|
1913 год
2 декабря
Я помню, любовь моя, что после того, как мы пересекли границу, все вокруг стало влажным и серым. Дождь был нашим спутником на протяжении большей части этой поездки, а когда мы уже подъезжали к горам, начал падать снег. Я, впрочем, никогда не жаловалась на дождь. Наоборот, мне — в отличие от большинства других смертных — нравятся серые осенние дни. Не зря же в моих венах течет кровь северянки.
Прижавшись лицом к окну купе вагона первого класса, я разглядывала проплывающий мимо пейзаж и думала, удивляясь охватившей меня ностальгии, о своем доме. Я думала о своем настоящем доме — доме, в котором прошло мое детство. Мне вспоминались осенние вечера, когда я ходила на смотровую площадку, нависавшую над городской площадью.
Эта площадь была похожа на большинство площадей Испании: квадратная, милая, с каменными арками, часовней, башенными часами и знаменем, развевающимся на ветру на балконе здания муниципалитета. В таких площадях, с одной стороны, ощущается какая-то старомодность и даже отсталость, а с другой — от них исходит ни с чем не сравнимое очарование. Мне нравилось, стоя на смотровой площадке, разглядывать брусчатку этой площади, наполовину скрытую громаднейшими лужами. Эта площадь, когда на ней не было людей, казалась грустной и заброшенной… Я могла бы рассказать тебе о своем доме очень-очень многое — все то, о чем я тебе никогда раньше не рассказывала. Впрочем, сейчас, наверное, не самый подходящий для этого момент…
— Исабель.
Услышав свое имя, я снова ощутила себя в вагоне первого класса поезда, мчащегося по рельсам под перестук колес, увидела вдовствующую великую герцогиню Алехандру Брунштрихскую — именно она позвала меня по имени — и вспомнила, что Великое Герцогство Брунштрихское теперь станет моей судьбой.
Я только тогда узнала, что Великое Герцогство Брунштрихское представляет собой всего лишь замок, построенный в горах и окруженный территорией в не одну тысячу гектаров земли. Располагался он в нескольких километрах от Вены — между Австро-Венгерской и Германской империями. Великое Герцогство Брунштрихское было этаким «осколком», оставшимся от некогда существовавшего Великого Герцогства Валдавского, бóльшая часть которого вошла в 1871 году в состав Германии после того, как во время франко-прусской войны великий герцог выступил на стороне французов, а те сдуру умудрились эту войну проиграть. Именно тогда великий герцог Валдавский, являющийся родственником австрийской императорской семьи, получил от австрийского императора копию соглашения последнего с германским кайзером Вильгельмом II, согласно которому Брунштрих должен был оставаться владением великого герцога под протекторатом Австро- Венгерской империи.
Предыдущий великий герцог был женат на испанке, которую звали Алехандра и которая, несколько лет назад овдовев, продолжала жить в Брунштрихе, обычно изнывая от скуки и одиночества, потому что, хотя у нее и имелось двое сыновей, они бóльшую часть времени прохлаждались за границей, вместо того чтобы сидеть дома и исполнять свои обязанности правителей Великого Герцогства. Вдовствующая великая герцогиня со стороны казалась женщиной суровой и чопорной. Высокая, худощавая, с уже полностью поседевшими волосами, тонкими чертами лица и холодным взглядом, внешне она ничуть не походила на рассеянную, легкомысленную и забавную старушенцию, каковой, в сущности, и была.
Хотя все это… Ну да, все это тебе уже известно, потому что она — твоя мать, а ты — великий герцог Брунштрихский.
— Исабель! — снова раздался ее голос. — Пойдешь в вагон-ресторан? Давай поужинаем.
— Хорошо, тетя, — ответила я, не дожидаясь, когда она начнет сердиться.
14 декабря
Я помню, любовь моя, что мы остановились в отеле «Крильон». После того как его открыли четыре года назад, он сразу же стал идеальным местом для заезжих европейских аристократов, потому что они могли жить в нем со всеми удобствами, без которых, по их мнению, они никак не могли обойтись во время их — пусть даже недолгого — пребывания в Париже. Их требованиям вполне удовлетворял этот дворец, который некогда принадлежал герцогам Крильонам, пока его не превратили в роскошную гостиницу, оформленную во французском стиле «savoir-vivre»*. Он находился между культурной и развлекательной зонами французской столицы — то есть в идеальном для вдовствующей великой герцогини Алехандры месте.
