|
Наследница кодекса Люцифера.
Пролог
Апрель1632 года
1
Смерть пришла весной, и она сверкала, как золото.
Мальчик, пасший овец, не сразу услышал цокот копыт. Всадники беспорядочной кучей выскочили из леса на темно-зеленое пастбище, из синей длинной тени деревьев — наружу, в красный свет. Однако мальчик отвел глаза и полностью сосредоточился на волынке и на мелодии, которую из нее извлекал. Он поднял взгляд только тогда, когда от грохота копыт у него задрожали внутренности. Овцы заблеяли и стали жаться друг к другу.
Мальчик встал. Мундштук выскользнул у него изо рта, а когда он прижал к себе мех, волынка издала жалобный звук. Стук копыт заставил его задрожать, а на глаза навернулись слезы.
Всадники были одеты как обычные кирасиры: панцири длиной до колен и шлемы на головах, но мальчик этого не знал. В его глазах они выглядели безликими существами, а в свете вечерней зари казались сделанными из чистого золота; обнаженные лезвия их мечей отбрасывали блики. Кирасиры рассыпались длинной разорванной цепью и образовали дугу, подобно огромной руке, протянувшейся к отаре и ее одинокому пастуху. Собака вылетела из-за стада и бросилась навстречу всадникам. Ее лай потонул в грохоте копыт, а затем и тело ее исчезло в вихре из скачущих галопом ног, высоко подброшенного дерна и земли, как будто ее никогда там и не было. Овцы, как по команде, развернулись и побежали прочь: живая волна, высотой по пояс, из грязно-белой вьющейся шерсти, панически выпученных глаз и раскрытых пастей, которая омывала тощее создание, будто вросшее в землю и судорожно сжимающее волынку. Золотое сияние панцирей и танцующие солнечные блики были настолько прекрасны, что от их вида перехватывало дыхание. Мальчик заморгал.
Один из кирасиров развернулся, низко нагнулся, не вставая с седла, и мозг мальчика, совершенно оцепеневшего от неожиданности и удивления, дал команду высоко поднять руки и протянуть их всаднику. На него будто налетели запах лошадей и грохот копыт, и за мгновение до того, как всадник проскочил мимо, он почувствовал, как его поднимают вверх и перебрасывают через седло. Волынка упала и была мгновенно растоптана копытами. Его трясло и швыряло в разные стороны, легким не хватало воздуха, а живот сдавило с такой силой, что его неминуемо бы вырвало, если бы желудок не был абсолютно пуст. Ему показалось, что он летит. Рука в ратной рукавице грубо прижимала его к закованному в броню телу, однако он не чувствовал боли. Он летел! Ноги лошадей казались вихрем из мышц, сухожилий и лоснящейся шкуры, комья земли били ему в лицо. Он чуть не вывихнул себе шею, пытаясь поднять голову, и впился взглядом в бородатое грязное лицо под сверкающим золотом шлемом. Резкий поворот, во время которого он едва не слетел с лошади, и солнце оказалось за спиной кирасира, отражаясь от панциря и слепя мальчика. Он увидел, как губы на лице под шлемом раскрылись, увидел коричневые от налета зубы; многих зубов не хватало. Губы искривились, и мужчина громко рассмеялся.
Мальчик тоже засмеялся.
Когда они добрались до подворья, где жил мальчик, рейтар осадил лошадь, и его добыча соскользнула на землю. Ноги у паренька подкосились, и он упал, но когда поднял глаза, то снова рассмеялся.
Подворье уже погрузилось в тень, золотое свечение превратилось в блеск железа и слабое мерцание покрытых бронзой шлемов. По двору между зданиями бродили овцы. Хозяин никогда не позволил бы им свободно бегать по двору: даже на стрижку их заводили в загон. Их неловкие прыжки снова рассмешили мальчика.
К ним приблизился второй кирасир, на чьей лошади он прибыл сюда.
— Веселый мальчуган, — заметил кирасир. — Он точно здесь живет?
— Где ж ему еще жить? Во всей округе других домов нет. Первый рейтар перевел взгляд на мальчика, который уже снова встал на ноги и с надеждой смотрел на мужчин, задрав голову. Широкая улыбка все еще освещала его лицо.
— Да он же идиот, я их на раз отличаю, — заявил второй всадник.
— Крестьянский ублюдок.
— А есть разница?
