|
Коммуналки закончились вместе с двадцатым веком. Под фейерверки миллениума.
Наш дом оказался в числе последних — может быть, потому, что, строго говоря, коммуналкой и не являлся. Просто он был слишком плотно заселен, некоторых удобств недоставало, а те, что имелись в наличии, никуда не годились. Возможно, причина и в том, что никому даже в голову не приходило, что импозантный, пусть и несколько обветшавший двухэтажный особняк на центральной улице, возведенный лет сто назад в модном в ту пору среди местного купечества стиле, еще не обрел хозяина и битком набит разномастным людом.
Соседние здания, между которыми втиснулся наш особнячок с его известной всему городу березкой, выросшей в щели между кирпичами высоко на фронтоне, давным-давно освоены. Фасад дома старых большевиков, обычно наводивший на мысли о скромном гробе и прощальной церемонии с участием официальных лиц и почетного караула, преобразила шеренга роскошных магазинов, сверкающих никелем, стеклом и мрамором, а в первом этаже школы для глухих (уцелела в нашем городе и такая) открылся ресторан «Киншаса», чьи окна всегда наглухо заблокированы бронированными жалюзи. «Киншаса» не доставляла нам особых хлопот — ее посетители, в большинстве темнокожие джентльмены в светлых костюмах, вели себя смирно, и уж конечно никаких тамтамов среди ночи.
К этому времени поток транспорта на центральной улице обычно редеет и становится слышно, как жужжат неоновые вывески справа и слева от темного фасада нашего дома. Что-то вроде растревоженного осиного гнезда — и от этого электрического зуда возникало необъяснимое напряжение, в котором слышалась также и глухая угроза. Не то чтобы нам в самом деле угрожали или указывали на нашу житейскую неприспособленность и бестолковость, но что-то такое чувствовалось, факт.
Чему, собственно, удивляться? За последние годы мы стали свидетелями неслыханных перемен, одна другой круче. И уж если советская власть оттяпала наш особняк у владельца и расчленила на комнаты, клетушки и углы, почему бы ему в один прекрасный день снова не стать частной собственностью?
Кстати, я до сих пор подозреваю, что представители этой самой власти были идеалистами высшей пробы и до самой ее кончины верили, что имеют дело с людьми, у которых сразу ниже пояса начинаются голенища кирзовых сапог. Их представления о гигиене озадачили бы даже первобытных охотников. Не исключаю, что именно поэтому в нашем особняке по одному туалету на этаж. Там, в тусклом мерцании пятнадцативаттной лампочки в железном наморднике, вечно журчит вода из потного бачка, а вместо унитаза — облупленная чугунная лохань со смрадной дырой посредине. В чугуне же отлито и нечто вроде рифленых подошв древнего исполина, на которые следует с опаской встать, если хочешь без промаха воспользоваться удобством.
О ванной, на двери которой до сих пор висит замусоленный график посещений, я просто умолчу.
Несмотря на это, я настаиваю: коммуналкой наш дом считать не следует. Просторные помещения особняка с потолками, теряющимися в туманных высотах, с лепниной и ореховым паркетом, были в разное время поделены перегородками где на две, а где и на три комнатенки, туда же втиснулись карликовые кухни, и у каждого образовался изолированный ареал обитания, откуда людей могли выгнать только основные потребности: нужда в хлебе, любви, зрелищах и, наконец, в общении. То есть в том, что сейчас к месту и не к месту называют коммуникациями.
Мне здесь принадлежала средних размеров комната на втором этаже с парой итальянских окон, выходящих во двор, и поскольку жил я теперь один, все в ней соответствовало моим вкусам, предпочтениям и роду занятий. В том числе и беспорядок, который, за исключением легкого слоя пыли и следов сигаретного пепла, вполне мог считаться рабочим порядком.
Стоял удушливый август, во второй половине. Оба моих окна были распахнуты настежь, несмотря на ос и мух, нет-нет да и залетавших со двора. Около трех я выключил компьютер, полез в холодильник, где стоял пакет белого вина, и сразу налил почти полный стакан.
Награду я честно заслужил: четыре страницы с восьми утра — это вам не жук начихал. Не всякий день складывается так удачно. Половину вина я проглотил залпом, а затем закурил, навалился животом на горячий подоконник и высунулся наружу.