По ее словам, вполне хватит и недели на то, чтобы показать мне этот город, навестить парочку знакомых (как впоследствии оказалось, не парочку, а парочку десятков) и приобрести все те наряды и аксессуары, которые необходимы еще только входящей в светское общество барышне. Эту неделю я провела, можно сказать, в лихорадке: мы метались между Домами моды, чайными салонами и музеями. Нам с тобой обоим известно, что, находясь в Париже, люди живут в бешеном темпе, а твоя мать сама по себе очень беспокойный человек, и она вовлекла меня в водоворот различных тканей, кружев, духов, шляпок, булавок и измерительных рулеток… Это — по утрам. В середине дня мы просматривали бесконечно длинные перечни художников, скульпторов, архитектурных стилей, распорядков работы музеев, а по вечерам ужинали в компании с какими-то скучными людьми из светского общества, про которых я вообще ничего не знала. Это мое пребывание в Париже, городе просвещения, моды, искусства и любви, было для меня — можешь мне поверить! — весьма утомительным.
Тем не менее, любовь моя, Париж снова и снова очаровывал меня своими захолустными переулками, где всегда найдется столик под фонарем, чтобы можно было присесть и выпить кофе, и своими маленькими площадями, на которых располагаются уличные рынки. Меня завораживали сады, земля в которых покрыта ковром из сухих листьев, и разноцветная карусель, установленная в центре сада Тюильри. Я с удовольствием сходила на rive gauche*, чтобы поглазеть на выставляемые там акварели и литографии. А неподалеку от отеля — нужно было просто завернуть за угол, где всегда пахло свежеиспеченным хлебом и такими же свежими булочками с маслом, — имелся магазинчик, в котором торговали всем понемножку, как на восточном базаре, и в который мне нравилось заходить, чтобы поразглядывать различные товары. В конце концов, любой город — даже Париж — чем-то напоминает деревню. И эта деревня и была моим Парижем.
На пятый день нашего пребывания в этом городе твоя матушка начала ощущать свой возраст и, вконец уставшая, устроила себе долгий послеобеденный отдых, тем самым предоставив мне возможность отправиться в сад Тюильри. Там я могла поглазеть на детей, катающихся на карусели, сидя на деревянных лошадках, и побаловать себя довольно редким лакомством — сахарной ватой на палочке.
Погода стояла прохладная, но ясная, и парк был залит оранжеватым светом лучей уже начавшего клониться к закату солнца. Я сначала побродила по дорожкам среди красивых древнегреческих статуй и аккуратно подстриженных живых изгородей. Мне навстречу попадались парижане, наслаждавшиеся хорошей осенней погодой. Элегантно одетые дамы гуляли в сопровождении своих служанок; няньки катили перед собой детские — на большущих колесах — коляски, в которых виднелись закутанные в кружева с красными или синими ленточками младенцы; солдаты свистели хорошеньким барышням; девочки прыгали через веревочку; мальчики забавлялись тем, что подталкивали длинными тоненькими прутиками игрушечные суденышки с парусами, гоняя их туда-сюда по небольшому водоему. Издалека — с той стороны, где находилась карусель, — доносилось однообразное треньканье музыкальных инструментов.
Я была так сильно увлечена разглядыванием всего этого, что почти не обращала внимания на мужчину, который, едва я вышла из отеля, пошел вслед за мной, держась все же поодаль. Он, как и я, пересек площадь Согласия и зашагал в сад Тюильри, прислоняясь к дереву и закуривая папиросу каждый раз, когда я где-нибудь надолго останавливалась. Он, видимо, ждал подходящего момента… Когда я стала выбирать, на какую из имеющихся возле карусели лавочек присесть, чтобы спокойно почитать книгу, этот мужчина внезапно подскочил ко мне и, вцепившись в мою сумочку, с силой дернул за нее, чтобы вырвать ее у меня из рук. Однако, хотя он и застал меня врасплох, я машинально сжала пальцами сумочку очень-очень крепко, тем самым не позволив ему ее у меня отобрать.
Все произошло в течение каких-то секунд: стремительный бросок незнакомца, борьба за сумочку — и затем я, так и не выпустив ее из рук, повалилась на землю. Заметив, что находящиеся вокруг люди все как один обернулись и смотрят на нас, незнакомец, не добившись своей цели, бросился наутек.
Я же после этого нападения осталась лежать посреди парка на покрытой опавшими листьями земле, изо всех сил сжимая свою сумочку одной рукой, пальцы которой от чрезмерного напряжения стали белыми. Вот что интересно: оказывается, повалившись наземь, человек, как бы сильно он при этом не ударился, в первую очередь чувствует не боль и не душевное смятение, а жуткий стыд, вызванный тем, что он, как ему кажется, выглядит в глазах окружающих смешным. «Хоть бы меня сейчас никто не видел!» — именно такая мысль прежде всего обычно приходит в голову в подобных случаях, однако мне в данной конкретной ситуации остаться незамеченной было попросту невозможно, ибо я лежала на земле, окруженная большой группой людей, которые внимательно разглядывали меня и о чем-то перешептывались по-французски. Я привлекла их внимание не только тем, что упала, но еще и тем, что у меня при падении задралась юбка, и получалось, что я, словно какая-нибудь бесстыдница, выставила на всеобщее обозрение свои икры и край панталон. Я тут же быстрым движением одернула юбку.
