|
Продать квартиру не удавалось, несмотря на все россказни Вебера. Он приводил самых разных людей — в осенних пальто, в дубленках, в шубах, с которыми Клара то и дело сталкивалась в тесноте лестничной клетки. Пока чужие бродили по ее дому, она предпочитала сидеть в кафе, изучая основы китайского по карточкам, что наксерил для нее профессор. Она все-таки решилась отдать ключи Веберу и попросила, чтобы он беспокоил ее исключительно в случае серьезных предложений.
Вебер был пунктуален. Клара собиралась уходить.
— Шье-шье, — придержал он ее руку с ключами. Опять у него холодные пальцы.
— Простите? — Клара не испытывала к нему негатива, несмотря на то что он ассоциировался в ее мыслях с утомительными визитами потенциальных покупателей. — Ах да! Шье-шье,
— повторила она «спасибо» по-китайски. — Извините, мне, должно быть, следовало вчера отдать ключи вашей жене.
Он покраснел.
— Не понимаю. — Он никогда не говорил о жене, не носил обручального кольца. — Завтра я вывешу в окне баннер.
— Шье-шье, — и она сбежала вниз по ступенькам, а на повороте съехала по перилам, держа руки в карманах с крошками любимого petit-beurre .
Она вновь была девчонкой, которая удрала из дому, оставив взрослых с их сложными, запутанными делами — Вебер, его жена… Клара проигнорировала длиннющий нудный ряд истершихся от времени ступеней. Она все еще четко помнила, где из перил торчит железный прут, где можно потерять равновесие и где безопаснее всего спрыгнуть.
Клара открыла глаза. Оказалось, она чуть было не налетела на сгорбленного соседа с таксой.
— Здравствуйте, пани доктор, — как-то осуждающе произнес он, глядя на непослушную девчонку в трауре.
«Вебер слишком уж нахально отвечает взаимностью на мою симпатию», подумалось Кларе, пока она ждала трамвая, идущего в центр. Слишком уж подолгу он смотрит ей в глаза, а у самого зрачки расширены. Слишком уж близко подходит к ней. Непохоже, чтоб он был мужем той женщины, которую она видела вчера.
Агентство уже закрывалось, женщина возилась с дверной решеткой, пытаясь ее опустить. Она повисла на ней всем телом, но там, видимо, что-то заело, и женщина во взъерошенной шубе болтала над землей ногами в «казачках». Наконец она спрыгнула — прямиком в лужу, обрызгав себя и подошедшую Клару. Чертыхнувшись, женщина снова отперла двери и зажгла в офисе свет.
Клара заглянула внутрь. На сегодня они с Вебером не договаривались— встречались всегда у нее, когда он приводил клиентов. Сейчас Кларе просто было по дороге — возвращалась от слесаря, изготовившего дополнительный комплект ключей. Подбросить бы их сейчас в агентство — тогда завтра можно будет отлучиться из дому, ведь у нее так много дел, которые необходимо уладить перед отъездом.
— Я опоздала — можно ли оставить у вас ключи? — Они были еще теплые — только-только из шлифовального станка.
— Для кого? — Губы у женщины слиплись от помады.
— Для пана Вебера.
Женщина не пропустила Клару внутрь, просунула под решеткой руку с пластиковым пакетом, набитым не то вещами, не то тряпками.
— А вы… — заикнулась Клара… Она вряд ли решилась бы доверить ключи уборщице.
— Его жена.
Отдергивать руку было неприлично, и Клара поглубже засунула ее в протянутый пакет, однако, усомнившись, спрятала ключи в собственную перчатку, прежде чем успела осмыслить, что делает. Эта шкварка не вызывала у нее ни малейшего доверия. Возможно, она и говорит правду, возможно, действительно является женой Вебера — в конце концов, пару иногда создают совершенно несхожие между собой люди… Шкварка, как правило, остается в тени, в тылу — такой себе мешок с деньжатами. Он же — лощеная витрина. Кто знает, может, мафия продала Вебера этой бабище — тогда у него дурная карма, усмехнулась Клара, выходя из трамвая. Ведь он, кажется, верит в переселение душ и во всякую подобную дребедень —сам же говорил, что теория реинкарнации, по его мнению, весьма логична.
— Ах, вот ты где! — Клара поперхнулась крекером от неожиданности, прежде чем увидела, что ее обвили рукава темно-синего плаща Минотавра.