Именно в этот момент во двор бесшумно вкатил открытый жемчужно-серый «Эм Джи» с господином в ослепительно белой тенниске за рулем. Словно прямиком с набережной средиземноморского курорта. Водитель, оказавшийся совсем небольшого роста и почти лысым, заглушил двигатель и выбрался из машины.
Я решил, что это один из клиентов ближайшего салона итальянской сантехники, но он уверенно пересек грунтовую площадку и направился ко входу в полуподвал, где проживали мой приятель Яков и его жена.
Тут требуется уточнение. Говоря о том, что в нашем доме всего два этажа, я невольно погрешил против истины. Войдя во двор, вы с удивлением обнаруживаете, что этажей на самом деле больше, и дело тут не в рельефе, а в замысле архитектора, который умудрился, не нарушая пропорций, упрятать под верхние «господские» покои помещения для прислуги. Одно из них теперь служило складом дворницкого инвентаря, второе — с тех пор как сгинул самовольно вселившийся туда бродяга Долгич — пустовало, а еще две комнаты полуподвала принадлежали моему ровеснику незрячему Якову.
Слепой дворник — что-то вроде безрукого пианиста и звучит так же абсурдно, но только не в его случае. В своем жанре Яков был недосягаем, лучше всех, кого я когда-либо видел с метлой и лопатой. Глазами ему служила жена, но чаще всего он в ней не нуждался, потому что знал свой участок на ощупь.
Владелец «Эм Джи» позвонил, мой приятель вышел к нему голый до пояса, в трепаных джинсах с бахромой, и они почти сразу заговорили на высоких тонах. Потом приезжий полез за бумажником, и Яков, будто разглядев этот жест, гневно дернул локтем и отступил. Его узкое и всегда словно обожженное солнцем лицо потемнело еще больше.
Я удивился — мой приятель почти никогда не повышал голоса и вывести его из равновесия было не так-то просто. Лысая макушка приезжего, отороченная за ушами и на затылке рыжеватым пухом, порозовела. Он пожал плечами, развернулся и направился к выходу со двора, оставив машину без присмотра.
Мне пришло в голову, что его цель — парадный вход в наш особняк, и тут я не ошибся.
Детали разговора от меня ускользнули. Яков все еще стоял на месте, и я крикнул:
— Чего он хочет?
Яков повел подбородком в сторону окна на втором. Ему не требовалось объяснять, где я нахожусь.
— Говнюк! — с чувством ответил он.
— Что? — удивился я. За три десятилетия мне всего несколько раз приходилось слышать от него такие вещи.
— Этот говнюк хочет получить список жильцов. А заодно все, что я о них знаю или слышал когда-то. Слабые места, понимаешь?
— Зачем?
— Ему понравился дом, ясно? Он тут, видишь ли, проезжал, и ему приглянулась архитектура. Рыжий сукин сын!
— Откуда ты знаешь, что он рыжий?
Яков остыл уже настолько, чтобы ухмыльнуться.
— От рыжих пахнет по-другому. Тут уж не ошибешься. Никакая косметика не поможет. Что у него за машина? — внезапно спросил он.
— «Эм Джи», родстер. Открытая.
— Ого! — Яков повернул слепое лицо в сторону автомобиля, мирно соседствовавшего с парочкой мусорных контейнеров и битыми «Жигулями» моего приятеля Аркаши, и добавил: — Между прочим, он пошел по квартирам. Начиная с первого этажа. Представляешь, что тут сейчас начнется?
Я представлял.
Эпоха расселения коммуналок в деловом центре города была еще на слуху и успела обрасти мифами и легендами, почти всегда пугающими и жуткими. Местные медиа знай себе подливали масла в огонь. Но в появлении озабоченного рыжего с его дорогущей спортивной машиной не было на первый взгляд ничего опасного, хотя я отлично понимал тревогу Якова. Перспектива переселения, пусть даже и в настоящую квартиру, означала для него катастрофу, крушение целого мира, в котором он был как все — то есть ориентировался не хуже любого зрячего.
Тут Якова позвала жена. Он рассеянно помахал мне и спустился к себе: три ступени вниз от уровня фундамента.
Представлял я также, как поведут себя другие жильцы. Вплоть до того, что мог бы дословно воспроизвести содержание их переговоров с рыжим.
