам в любое время дня и ночи и в любое время года сновали толпы туристов.
Вот уже шесть лет я писала статьи для еженедельного американского журнала «Зарисовки Сены». Журнал выходил в печатном виде, но его можно было найти и на сайте в интернете. Обычно я писала о событиях, которые могли представлять интерес для проживающей в Париже американской диаспоры. Мой раздел назывался «Местные достопримечательности» и включал в себя новости общественной и культурной жизни — выставки, спектакли, кинофильмы, рестораны, книги — и предстоящие выборы президента Франции.
В общем-то, работа была нелегкой. Сроки всегда были очень жесткими. Джошуа был настоящим тираном. Он мне нравится, но от этого не перестает быть тираном. Джошуа принадлежит к тем боссам, которые не склонны проявлять уважение или снисхождение к личной жизни, браку и детям. Если кто-то из сотрудниц ухитрялся забеременеть, она превращалась для него в пустое место. Если у кого-нибудь из нас заболевал ребенок, мы удостаивались гневного взгляда и недовольного начальственного рыка. Но зато он обладал острым взглядом, талантом настоящего редактора и великолепным чувством времени. Мы все склоняли головы, признавая его главенство. Мы жаловались на него друг другу, стоило ему только повернуться к нам спиной, но при этом мы обожали его. Коренной уроженец Нью-Йорка, которому уже перевалило за пятьдесят, Джошуа выглядел обманчиво мирным и тихим. У него было вытянутое лицо и сонные, прикрытые тяжелыми веками глаза. Но стоило ему открыть рот, и сразу же становилось ясно, кто здесь главный. Джошуа выслушивали и повиновались ему беспрекословно. И никто не осмеливался перебить его.
Бамбер родился в Лондоне. Возраст его приближался к тридцати годам. Ростом он вымахал выше шести футов, носил очки с дымчатыми стеклами и красил волосы в невероятный желто-коричневый мелированный цвет. Он обладал блестящим английским чувством юмора, которое приводило меня в восторг, но которое редко понимал Джошуа. Я питала слабость к Бамберу. Он был надежным и умелым коллегой, товарищем по работе. Кроме того, он чудесно умел разряжать обстановку, когда Джошуа пребывал не в духе и срывал зло на нас. Бамбера хорошо было иметь в друзьях и союзниках.
Алессандра была наполовину итальянкой, невероятно амбициозной молодой женщиной с чудесной гладкой кожей. Она была очень красива, обладала копной блестящих черных кудрей и полными, влажными губами, при одном взгляде на которые мужчины теряли голову. Я так до сих пор и не решила, нравится она мне или нет. Она была вдвое моложе меня, но получала уже столько же, сколько и я, пусть даже в выходных данных журнала моя фамилия стояла выше ее.
Джошуа перебирал гранки очередного номера журнала. В нем должна была появиться большая передовая статья о грядущих президентских выборах, которые превратились в объект повышенного интереса с того момента, как Жан-Мари Ле Пен одержал победу в первом туре. Меня не особенно вдохновляла мысль о том, чтобы писать на эту тему, и втайне я была рада, когда это задание досталось Алессандре.
— Джулия, — начал Джошуа, глядя на меня поверх очков, — это твоя епархия. Шестидесятая годовщина событий на «Вель д’Ив».
Я откашлялась, чтобы скрыть смущение. О чем он говорит? Мне показалось, что он пробормотал что-то вроде «вельдиф».
Это слово прозвучало для меня пустым звуком.
Алессандра одарила меня снисходительным и покровительственным взглядом.
— Шестнадцатое июля сорок второго года. И это вам ни о чем не говорит? — поинтересовалась она. Иногда я ненавидела ее высокий голос мисс Всезнайки. Как сегодня, например.
Эстафету подхватил Джошуа.
— Грандиозная облава на «Велодроме д’Ивер». Отсюда и пошло сокращение «Вель д’Ив». Знаменитый крытый стадион, на котором проводились трековые велосипедные гонки. Тысячи еврейских семей, запертые на стадионе, провели там много дней в ужасающих условиях. А потом их отправили в Аушвиц. В газовые камеры.
В голове у меня забрезжили кое-какие воспоминания. Но очень слабые.
— Да, помню, — твердо заявила я, глядя Джошуа в глаза. — Хорошо, и что дальше?
Он пожал плечами.