Засмотревшись на витрины Свентокшиской, она не заметила его роскошной шевелюры с проседью, хотя он и возвышался над уличной толпой. Да и снег к тому же приглушал шаги.
Вот и остались они наедине — что дальше? Начинать потрошить свои чувства в стерильно белой операционной?
Он потянул Клару за шарф. У нее потекли слезы.
— Я очень, очень любил твою маму.
Он не смог приехать на похороны, зато прислал самый большой венок — один из тех бесполезных, украшенных цветами спасательных кругов, которые могильщики бросают на свежий холм.
— Забери кровать, — попросила она.
— Отдай лучше в больницу, там пригодится.
— Угу… — Ей едва удавалось не разрыдаться.
— Клара, милая, никто бы смог сделать больше, чем ты. Ты ей помогала всем, чем могла.
— Морфий ей помогал, а не я.
Он увлек ее в сторону кафе на углу Нового Света. Когда они вышли, он выбрал столик подальше от окна, около фортепиано.
— Холодно? — он обтер ей замерзшие, мокрые от слез щеки. — Съешь что-нибудь горяченькое? — Он поманил официантку.
— Нет, чая вполне достаточно.
— Рад тебя видеть. Возьми по крайней мере глинтвейн.
— Чай с пончиком, пожалуйста.
— Ты похудела. Я о тебе беспокоюсь. Я слышал…
— Ничего, я справляюсь, — перебила она его.
— У Кавецкого? — с сочувствием спросил он.
— В четверг я улетаю в Китай.
Он взял бутылку коньяка с тележки проходившей мимо официантки.
— Сделай хотя бы глоток, — пододвинул он к ней рюмку. — Неужели ты хочешь быть какой-то знахаркой? Почему ты не сказала, что идешь работать к этому…
— Между прочим, он профессор.
— Иди лучше ко мне, у меня ты будешь прилично зарабатывать, по крайней мере кое-чему научишься.
— О да-а, — Клара выпила коньяк.
Она не любила алкоголь — пьянела даже от одного бокала пива. Но сейчас ей хотелось показать ему, что в ней хоть что-то изменилось. Хорошо бы продемонстрировать еще и выдержку.
Она не слышала, что он говорил, — видела только, как двигаются его капризные губы — губы гурмана. Если рядом не оказывалось изысканного блюда или нежной женской кожи — он готов был дегустировать и воздух.
— Ты мне не звонишь, потому что скучаешь по мне, — произнес он с теплотой в голосе.
— Что?
— Мы так одиноки. Но ты ведь сама сказала: все кончено… Что ж, я понимаю. Знаешь, когда меня одолевает искушение позвонить тебе, я отправляюсь бегать. Изматываю себя бегом.
Лабиринт Минотавра, как и полагается, был полон ловушек и тупиковых коридоров. Клара уже давно отказалась от идеи прослеживать его извилистые ходы.
— И ты в неплохой форме.
Он не расслышал издевки.
— Ты покраснела.
— Дело в коньяке. Я должна идти.
— Клара, отбросим эти глупости, ведь это так редко бывает… у меня вот никогда… нет, в самом деле, это такая редкость, когда два человека не просто рядом, а именно вместе…Поверь мне.
— И что я должна тебе сказать?
— Ничего, мне достаточно смотреть на тебя. Ты так красива...
Она знала эту его манеру, привыкла к ней, как женщины, живущие с пьяницами, привыкают к их болтовне, когда от признаний недалеко до оскорблений. Вот сейчас он непременно скажет что-нибудь такое, что ее наверняка заденет. Нет, ничего оскорбительного, ведь нокаутировать можно и чем-нибудь эдаким, поэтическим — подойдет и цитата из Коэна, и сравнение с Одри Хепберн из «Завтрака у Тиффани».
— Когда с нас сходят краски юности, мы все становимся седыми, — произнес он, накручивая на палец ее мокрый от снега локон.