Одинокая пожилая дама из угловой комнаты на первом даже не сможет встать, чтобы открыть дверь. Какие уж тут переговоры. Моя соседка Клавочка, которая по доброте душевной присматривала за лежачей больной, как-то назвала ее звучную фамилию, но я ее не запомнил. К даме, не считая Клавочки, заглядывают только вечно озабоченные старухи, злоупотребляющие косметикой, а где-то в Москве, по слухам, проживает ее единственный внук.
Дальше, в глубине коридора, две-три комнаты, обитателей которых я не знаю. Ничего удивительного — это самый темный и запущенный угол дома. Здесь все вопросы решаются просто.
Высокий август
Старая история, еще из тех времен, когда чуть не в каждой области имелась собственная «Швейцария». То есть ландшафт, где есть хоть сколько-то лесистых холмов и проточной воды вблизи. Региональные патриоты, полету фантазии которых сама природа положила предел, сплошь и рядом лепят на такие местности ярлык «Швейцария», не особенно задумываясь, как к этому отнеслись бы коренные граждане, допустим, кантонов Ури или Фрибур.
Одним словом — в конце лета 1968 го¬да я направлялся в одну из «Швейцарий», располо¬женных в среднем течении Донца. Называлась она скромно — Полковой Хутор.
Ехать нужно было час с лишним электричкой, дальше — автобусом, доходившим до паромной переправы че¬рез Донец. За ним и лежал этот самый Хутор, в последние несколько лет превратившийся в курортную зону. Там имелся дом отдыха, молодежный спортивный лагерь и несколько так называемых баз отдыха. Целью моей по¬ездки был молодежный лагерь, где уже больше месяца околачивались трое моих приятелей и соседей по дому — Мишаня Фоменко, Аркашка Смирнов и Яша Ручай.
Время от времени кто-нибудь из них звонил мне и принимался расписывать прелести вольной швейцарской жизни, которую им обеспечил Мишанин предок, важная шишка в том самом строительном техникуме, которому принадлежал лагерь. Но в первой половине августа мне было не до них — я сдавал экзамены в институт, благополучно, к великому изумлению моих родителей, их сдал, и теперь, когда до начала занятий оставались две пустые недели, безусловно заслуживал коротких каникул.
Тут требуется отступление. В этих местах я уже побывал весной, в самом на¬чале мая. Мы вчетвером — в том же составе — сошли с автобуса у парома, купили серого хлеба в магазин¬чике-стекляшке, отпускавшем бормотуху промокшим рыболовам, и отправились вверх по течению Донца на поиски безлюдного полуострова, про который было известно, что во время высокой воды добраться туда без лодки невозможно. Протоки, мокрые луговины и полузатопленные чащобы черемухи и орешника напрочь отрезали его от берега. Ей-богу, не знаю, зачем он нам понадобился. Должно быть, нас просто тянуло немного побродяжничать.
Около часу мы двигались обрывистым склоном правого берега. Козья тропа крутилась по склону, так что прихо¬дилось цепляться за пру¬тья кустарников, кора с которых легко сползала, пачкая ладони зеленой слизью. Наконец Мишаня остановился и ткнул пальцем в противопо¬ложный берег. «Примерно здесь», — сказал он. «И как ты себе это представляешь?» — подозрительно поинтересовались мы. «Семечки, — мужественно скалясь, отвечал Мишаня. — Накачаем матрас — и вперед!»
Мы с Аркашей взвыли. Яков промолчал. С да¬лекого полуострова тянуло миндальной горечью зацветающей черемухи.
Примерно тогда я догадался, что запах, как и звук, по воде распространяется необычайно далеко — должно быть, стелется, цепляясь за поверхность. Правда, от одного взгляда на эту самую поверхность, передергивавшуюся стальной рябью, начинало ломить зубы. Было солнечно, но последний лед по Донцу прошел всего неделю назад.
Рюкзаки мы навалили на раздутый до упора Аркашин пляжный матрас, но как только спустили его на воду, он притонул, имущество подмокло, а гитара, лежавшая поверх рюкзаков, съехала и поплыла самостоятельно, постепенно удаляясь от берега. Так что ничего не оставалось, как лезть в воду и ловить инструмент.