— Vous êtes bien, mademoiselle?* — поинтересовался кто-то из стоявших рядом со мной людей, поддерживая меня под локоть и помогая подняться на ноги.
— Да… Э-э… Oui, oui…** — растерянно пролепетала я, подняв взгляд и увидев, что мне любезно пытается помочь какой-то галантный господин.
— Вы не ушиблись? — перешел он на испанский язык после того, как услышал, что я ответила ему «да» сначала по-испански и лишь затем уже по-французски. Он говорил с легким акцентом, по которому я без труда определила его национальность. — Ой, у вас ссадины на ладонях…
Вообще-то ссадины у меня были только на одной ладони — на той руке, которой я не держала сумку и на которую оперлась при падении, чтобы не ткнуться в землю лицом. На ней виднелись четыре ссадины с прилипшими к ним песчинками — как у мальчишек, игравших в течение нескольких часов в подвижные игры где-нибудь в лесопарке. Я, по сути, содрала кожу на ладони.
— Это пустяк… — печально сказала я в ответ.
Охватившее меня смущение окончательно оттеснило на второй план все мои остальные чувства и ощущения, и единственное, чего мне сейчас хотелось, — это чтобы все окружающие меня люди куда-нибудь быстренько ушли и оставили меня одну с моими расцарапанной рукой, испачканной в пыли одеждой и испытываемым мной негодованием от того, что я стала посмешищем для множества людей — в том числе и для галантного господина.
Однако этот господин явно не собирался никуда уходить.
— Эти ссадины лучше бы промыть, а иначе в кровь может попасть инфекция. Пойдемте, я провожу вас вон до того павильона.
Мне не оставалось ничего другого, кроме как согласиться. Он провел меня между окружавшими нас людьми (они, раз уж «представление» закончилось, начали расходиться) к павильону, который находился в нескольких метрах от карусели и в котором продавались напитки. Я на ходу отряхивала свою одежду, загрязнившуюся при падении.
Внутри павильона я увидела несколько отделенных друг от друга ограждением железных столиков со столешницами из неполированного мрамора и угрюмого официанта с аккуратно подстриженными усиками, с галстуком-бабочкой и в белом фартуке — то есть выглядевшего так, как и все французские официанты. Мой юный спутник — я только теперь заметила, что он очень молод, — подвел меня к этому официанту и сказал ему:
— Les toilettes, s’il vous plaît*.
— Il n’y a pas**, — ответил моему спутнику официант с таким выражением лица, как будто ему хотелось еще добавить: «Это — всего лишь уличный павильон, мальчик, а не отель “Ритц”».
— Но вы, по крайней мере, можете принести нам немного воды, чтобы мадемуазель вымыла себе ладони, и две чашки чая с лимоном, — сказал юноша таким повелительным тоном, что официант не посмел ему что-либо возразить.
— Вы уже пришли в себя от испуга? — спросил он меня, когда мы сели с ним за столик.
— Испуга? Мне даже и в голову не приходило… — начала было я, но затем, наконец-таки в полной мере осознав, что со мной только что произошло, воскликнула: — Боже мой, у меня пытались отнять сумочку!
— Да, пытались, но не отняли. Вы проявили недюжинную силу.
Я машинально кивнула, задумавшись над произошедшим и почти не слушая своего собеседника.
— Когда об этом узнает моя тетя… Моя тетя! — Я поднялась из-за стола. — Мне нужно идти. Она, наверное, переживает…
Однако мой собеседник меня удержал.
— Подождите, — сказал он. — Выпейте сначала чаю. Этот горячий напиток поможет вам справиться с волнением. А если вы еще и смоете со своей ладошки кровь, то ваша тетя, возможно, будет переживать намного меньше.
Неужто я и в самом деле выглядела взволнованной?
Его доводы показались мне убедительными, а потому я решила снова присесть на стул — тем более что официант уже нес нам чай. Мне, конечно же, не помешало бы выпить сейчас соблазнительно дымящегося в чашке чая, потому что становилось уже прохладно. Однако не успела я бросить в чашку сахар, как мой собеседник вынул из своего кармана платок и окунул его в принесенную по его просьбе чашу с водой.
— Позволите? — спросил он, беря мою руку.
Я в ответ кивнула, и он стал аккуратно проводить смоченным в воде платком по ободранной ладони.