— Почему бы тебе не начать с того, что отыскать тех, кто выжил после «Вель д’Ив», или свидетелей тех событий? А потом вплотную заняться самой торжественной церемонией — кто именно ее организует, когда и где. И наконец, представить некоторые факты. О том, что именно там произошло. Это деликатное поручение, ты меня понимаешь. Французы не особенно любят вспоминать о Виши, Петэне и прочем. Это не та страница их истории, которой можно гордиться.
— Есть один человек, который может вам помочь, — сообщила мне Алессандра уже не таким снисходительным тоном. — Его зовут Франк Леви. Он создал одну из самых больших ассоциаций, которая помогала евреям отыскать своих родственников после Холокоста.
— Я слышала о нем, — обронила я, записывая его имя в блокнот. Это было правдой. Франк Леви был видным общественным деятелем. Он устраивал пресс-конференции и писал статьи об украденных у евреев вещах и драгоценностях, об ужасах депортации.
Джошуа одним глотком допил кофе.
— Никакого слюнтяйства, — подытожил он. — Никакой сентиментальности. Только факты. Свидетельские показания. И… — он перевел взгляд на Бамбера, — хорошие, сильные фотографии. Просмотри и архивные материалы на эту тему. Ты найдешь там совсем немного, скорее всего, но, может быть, этот малый, Леви, сумеет тебе помочь.
— Я начну с того, что поеду на «Вель д’Ив», — заявил Бамбер. — Взгляну сам, что там и как.
Джошуа криво улыбнулся.
— «Вель д’Ив» больше не существует. Его снесли еще в пятьдесят девятом году.
— А где он вообще находился? — задала я вопрос, про себя радуясь тому, что не одна оказалась невежей.
Мне снова ответила Алессандра.
— На рю Нелатон. В пятнадцатом arrondissement Парижа.
— По-моему, нам все равно стоит съездить туда, — предложила я, глядя на Бамбера. — Может быть, на той улице все еще живут люди, которые помнят, как все было.
Джошуа в ответ лишь пожал плечами.
— Можно попробовать, — задумчиво изрек он. — Но не думаю, что вы найдете много людей, которые захотят разговаривать с вами. Как я уже говорил, французы очень чувствительны, а этот вопрос вообще чрезвычайно деликатный. Не забывайте, все эти еврейские семьи арестовывала именно французская полиция, а вовсе не нацисты.
Слушая Джошуа, я поняла, сколь мало мне известно о том, что произошло в Париже в июле сорок второго года. Когда я училась в школе в Бостоне, нам об этом ничего не рассказывали. И даже когда я приехала в Париж двадцать пять лет назад, мне немного довелось прочитать на эту тему. Это был своего рода секрет, тайна, похороненная в прошлом. Нечто такое, о чем никто не хотел говорить. Мне не терпелось усесться перед компьютером и начать поиски нужных материалов в Интернете.
Как только совещание закончилось, я сразу же направилась в свою клетушку, носившую громкое название «офис» и выходившую окнами на шумную рю Марбеф. Мы сидели, что называется, друг у друга на головах. Но я привыкла к тесноте, и она не доставляла мне особых неудобств. У меня и дома не было своего угла, где я могла бы спокойно сесть и писать. Но Бертран пообещал, что в новой квартире у меня будет своя, большая, отдельная комната. Мой личный кабинет. Наконец-то. Это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Своего рода роскошь, к которой еще следовало привыкнуть.
Я включила компьютер, вошла в Интернет и отправилась на поисковый сервер Google. В строке поиска я набрала фразу: «velodrome d’hiver vel d’hiv». Ссылок оказалось великое множество. Большая часть их была на французском, и во многих приводились многочисленные подробности происшедшего.
Я читала весь остаток дня. Я ничем больше не занималась, только читала, сохраняла найденную информацию и искала книги об оккупации и облавах. Многие книги, как я обратила внимание, так и не увидели свет в бумажном варианте. Мне стало интересно, почему. Потому что никто не хотел читать о «Вель д’Ив»? Потому что эти события больше никого не интересовали? Я даже позвонила в парочку книжных магазинов. Мне ответили, что найти эти книги будет нелегко. Пожалуйста, попытайтесь, попросила я.
Выключив компьютер, я ощутила невероятную усталость. У меня болели глаза. В голове и на сердце лежала тяжесть от прочитанного.
На стадион «Вель д’Ив» полиция согнала свыше четырех тысяч еврейских детишек в возрасте от двух до двенадцати лет. Большинство из них были французами, они родились во Франции.
И никто из них не вернулся из Аушвица.
|