Мишаня скинул одежку, ухнул и плюхнулся следом за мной. Бесцветные его волосенки встали дыбом, а глаза вылезли из орбит. Яков, как всегда, без лишнего шума, вошел в воду и теперь плыл, подталкивая наш прорезиненный плот. Мы были примерно посреди реки, когда обнаружили, что Аркаша все еще торчит на берегу, подняв очки на лоб и поочередно задирая лиловые, как у фламинго, и такие же голенастые ноги. Вроде бы разминаясь.
Выбравшись из воды и вытащив на береговой откос пожитки, мы разлили по кружкам припасенную на этот случай четвертинку и стали как угорелые носиться по кустам, чтобы согреться. Аркаша же по-прежнему маячил на той стороне. Время от времени он испускал жалобные вопли, но мы делали вид, что ничего не замечаем. В конце концов его перевез старик из местных, рыбачивший за береговой излучиной на плоско¬донке — чтобы заткнулся и не распугивал рыбу.
К этому времени у нас уже горел костер, закипала мягкая желтоватая вода в ведерке, а Мишаня таскал из зарослей валежник про запас.
Ступив на сушу, Аркаша с ходу принялся тесать колья для палатки, суетиться и отдавать распоряжения, будто это он первым прибыл сюда еще во времена Адама, а не спасовал самым непристойным образом. Но в конце концов мы его простили — все-таки он был одним из нас.
Только когда варево было готово и мы уселись поближе к огню, каждый со своей кружкой, — стал слышен низкий вибрирующий гул, который мы до сих пор как бы и не различали. Гул этот, размеренный, слегка пульсирующий, исходил из глубины полуострова, из не¬пролазной сырой низины, полной бледных нежных скруток ландышевых листьев и темной зелени пере¬зимовавшей осоки. Его создавали мириады крылатых и бескрылых тварей, начавших цикл сотворения ежегодной жизни, и мы уважительно притихли.
Яков пробормотал: «Мама дорогая!» Аркаша тем временем наблюдал, как наливается брюшко крупного, но еще вялого комара, пристроившегося у него на за¬пястье. Его тоже проняло — настолько, что когда комар достиг размеров спелой клюквы, вместо того чтобы врезать ему как положено, он просто подтолкнул насекомое под задок — мол, пора и честь знать, парень.
Но это частности. Мы прожили на полуострове три дня, и довольно весело, — тому свидетелями моя сгоревшая в костре куртка и расклеившаяся гитара. В ту пору нам не было дела ни до Полкового Хуто¬ра, ни до местной курортной зоны, ни до всего, что случится с нами по¬том.
Если бы мы могли знать! Наш полуостров стал воспоминанием, не больше. Но из числа тех, которые всегда держишь наготове, хотя, если серьезно, они мало на что годятся. Больше всего этот обособленный клочок земли походил на лабораторную посудину, плавающую в проточной воде: мокрую, мутную, но заключающую в себе целый мир, отпущенный до поры до времени поболтаться на воле...
Итак, в Полковом Хуторе я оказался под вечер. Пере¬правившись на другую сторону реки, свернул налево от парома и двинулся по горбатой, с пыльной крапивой под заборами, улочке. Было тихо, пустынно, в косых лучах предвечернего солнца лениво плавала мошкара. На плетнях сушились яркие нейлоновые тряпки дачников, пахло свиньями и помидорной ботвой. Коренных швей¬царцев видно не было, и я обрадовался, когда из проулка возникли две босоногие девушки в одина¬ковых сарафанах и засеменили впереди.
Догнать их ничего не стоило — передвигаться без обуви обе не умели, к тому же на дороге было полно гусиного помета. Рас¬спросив, как пройти к лагерю, я миновал какой-то барак с пристроенной верандой, похожий на столовую, и начал подниматься через сосняк по широкой, утоптанной, как шоссе, тропе.
Лагерь возник передо мной неожиданно. Я свернул не там, запутался в кустарнике на опушке, и вот теперь он открылся целиком, сразу, как доска для детской игры. На просторной поляне на склоне лесистого холма расползлись по окружности, едва не цепляясь один за другой, выкрашенные в синее и розовое хлипкие фанерные домики, середину заполняли армейские палатки, выстроенные строгим ка¬ре, — их было никак не меньше двух десятков. В центре флагшток, площадка для построений и кое-какие спортивные прибамбасы.