Оба рейтара рассмеялись. Мальчик услышал, как в дверях, оставленных открытыми, загрохотали сапоги. Он ждал, что вот-вот хозяин и его семья выйдут во двор, однако этого не случилось. Не было видно даже слуг, которые обычно, прихватив косы и цепи, держались на заднем плане, исполненные надежды, что кто-то спровоцирует ссору. Он подумал о Леопольде, который лежал со сломанной ногой в конюшне, но тут кое-что отвлекло его внимание: один из спешившихся кирасиров потянулся к шлему, рванул кожаные ленты, свисавшие с его закованного в железо тела, и, извиваясь, освободился от брони. Он оказался обычным мужчиной в пропитанной потом рубашке, с лохматой бородой и спутанными волосами. Мальчик смотрел на него не столько разочарованно, сколько удивленно, не веря, что с железным всадником могла произойти такая перемена. Тощий мужчина встряхнулся, наклонился к шпаге, лезвие которой он вонзил в землю, высвободил оружие и, сделав длинный шаг к ближайшей овце, проткнул ее клинком.
Блеяние овцы захлебнулось кашлем. Передние ноги подогнулись, но она попыталась встать. Другие овцы разбежались. Мужчина со шпагой вытащил лезвие и снова нанес удар.
Овца вздрогнула и завалилась набок, ее ноги судорожно задергались.
— Ты что, даже тупую скотину одним ударом зарубить не можешь?! — воскликнул один из кирасиров. — Как на поле боя!
— Поцелуй меня… — ответил мужчина со шпагой и принялся искать взглядом свои пожитки.
— Никаких пистолетов, — приказал всадник, который привез мальчика. — Побереги порох, он пригодится нам завтра. — Так дело не пойдет, — услышал мальчик свой собственный голос. Все рейтары удивленно уставились на него. Овца упала на землю и захрипела. — Ей нужно перерезать глотку, — добавил он.
— Ты смотри-ка, умелец нашелся. Ну, давай, покажи, как это делается, засранец.
Мальчик подбежал к лежащей на земле овце, наклонился к ней и обеими руками схватил за голову. Затем оттянул ее назад и обнажил горло. Выжидающе посмотрел на мужчину со шпагой. Тот нанес удар. Тело овцы напряглось, она задрожала. Из раны толчками полилась кровь и стала с хлюпаньем растекаться по земле. Мужчина снова поднял шпагу, но на этот раз ее конец был направлен на мальчика.
— Оставь мальчишку в покое, идиот, — выругался предводитель рейтаров. Охая, он слез с коня, потянулся и ткнул пальцем на курятники и овец. — Тащите сюда милых птичек вместе с яйцами и зарежьте столько овец, сколько можно увезти. Если отыщете коз, не убивайте их. Мы возьмем их с собой: молоко нам может пригодиться. Эту нужно выпотрошить и приготовить: сегодня вечером мы задним числом отпразднуем Пасху! — Он подмигнул мальчику и кивнул ему. — Иди за мной.
Мальчик проследовал за ним в дом. В помещении находилось несколько всадников, а шум наверху подсказал ему, что по спальням бродят другие люди. Он удивился, что членов семьи нигде не видно. Это совершенно не похоже на хозяина — оставлять подворье без охраны, тем более когда в него вваливаются иностранцы. Рейтары забирали себе платки, одеяла и одежду, хватали без разбора кухонный инвентарь и инструменты и складывали в мешки. С верхнего этажа до их слуха донесся треск бьющихся глиняных плошек, а затем вниз полетели целые тучи перьев: кирасиры взрезали перины и подушки и высыпали их содержимое в походные сумки. Один из незваных гостей посмотрел на горящую пасхальную свечу под образами, словно она разбудила в нем давнее воспоминание и он не знал, покориться ему или отмахнуться. Затем он ладонью потушил огонек и сунул дорогую восковую свечу в мешок.
…
Книга первая
Сумерки богов
Декабрь1647 года
Нам приходится прилагать максимум усилий, чтобы вылечить самих себя.
Марк Туллий Цицерон. Тускуланские беседы
1
Он согрешил… о, Господь на небесах, он согрешил. Он думал, что его поступок послужит хорошей цели, но тот в конце концов остался тем, чем являлся: ужасным, отвратительным, совершенно непростительным прегрешением.
Confiteor Deo omnipotenti…
Исповедую Богу всемогущему…
Он напомнил себе о кострах; о криках; о громком стуке в запертую дверь; о мольбе, о пощаде, которая становилась тише и тише, по мере того как произносивший ее отдалялся от него, так как он бежал прочь, так как он предоставил их судьбе: адскому пламени, которого они боялись, которого они хотели избежать любой ценой… адскому пламени, которое сейчас заживо пожирало их.