Впервые с момента произошедшего инцидента я посмотрела на него как на человека, который пришел мне на помощь. Он был одет очень элегантно, а его лицо — со шрамом, пересекающим губы (от этого шрама казалось, что у него заячья губа), — вполне можно было назвать симпатичным. Именно такие лица, даже если видишь их в первый раз, кажутся хорошо знакомыми: они вызывают ощущение надежности и спокойствия.
— Вам больно?
— Нет… А я ведь вас до сих пор еще не поблагодарила, господин…
— Виндфилд. Ричард Виндфилд, — представился он, поднимая взгляд и расплываясь в улыбке, которая, похоже, претендовала на то, чтобы быть обольстительной. Наверное, так он всегда улыбался, когда называл свои имя и фамилию. — Если бы здесь нашлось мыло, то было бы еще лучше.
— Вполне нормально и так, спасибо. Извините… извините, что я поначалу повела себя по отношению к вам не очень любезно, господин Виндфилд.
16 декабря
Я помню, любовь моя, что Брунштрих привел меня в несвойственное мне романтическое настроение: он показался мне зачаровывающим своей неправдоподобностью и загадочностью, показался мне овеянным легендами… К Брунштриху не вела железная дорога: он не был для этого достаточно большим и значительным. Он походил на те места, которые, не будучи обозначенными на картах, кажутся от этого еще более таинственными. Ты же мне говорил, что дело тут не в таинственности и не в иллюзиях, а всего лишь в экономии. А затем ты мне еще объяснил, что строительство железной дороги — уж слишком дорогостоящее дело, а потому никто — в том числе и скромное казначейство Брунштриха, контролируемое небольшим наблюдательным советом из числа немногочисленных местных жителей, — пока что не собирался его финансировать. Подобная экономия на развитии транспортной системы отнюдь не создавала каких-либо трудностей для герцогской семьи, поскольку у той имелись в распоряжении другие средства передвижения, в числе которых были различные типы карет и три автомобиля.
Один из этих автомобилей заблаговременно прислали тем утром к железнодорожному вокзалу Вены, чтобы мы могли приехать в замок по шоссе. Поездка эта занимала три или четыре часа, в зависимости от погоды. Шофер стоял в ожидании на перроне у подножия лестницы. Он взял у нас наши три саквояжика, которые мы несли в руках, а также организовал переноску наших большущих чемоданов.
— А я уж было подумала, что кто-то из моих наплевательски относящихся ко мне сыновей вдруг проявил любезность и соизволил встретить меня после столь изнурительного путешествия… — пробурчала твоя матушка, передавая шоферу свой саквояж.
— Вашему высочеству, наверное, будет приятно узнать, что ваш сын, его высочество Карл, лично ожидает вас в автомобиле, — с невозмутимым видом ответил шофер.
— Неужели? Вот это действительно сюрприз! А ну-ка, ребятишки, бегом за мной — на встречу с моим сыном!
Если о тебе, любовь моя, я задумывалась с того самого момента, как узнала о твоем существовании, и пыталась при этом представить, какая у тебя может быть внешность (мне казалась, что ты такой же неправдоподобный, загадочный и овеянный легендами, как и сам замок Брунштрих), то я никогда не ломала себе голову над тем, что может представлять собой твой брат. Но даже если бы я попыталась это вообразить, мне, наверное, никогда бы и в голову не пришло, что я при самой первой встрече с ним увижу его пожирающим огромную жареную сосиску — Bratwurst*, — зажатую между двумя половинками сдобной булки, и что я в первую очередь обращу внимание на его блестящие от жира и усыпанные прилипшими хлебными крошками губы и его толстые щеки — такие, как у грызуна, который набил себе защечные мешки зерном.
— Не ожидал, что вы приедете так скоро. Мне хотелось есть. Я сегодня еще не завтракал… — стал он, поспешно вытирая губы платком, оправдываться перед своей матерью, когда та упрекнула его в неподобающем поведении.
Когда он потянулся ко мне, чтобы меня поцеловать — так, как при встрече целуют друг друга родственники, — я с ужасом подумала, что его измазанные губы оставят на моих щеках влажный и неприятный след жира и слюны. К счастью, он вытер свои губы очень хорошо, и мои опасения оказались напрасными. После такого нелепого знакомства твой брат стал казаться мне всего лишь частью окружавшей меня действительности — как и просторные задние сиденья автомобиля, и кожаный откидной верх, защищавший нас от холодного ветра, и шофер, который вел машину, и осторожное петляние по заснеженным дорогам, как болтовня твоей матери, перечислявшей те злоключения, которые произошли со мной в Париже, снова и снова повторяя, что путешествовать по Европе в нашу сумасшедшую эпоху стало небезопасно. Твой брат стал, попросту говоря, одним из многих окружавших меня людей, предметов и явлений.
|