Выйдя к тылам домиков, я миновал умывальник, стоявший в луже мыльной воды среди мшистых кочек. Дальше пришлось двигаться среди выгоревшего брезента и веревочных растяжек. Кое-где углы полотнищ по случаю духоты были откинуты, и можно было заглянуть внутрь.
Все выглядело благообразно: дорожки подметены, палатки — на доща¬тых настилах с бортами вроде кузовов, внутри солдатские койки, застеленные пикейными одеялами. Некоторые пусто¬вали, на них громоздились лишние матрасы, покрытые неясного происхождения пятнами.
— Ты чего тут шляешься? — внезапно спросил сонный голос из-под брезента.
Я наклонился и заглянул под полог. На койке, обернутый казенной простыней, возлежал молодой человек. Выглядел он, как и полагается пресыщенному жизнью патрицию — физиономия отекшая, в нечесаных патлах пух. По некоторым признакам умывался он в последний раз в прошлый вторник.
— Курить есть? — осведомился патриций.
Сигареты у меня были, и он, по-моему, так толком и не просыпаясь, пояснил, где живут мои приятели.
— Только их сейчас нету, — закончил он и неожиданно добавил: — Но ты все равно этим поганцам передай, чтоб штаны вернули.
— Какие штаны? — спросил я.
— Джинсы. Болгарские, дрянь, конечно, но совесть-то надо иметь?
На этой реплике он снова натянул простыню на голову и засвистел носом.
— Передам, — сказал я, оставил ему еще сигарету и отправился, куда было сказано.
Оказывается все трое — Мишаня, Яков и Аркаша — поселились в самой крайней палатке, и если бы не двухместный домик, втиснувшийся между нею и опушкой леса, их жилье вполне могло бы считаться уединенным. Полотнище входа было наглухо застегнуто. Я нырнул в сухую оранжевую полутьму под брезентом, зашвырнул рюкзак под ближайшую койку и разулся. Затем пошлепал босыми ногами по серым занозистым доскам, повалился поверх одеяла и уставился вверх.
По кровле временами проходили короткие тугие волны, поскрипывала ветка в кроне сосны, в кустах подавала голос синица, где-то по соседству нестройно гомонили и бренчали на расстроенной гитаре…
Проснулся я в полной темноте. Что-то громыхнуло, покатились пустые бутылки, и голос Аркаши принялся нести по-черному недоумка, которому взбрело в пустую башку переставить какую-то там тумбочку. Его силуэт горбатился на фоне слабо светящегося пятна — там по моим расчетам должен был располагаться выход, а в руках мой приятель имел что-то вроде ящика из-под телевизора «Рубин».
…
Всем известно, что раков следует загружать в кипя¬щую воду — это закон. Однако другой посудины у нас не было, и вы¬шло бессмысленное мучительство.
Костер, разведенный Мишаней на поляне метрах в двухстах от лагеря, ревел, как страто¬сферный бомбардировщик, вышвыривая в низкое ночное небо языки розового пламени и тлеющие ошметки хвои, а дело, между тем, по¬двигалось туго. Выварка торчала посреди этого ада и закипать не желала ни в какую.
Раки также не спешили расставаться с жизнью. Едва ощутив приток мощного тепла снизу, они снова кинулись на приступ стенок посудины. Но едва верхние, карабкаясь по спинам сородичей, достигали раскаленных краев выварки, как тут же обрывались и уходили, обожжен¬ные, в глубину. Их сменяла новая волна, и все повторялось в том же порядке.
Мишаня ломал и заталкивал под выварку сучья, и характер движения в воде начал постепенно меняться. Раки как бы разделились на две партии: одна покор¬но опустилась на дно и в оцепенении ожидала неизбежного, другая продолжала упорно бороться. Эти активисты снова и снова рвались к поверхности. Достигнув ее, они мощным движением хвоста выбрасывали себя вверх и тут же шлепались обратно, кропя огонь шипучими брызгами, судорожно щелкали, складывались пополам и выстреливали темные нити экскрементов. Зрелище не для слабонервных, скажу я вам.
Аркаша посмотрел-посмотрел, плюнул и ушел в темноту вниз по склону. Через полчаса, когда вода наконец-то замутилась и появились первые признаки кипения, он вернулся, волоча сноп укроп¬ных стеблей, выдранных с корнями и землей. По его кар¬манам было распихано с полдесятка здо¬ровенных огурцов-желтяков.