Confiteor Deo omnipotenti,
Quia peccavi nimis…
…что я согрешил много…
Но оно того стоило — или нет? Когда они услышали о призыве к новому крестовому походу в Святую землю, который бросили французский король и венецианский дож (кажется, это было только вчера, и к тому же тогда он был юношей, а сейчас — мужчина, проживший половину жизни), они много спорили. Стоит ли вера того, чтобы за нее умереть? Ответ был «Да!», и они выкрикнули его, сверкая глазами и раскрасневшись. Глупцы, какими же глупцами они тогда были, и он тоже, ничем не лучше других. Ничего-то они не знали, совсем ничего!
Confiteor Deo omnipotenti,
Quia peccavi nimis,
Cogitatione…
…мыслию…
К тому же вопрос был поставлен неправильно. Умереть за веру очень просто.
Кто верил, был убежден, что после жизни на земле его ждет лучшая жизнь на небе — так почему бы и не поторопиться войти в нее? Нет, на самом деле вопрос следовало сформулировать иначе: «Стоит ли вера того, чтобы убивать за нее?»
Confiteor Deo omnipotenti,
Quia peccavi nimis,
Cogitatione,
Verbo et opere.
…словом и делом.
Он листал и листал страницы — мысленно, так как уже долгое время не нуждался в книгах, чтобы востребовать их знание. Основная цель бытия состоит не в достижении порядка и тем более блаженства, а равновесия вещей. Как только получалось принять этот факт, приходило понимание жизни. И прежде всего того, что любые притязания на власть, и требование покорности, и все песенки о беловолосом царе на белом скакуне — глупые сказки. Речь идет не о том, чтобы побеждать, речь идет о том, чтобы найти равновесие. Жизни без смерти не бывает…
В голове у него прозвучали слова: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Вот она, истинная троица, и у нее есть темный эквивалент. Он слышал, как тот же самый голос шепчет у него в голове: «А теперь пребывают недоверие, отчаяние, ненависть…»
Равновесие. Все зависит лишь от равновесия. Равновесие — средоточие всего сущего.
Kyrie eleison, ибо я вкусил от древа познания, и я вижу мир, каким Ты создал его.
Kyrie eleison, ибо я согрешил.
Kyrie eleison, kyrie eleison… ибо Ты так хотел, так как я — всего лишь крохотный камешек на чаше весов добра и зла, и Ты, о Господи, положил меня в чашу гнева Своего. Он слышал крики у себя за спиной и треск огня, вдыхал запах дыма…
…это был сон! Просто сон…
Однако крики не исчезли, и шум битвы тоже. Они проникали даже сюда — звон мечей, щелчки выстрелов, отчаянные приказы, лошадиное ржание… гул снаряда, высокой дугой перелетевшего через стены, удар, дрожь земли и грохот обрушившейся стены дома… стук копыт, яростные проклятия, протяжные крики боли, и среди всего этого — пронзительная молитва человека, поддавшегося панике: «Святая Мария, Матерь Божья, благодати полная!.. Святая Мария, Матерь Божья!..» Что-то трещало, будто все вокруг горело, но ведь стена из одного только камня не может гореть! Или может? Наверное, сегодня горят даже камни, наверное, горит весь мир, наверное, надежда умирает здесь и сейчас — после того, как давным-давно умерла вера, а потом в конце концов умерла и любовь.
Это не было сном. О боже, если бы только это был сон!
2
Александра Рытирж остановилась на пороге церкви Святого Эгидия и перевела дух. Запах, доносившийся из широкого будничного нефа, словно приглашал войти — запах свечного воска и сала, остатков ладана, масляной краски, пыли и старости: извечный церковный аромат. Для нее он никогда не будет означать ничего, кроме разлуки, боли и пустоты.
Порыв ветра, несущего хлопья снега, заставил ее вздрогнуть. «Немудрено, — неожиданно подумала она, — что от этого убедительного доказательства начавшегося адвента у меня мурашки пошли по коже». Адвент, четыре недели перед Рождеством, уже многие годы назад стал для нее временем, которое нужно просто пережить, перетерпеть. Больше никаких свечей, никакого фигурного печенья… никаких теплых ручек, которые она сожмет в ладонях, чтобы уберечь их от холода. Она выпрямилась и вошла.
В церковь лучше всего приходить после полуденного звона. Чаще всего она находилась там одна. Сохранять самообладание проще, если не нужно его сохранять, чтобы предотвратить показное сочувствие. Когда есть возможность плакать, и скрипеть зубами, и клясть Бога за то, что Он отнял у тебя самое дорогое, как-то проще сдержаться и не делать этого… Можно молча преклонить колени и зажечь свечу, надеясь, что ее крохотный огонек согреет еще меньшую душу, которая так недолго делила с тобой жизнь и которая теперь где-то далеко, куда можно попасть только во сне.