Интересно, откуда он это выкопал, подумала Клара. На прессу времени у него нет, читает разве что специальные журналы на немецком. Книги — только в дороге. Покупает их обычно в аэропорту, просматривая список бестселлеров и подыскивает себе что-нибудь серьезное, в твердом переплете. Да, он имеет обыкновение брать с собой чтиво и любовницу. Она была с ним в Тунисе и в Греции — плавала, загорала, а он, лежа на матраце, добросовестно перелистывал страницы какой-нибудь модной новинки, смачивая пальцы в бассейне. Клара подозревала, что о прочитанном он подробно докладывает жене, обеспечивая себе тем самым почти безупречное алиби. «Милая, все время были конференции, а потом я спал и читал. Просто оторваться не мог. Думаю, ты согласишься со мной, что вещь потрясающая…
Солидные тома он оставлял в своем кабинете. Порой среди них на короткое время появлялись и другие обложки, не вписывавшиеся в коллекцию: томик американской поэзии, альбом компьютерной графики, а однажды даже «Введение в славянскую керамику». Эти скромные книжечки знаменовали мимолетные любовные приключения — вероятнее всего, со студентками, а вот старательно подобранная лектура должна была свидетельствовать об установившихся привычках и предпочтениях.
— Клара, я паковал вещи и нашел твои письма. И еще, помнишь, ты как-то отправила мне на Мазуры свой диплом?
— Угу, рекомендованным письмом. Я ухожу, а то консульство закроется и я не получу визу.
— Я подвезу, — он полез за бумажником.
— Нет, спасибо.
— Брось, я же только тебя подвезу.
На самом деле все эти слова — его уверения, ее сухой отказ — не имели никакого значения. Подлинный «разговор» происходил под круглой столешницей между ее ногами, влажным влагалищем и его напряженным членом. Они охотно сцепились бы, подобно собакам, если бы только сейчас очутиться в его кабинете… а лучше в гостинице, где их не будут удручать лишние воспоминания… Отменная память Минотавра намертво зафиксировала однажды подобранный к Кларе шифр, который никогда не давал сбоев: губы, соски, клитор, клитор губами и соски рукой одновременно…
Когда, бывало, он в ванной завершал приготовления к любовной битве, Клара включала телевизор и забавлялась с гостиничным сейфом, расположенным, как правило, в шкафу. Ей нравилось мечтать о спрятанных там драгоценностях.. У нее самой не было ничего такого, что стоило бы спрятать в сейф, — ничего, кроме документов, поэтому она нажимала 1, 9, 6, 3 — год своего рождения прятала туда использованные трамвайные билеты.
Минотавр подкрадывался сзади.
— Красавица, — целовал ее, — и чудовище, — величал он так свой член, прикладывая его к лицу Клары.
Она отодвигала крайнюю плоть, добираясь языком до головки. У него была необычная форма уретры: если у большинства мужчин она напоминала невыразительную запятую, то у него, немного вздернутая кверху, складывалась в плутовскую «улыбку», что как бы очеловечивало его средних размеров член. Нет, он не просто кусок мяса со стрелками-указателями, где нужно проводить языком.
О да, им бы сейчас заняться любовью — на целый час, а может, и дольше, столько, сколько позволили бы его дела… А уходя, Клара забрала бы из гостиничной ванной бутылочки бальзама и геля для душа — на память о нежной роскоши.
И что? Они бы условились встретиться еще раз, потом еще… Затем он начнет отменять свидания и исчезать по выходным. А далее ее место в клинике займет кто-нибудь другой — тот, кому протежирует совладелец. Но Минотавр, конечно же, будет уверять, что все уладит, выкупит чужой пай, и тогда они наконец будут вместе. «Зрелая любовь — это тебе не подростковые глупости, это ответственность», — поучал он ее всякий раз, когда она порывалась уйти. Оставаться с ним — означает вечно пребывать в состоянии дрессировки, чтобы в любой момент выполнить команду хозяина.
— Не нужно меня подвозить, — сказала Клара, поднимаясь со стула.
— Ну, как хочешь. — Он легонько укусил ее за руку, которой она придержала его плечо, веля оставаться на месте.
Он как-то придумал сентенцию: красивым женщинам должно целовать не руки, а груди.
— И почетно, и приятно. — Когда они были наедине, он в знак приветствия склонялся к Клариному декольте и почтительно чмокал ее чуть выше соска. — Вот увидишь, когда-нибудь такая мода придет.
Он показал ей открытку, привезенную с Крита. Старинная картинка: танцовщица в длинной юбке и корсете, поддерживающем обнаженную грудь. Позже он велел увеличить открытку и повесил в холле своей клиники.
— Не забывай о том, что между нами было, — он просунул руки ей под пальто и погладил груди.