— На хуторе был, — констатировал Мишаня, сосредо¬точенно растирая сажу на лбу. — Собаки у местных, между прочим, — хуже коросты.
— Держи, — проговорил Аркаша, тыча ему укроп. — Прикрой хотя бы это паскудство.
Вода тем временем все-таки закипела, и укроп пришелся в самую пору. Раки, окончательно прими¬рившись с действительностью, меняли униформу: болотные пехотинцы превратились в алых шотландских гвардейцев.
Облако пара стояло под соснами, ноги оскальзывались в сухой хвое, пока мы, перехваты¬вая руки, тащили выварку в сторону, чтобы слить кипяток, пахнущий укропом и водорослями. Темный лес похрустывал, словно переминаясь в теп¬лой ночи, волнами накатывала музыка: то радио «Маяк» из лагеря, то «Червоны гитары» с танцплощадки в доме отдыха.
Яков сидел, обхватив колени и неподвижно глядя в разоренный костер. Похоже, вся эта суета его мало интересовала.
Покуда раки остывали, мы на скорую руку обсудили, как со мной быть.
Странное это было местеч¬ко — спортивно-оздоровительный лагерь. Никаких студентов, не говоря уже о спортсменах. Начиная с июля, как пояснил Мишаня, все места здесь заняты семьями руководства и преподавателей строительного техникума, чьими-то приятелями с многочисленным потомством и родственниками приятелей. Никто никого не пасет, не организовывает, все сами себе хозяева, а уклад жизни определяется расписанием работы столовки.
Я заикнулся, что, по-хорошему, надо бы заплатить за путевку, но Мишаня шикнул на меня и возмущенно закрутил пальцем у виска. Жить будешь нелегально, распорядился он, — кому какое дело, сколько человек тусуется в палатке, а двух порций в столовке вполне хватит на троих, тем более что кормят здесь неплохо.
Не скажу, чтобы такая перспектива сильно вдохновила Аркашу, но и он проявил солидарность.
— А завтра закатим вечеринку, — подогрел Мишаня. — Оргию по всем правилам. Ново¬испеченный студент должен быть обмыт — а денег ни у кого из нас ни шиша. Вот она где, твоя путевка!
Музыка стихла, и стало слышно древесных лягу¬шек и отдаленный гомон.
— Идут, — Аркаша запустил пятерню в выварку, хихикнул и уронил запотевшие очки. — Шествие праведных и неправедных.
Пока он отыскивал их в темноте и оттирал, Мишаня уже с хрустом ломал панцири и обсасывал клешни.
Ниже по склону тянулась тропа, соединяющая лагерь с домом отдыха. Хоженая-перехоженая, она представляла собой подобие мелкой траншеи, в которой там и сям под ноги попадались узловатые корни сосен и можжевельника. Вот по этой тропе и двигались сейчас, возбужденно переговариваясь, взвизгивая, подсвечивая фонариками, обитатели лагеря, возвращающиеся с танцплощадки. Что-то вроде процессии гномов в подземелье.
Костер почти догорел, но угли еще давали много света, когда из орешника с треском вывалился потный дядька в тренировочном трико и вышиванке с жеваным воротом.
— Это кто здеся? — гаркнул пришелец, да так, что сразу захотелось вытянуться и отрапортовать.
— Свои, Геннадий Христофорович, — аппетитно жуя, отозвался Мишаня. — Порядок. Раков вот сварили...
— Бухаете, бесы? — Пришелец трусцой обежал вокруг кострища, отпихивая кедами сучья, попадавшие под ноги, и споткнулся о вы¬варку в тени под сосенкой. — Что за хреновина?
— Да говорю же — раки, — Мишаня выпрямился. — Аркадий! Ну-ка, организуй дегустацию!
Аркаша засучил рукав и снова нырнул в посудину. Загреб, сколько поместилось в руки, и сунул этому самому Христофоровичу.
— Е-мое! — дядька хлопнул себя по загривку и забухтел: — Не хочу, не хочу, убери... Ну куда, на фиг мне такую прорву? И смотри, Мишка, я тебя предупреждал — вы мне тут лес не спалите к чертовой матери с вашими раками... Тогда пеняй на себя, папаша не отмажет!..