И можно надеяться, что однажды утром ты встанешь и тебя больше не будет мучить такая сильная боль, которая каждый час превращается в борьбу с отчаянием. Она надеялась — надеялась уже столько лет…
Александра достала из кармана пальто свечу, приложила фитиль к пламени одной из свечек, горевших в приделе, и приклеила ее к каменному полу. Сначала она брала большие, тяжелые свечи и оставляла их после посещений церкви, пока не обнаружила со временем, что есть люди, которые крадут эти дорогие свечи, гасят их и затем заново зажигают в другом приделе, чтобы прикрепить собственные просьбы к пляшущему язычку пламени. Прошло время, и теперь она уже не была уверена, слышит ли Бог и такие молитвы, потому что Ему, так или иначе, безразлично, что делают люди, живут ли они — или умирают. Кончилось все тем, что она стала зажигать только маленькие свечи и оставаться рядом с ними, пока они не догорят.
Она посмотрела наверх, на потемневшее бородатое лицо на иконе.
— Оберегай своего подопечного, святой Микулаш, — прошептала она. — Оберегай его в смерти, раз уж ты не сумел защитить его при жизни. Святой не отвечал. Огонек свечи не мигал. Александра проглотила боль, царапавшую ей горло.
— Привет, Мику, — хрипло прошептала она. — Это твоя мама. Как ты там?
Она не могла говорить дальше. Десятки горящих свечей расплылись перед ее взором, и она сказала себе, что не стоило приходить сюда. Всегда в день ангела ее единственного ребенка она появлялась в приделе перед иконой покровителя Мику и пыталась вести себя так, как будто с Богом, святыми и мертвыми можно установить связь. С трудом она поднялась на ноги и вышла в неф. «Ни одна мать не заслуживает того, чтобы провожать своего ребенка к могиле», — услышала она чей-то голос. Голос звучал в ее голове, и он принадлежал Вацлаву фон Лангенфелю. Тогда она сочла его замечание банальным, хотя и понимала, что он честно пытался выразить ей сочувствие.
«Если бы ты знал, — думала она тогда — и сейчас. — Если бы ты знал…»
Маленькая свеча в приделе постепенно догорала. Александра не сводила с нее глаз. Смотреть на угасание свечи было почти так же больно, как стать свидетелем угасания Микулаша: его худенькое тельце становилось все тоньше, лицо бледнело, а глаза начали смотреть мимо и сквозь нее в то место, куда она не могла последовать за ним.
Ее охватила паника, и ей показалось, что она больше не может дышать. Александра наклонилась к свече, но тут же отшатнулась. Если она погасит огонек, не будет ли это означать, что она и жизнь Мику тоже…? Но ребенок мертв, хуже уже не будет, а просто выйти на улицу и потом ломать себе голову над тем, не задует ли кто-то другой маленькую свечу, не украдет ли ее для собственных целей, было почти так же невыносимо, как смотреть, как ее огонек теряет силу. Она отлепила свечу от пола, поднесла к лицу и легонько задула ее, словно целуя. Дымок угасшего пламени поднялся вверх и, выбросив последнюю искорку, исчез; и тут она неожиданно подумала, что это мерцание тоже можно считать знаком, который подает ей маленькая душа сына.
«Абсурдно», — подумала она. Подобные мысли были последней соломинкой человека, которого водопад судьбы должен был унести на глубину.
Тем не менее она почему-то чувствовала утешение, когда покидала церковь.
…
— Девять сотен, мама! А во всей империи — сколько тысяч? Что же это за подарок человечеству, когда приходят эти и убивают дарителей?
— Александра, сейчас речь идет вовсе не об этом.
— Нет, мама? — Александра тяжело дышала.
Она сама испугалась собственного крика. «Что я такое говорю?» — спросила она себя, но нечто в глубине ее души перехватило контроль, нечто, забившееся в судорогах, закричавшее от ярости и отчаяния при первом же требовании попытаться спасти ее маленькую племянницу, в то время как единственная надежда, остававшаяся Александре, состояла лишь в молитвах к глухому Богу.
— Нет. Речь идет о том, что дочь Андреаса и Карины умрет, если ты не поможешь ей.
— А если бы я раньше заинтересовалась медициной и меня тоже сожгли бы на костре? Тогда сегодня меня бы не было и я бы не смогла помочь малышке. Что-то я не припомню, чтобы Андреас отправился в Вюрцбург и попытался положить конец убийствам. А ведь у нас даже был поверенный в Вюрцбурге и хорошие связи!
|