До отбытия в Китай оставалось два дня. Две самые важные вещи в Клариной квартире на данный момент — рюкзак и сумка для ручной клади, которые Клара то паковала, то снова распаковывала, — переместились в угол. Багаж уступил место неожиданным гостям. Иоанна привела знакомого юриста, и тот нашел Кларину квартиру идеальным местом для своей конторы, да и цену счел вполне приемлемой. Он проверил извлечение из ипотечного договора и, принимая во внимание скорый отъезд Клары, решил на следующий же день подписать с ней предварительный договор у знакомого нотариуса.
После ухода гостей ошеломленная Клара долго всматривалась в стены, которые отныне ей не принадлежали. Опасаясь снова впасть в то самое состояние, которое одолело ее в первые дни после смерти матери, Клара предусмотрительно ушла из дому. Она избавлялась от собственной биографии, от закутков и запахов, которые знала наизусть. Ей необходимо было вдохнуть немного свежего воздуха, не отягощенного чувством вины. Да, и еще забрать у Вебера ключи.
В агентстве она застала его жену. За письменным столом во вращающемся кресле восседал мужчина, по виду типичный бухгалтер — бледный человечек с усами, зарывшийся в цифры.
Он прихлебывал кофе, который подливала ему в пластиковую кружку пани Вебер. Из взъерошенной женщины во взъерошенной шубе с взъерошенной «химией» на голове она превратилась в поникшую женщину с поникшими волосами, в свитерке поникшего розового цвета, словно прыщами, утыканном узелками затяжек. Когда Клара впервые пришла сюда, агентство показалось ей весьма современным офисом; теперь же, с этими двумя полусонными людьми, оно выглядело провинциальной конторой — этаким залом ожидания лучших времен.
— Добрый день, я уже продала свою квартиру и хотела бы забрать свои ключи, — вежливо произнесла Клара, не скрывая бодрого настроения.
— Слушаю вас? — поднял голову бухгалтер.
— Да, продала, увы, без помощи вашего агентства. Могу я забрать ключи? Я оставляла их пану Веберу.
Пани Вебер встала за креслом бухгалтера, словно стремясь показать, что является ему надежным оплотом.
— Это невозможно, — убежденно произнес он.
— Это та самая… — Женщина многозначительно подтолкнула его.
— Вебер — это я. Я хозяин агентства. Вы хотите сказать, что вы ко мне обращались…
— …и оставляли ключи? — договорила за него шкварка.
— Да… то есть нет. В данном случае нет, — призналась Клара.
— Так в чем же дело? — Он нервно дернул себя за жиденький ус, который черной прорехой мелькнул между зубами, растущими будто из губы.
— Но я должна поговорить с паном Вебером! Когда он будет? — взволновалась Клара.
— Повторяю вам: Вебер — это я. А вы кто? Где расположена ваша квартира? — он театрально раскрыл скоросшиватель.
— На улице Красиньского. Я Клара Моравска. Тридцать восемь метров.
Заглядывая в папку, она не знала, что ей требуется доказать и фигурирует ли она вообще в рубрике «Продается».
— Двадцать тысяч долларов, — добавила она для пущей достоверности, искренне желая разобраться в абсурдной ситуации.
— Но у нас нет никаких объявлений с улицы Красиньского, не так ли, Иолюся? Между прочим, отличное место, и дом, вероятно, кирпичный. Но вы у нас не значитесь… И в компьютере тоже… — Он кликнул мышкой. — Чего вы, собственно, хотите?
— Забрать свои ключи.
— Те самые, которых вы мне не дали? — ринулась в атаку пани Вебер.
— Спокойно, Иолюся, — он оттолкнулся от стола и подъехал в кресле к Кларе. — Когда мы принимаем помещение к продаже, то подписываем с хозяином квартиры соглашение, после чего вешаем фирменный баннер. У нас с вами соглашения нет…
— Баннер пан Яцек собирался повесить сегодня.
— Яцек? — Бухгалтер крутанулся на кресле, словно исполняя сценический трюк, и шепнул в сторону кулис поникшей пани Вебер: — Черт побери, три процента от двадцати, — прикинул он потерянные комиссионные. — Твой Яцусь нагрел нас на шестьсот зеленых.
— Мой?! Да какой же он мой? Он твой племянничек! Ох, батюшки! — Оттолкнула она от себя его кресло. — Твоя родня, ты и отдувайся.
— Разве это я его сюда пустил?
— Но надо же было кому-то починить компьютер! Барахлил ведь, — вызывающе тряхнула она челкой. — Интересно, сколько еще клиентов подобрал твой родственничек…
— Яцусь? Да нет же, он, наверное, вписал данные этой пани, а потом в компьютере что-то сломалось, — Тут Вебер вспомнил о Кларе: — Эта современная техника так быстро портится, что просто не поспеваешь за прогрессом, — похлопал он монитор.