Тут он снова полез через кусты и вскоре сгинул в темноте.
— Начальство, — посмеиваясь, сообщил Яков. — Видали, как Аркаша взвился? Страшно сказать — замначлагеря, второе лицо в государстве. Хорошо, что видать его редко, как всякое второе лицо.
Аркаша надулся, а с тропы в нашу сторону свернули парень с ги¬тарой и две девушки, и пока Мишаня балаганил и валял дурака, пред¬ставляя меня, я успел разглядеть, что парень — тот самый патриций, с которым мы пообщались вечером насчет штанов, а девушки — обе постарше нас, восемнадцатилетних придурков, — сначала пока¬зались мне какими-то чересчур тихими, а потом я вдруг узнал в одной из них соседку с первого этажа — Майю.
Вот тебе и на! Похоже, в «Швейцарию» в этом августе съехался весь наш особняк. Я бы и дальше ломал голову над этой тайной природы, если бы не вспомнил, что Мишанин и Майкин отцы трудились в одной конторе — той самой, которой принадлежал лагерь.
Все принялись грызть раков, бросая на угли шелуху, а мне почему-то расхотелось. Я взял у Аркаши огурец и прилег в сторонке.
На свет углей со всех сторон слетались какие-то ночные твари, прочерчивая зигзаги над кострищем. Совсем рядом со мной загудел и шлепнулся тяже¬лый жук-носорог. Сложил надкрылья и деловито направился к огню. В следующую минуту он без всяких колебаний вступил в самое пекло, вопросительно приподнялся на задних лапках и, коротко свистнув, лопнул.
Одна из девушек — ее звали Соня — ахну¬ла и наклонилась. Из темноты выступило ее горбо¬носое маленькое лицо с кроткими, как у пинчера, глазами навыкате и шапочкой коротко стриженных, прямых, стального цвета, волос.
— Оп! — сказал Мишаня. — Жизнь коротка!
Майя зажужжала фонариком с динам¬кой, и мутный кружок света запрыгал по физиономии Мишани. Видок у него был, как у австралийского аборигена.
Принцип реактивного движения
Свинья Аркашу Смирнова не съела. Хотя и был у нее шанс. Лет эдак сорок с хвостиком назад.
Летние месяцы он обычно проводил у деда с бабкой в местечке на больших озерах — там теперь национальный парк, но рыба перевелась. Привозила его в конце мая заплаканная мать, сдавала бабке на руки, набивала фанерный чемодан пластами сала, взваливала на плечи рюкзак с бабкиной картошкой — розовой и разваристой, — и исчезала до осени. Они с отцом в ту пору крепили семью, и до того успешно, что каждый год к весне, подбив итоги, разъезжались и жили по отдельности. С наступлением осени, едва подмораживало, их брак тоже как будто отвердевал, и Новый год справляли широко — к этому времени подоспевало обоюдное прощение и примирение сторон. Аркаша блаженствовал — пока снова не начинало веять весной...
Семилетним он в первые дни только и делал, что таскался за бабкой, как пришитый. После города все в доме и на дворе казалось чужим, враждебным, готовым причинить боль. Шли в огород — бабка дергала алую, полную сока морковь, обстучав о гряду и обтерев фартуком, совала Аркаше корнеплод — тот не брал. Немытое есть смертельно опасно, это он усвоил твердо. Бабка обижалась, вздергивала подбородок с кустиком старческих волос, поджимала сухие лиловые губы. Это ж до чего довести дитя, шепотом сокрушалась она.
Шли в сарай. Там в закуте, в сумраке, в волнующей вони сидел кабан, бесстыдно белея немытым голым телом. Сидел — не то слово: он там волновался, топотал, хлюпал и перекатывался, бухал в загородку, надсадно трубил, требуя кормежки. Постоянное беспокойство в таком большом звере, на Аркашин взгляд, тоже таило угрозу.
В сарае вообще было великое множество опасностей. Например, соломорезка «Хайдеггер и сыновья», напоминавшая швейную машинку-переростка. Трогать чугунное литое колесо с рукоятью и кривыми спицами было запрещено — имелось мнение, что Аркаша куда-то там сунет руку, и тогда — все.
Под ногами сухо пылила торфяная крошка, солнце пятаками пробивалось сквозь дырявую дранку кровли. Озираясь на посеченную дубовую колоду и старые корыта, Аркаша продвигался следом за бабкой к загородке закута, чтобы получше разглядеть животное.
Кабан и в самом деле был поганого нрава. Когда бабка, кряхтя, перевешивалась с ведром к корыту, он, будто впопыхах, совал башку под теплую струю варева, а затем, отступив и коварно щурясь, коротко встряхивал залепленным ботвою рылом, хлопая мокрыми ушами. Варево летело ей в лицо, перепадало и Аркаше.
— Не подходи! — кричала она. — Сверзишься в закут!
— И что? — замирая, тонким голосом спрашивал Аркаша.
— Съест! — отрубала бабка. — Дурной, не приведи бог.
Кабан стоял в кормушке обеими передними и втягивал в себя жратву равномерно, как дышал. Временами из его утробы доносился смутный гул, будто там проходил товарный поезд.
Наслушавшись в городе рассказов о грудном младенце, съеденном в колыбели свиньей, Аркаша ужасался — как можно такого свирепого хищника держать за хрупкой загородкой в опасной близости к человеческому жилью? И тем не менее дня не проходило, чтобы он не увязался в сарай. Дело зашло так далеко, что кабан стал ему сниться.
Его опасения имели почву. Однажды Аркаша с дедом отправились в поселковый совет за справкой, а бабушка подалась на рынок, да так и застряла в очереди. Когда все вернулись — почти одновременно — к сараю было жутко подступиться. Некормленная зверюга ревела и буйствовала так, что казалось — еще чуть, и ветхая постройка рухнет.
Бабка впопыхах намесила что попало и понесла кабану. За нею по привычке сунулся и Аркаша. Однако на сей раз что-то не заладилось. Доска загородки выскочила, загремело ведро, старуха ругнулась и с размаху треснула ка¬бана между ушей.
Кабан злобно засвиристел, вздыбился, пересигнул загородку и бросился к дверям. Как раз там и стоял Аркаша.
— Дяржи! Дяржи! — завопила бабка.
С таким же успехом Аркаша мог попытаться удержать атомную подводную лодку. Да что там удержать — он и пошевелиться не мог, скованный страхом. Кабан был так велик, что как бы и не вмещался в поле зрения. Он не атаковал, это сразу стало ясно, — просто равнодушно несся галопом мимо, явно не считая мальчишку помехой, и так же презрительно наподдал его теплым вонючим бо¬ком, отчего Аркаша рухнул в торфяную пыль, а кабан, кидая крестцом, исчез в проеме дверей.
Подбежала бабка, путаясь в мокром подоле, подхватила его и затрясла, как ватную куклу, допытываясь, не зашибла ли мальца проклятая скотина, но Аркаша только головой мотал да тер запорошенные глаза. Ему виделись картины ужасающих бедствий, которые сейчас натворит вырвавшееся на волю чудовище...
Чудовище, однако, его разочаровало. Когда он, набравшись духу, выглянул во двор, кабан деловито сновал вокруг компостной кучи, чавкая и помаргивая на бледное солнышко. Вокруг него, вооруженная дрыном, прыгала бабушка, перемежая побои увещеваниями. Кабан лениво увертывался, но кучу покидать не желал.
В конце концов его удалось уломать, и он зарысил в сарай, кося рылом в сторону Аркаши, отчего тот предусмотрительно отступил за угол и затаился.
Каждый год обитателя сарая звали по-разному — Васька, Дюша, Чук, а то и Елизавета. В этой регулярной смене кличек крылась какая-то тайна, но Аркаше не особенно хотелось дознаваться, в чем тут дело, поскольку интуиция подсказывала ему верный ответ. Однако в подробностях все выяснилось только несколько лет спустя.
Аркаша уже учился в десятом, шла к концу первая четверть, когда пришло письмо от деда. Года два Аркаша на озерах не бывал, но знал от матери, что старики хворают. Деда замучили легкие, а у баб¬ушки отекают ноги, и им все труднее управляться по хозяйству. Тем не менее картошка в городском доме не переводилась, капуста и огурцы посту¬пали регулярно, а под зиму оба холодильника — старый и но¬вый, купленный на Аркашину страховку, — заполнялись свежиной, пласта¬ми нежнейшего сала и прочей благодатью.
|