— Ну, коль уж вы были у нас отмечены, — заискивающим тоном вмешалась пани Вебер, — будьте любезны, взгляните сюда, — пододвинула она к Кларе скоросшиватель. — Может быть, покупатель вашей квартиры — один из наших клиентов? Иногда люди подписывают соглашение, а потом у нас за спиной договариваются между собой…
Ночь для Клары началась у дверей, словно в исповедальне. Стоя в темной прихожей Клара, она через цепочку выслушивала Яцека Вебера. Тот, сгорбившись, преисполненный смирения, прикладывал руку к груди.
— Вы позволите мне объяснить?
— К чему мне ваши объяснения? Это бизнес вашей семьи. Ключи мне не нужны, завтра новый хозяин поставит другой замок.
То, что Яцек обвел вокруг пальца Веберов, не вызывало в ней возмущения — они сами смахивали на плутов. Она злилась на себя: надо же, дать себя так одурачить! А ведь он ей даже понравился.
— Это не то, что… — он покорно склонил голову.
— Квартиру я продала, а все остальное меня не интересует.
Она знала подобных товарищей. Такие, как правило, горлопанят возле уличных лотков, а потом, бывает, дорастают до открытия собственного магазина и далее основывают серьезное дело. Вот и этот тоже старается раскрутить собственный бизнес. Во времена беззакония легальное воровство именуют предпринимательством.
— Будешь больше какать — будешь меньше плакать, — безотчетно произнесла она детский стишок, вдыхая застоявшийся, пыльный запах лестничной клетки.
— Простите?
— Это вы уж меня простите, я устала, — намеревалась она закончить разговор и закрыть дверь. — Хотя, знаете… Все-таки вы мне порядком… накакали.
— Я бы сам купил вашу квартиру… — Раздался характерный щелчок выбитой пробки, и на площадке погас свет.
— О, не удивляюсь, вы столько раз ее осматривали, что и мне бы на вашем месте здесь понравилось. Спокойной ночи.
Клара закрыла дверь и какое-то время прислушивалась, ушел ли Яцек. За спиной у него она успела заметить цветы. «Отнеси-ка ты их лучше своей тетке», — с жалостью подумала она обо всех Веберах — поникшей шкварке, ее муже во вращающемся кресле и хитром племянничке. У самой Клары не было родственников: те, что по линии отца, куда-то пропали с его уходом из семьи, а мать, единственная дочь своих родителей, которых она потеряла еще в детстве, не горела желанием поддерживать контакты со своей дальней родней. Эти связи, так или иначе, полны садомазохизма: мазохизм заключается в невозможности разорвать кровные узы, а садизм — в необходимости их поддерживать хотя бы в праздники, подвергая ревизии список взаимных обид.
На площадке залаяла собака, и Клара расслышала испуганный возглас: «Кто это?!» того самого старика с таксой; он, видимо, наткнулся на стоящего в темноте Яцека.
— Опять электричество испортили! — выглянула соседка из квартиры напротив. — После смерти Моравской никакого покоя нет, днем и ночью тут ошиваются.
— А знаете, эта ее дочка, Клара, уже в «скорой» не работает, уволили ее, теперь в агент-стве подрабатывает, — старичок пытался взять на руки лающую собаку.
— Ой-ой, — заметила соседка все еще стоящего у лестницы Вебера и слегка прикрыла дверь. — Если б старуха дожила… Она ведь дочку на докторшу учила. Вот я вскоре тоже отправлюсь в мир иной и все ей там расскажу, пусть призовет свою Клару к порядку, а то стыд-то какой!
— Не закрывайте, посветите мне, — попросил старичок, направляясь к предохранителям. Остатки электричества посыпались из них искрами.
Клара не собиралась вмешиваться в разговор госпожи Альцгеймер с господином Паркинсоном. Их старческие роптания на лестничной клетке — этой единственной сцене, где они чувствовали себя если не античным хором, то как минимум участниками некогда слаженного хора, подыгрывающими себе перестуком по водосточным трубам и радиаторам отопления — не слишком ее волновали, однако ради памяти матери она все же решила объясниться и резко открыла дверь:
— Я не говорила, что съезжаю? — крикнула она так, чтобы донеслось и до глуховатого старичка, и до всех, кто подслушивал под дверями. — Я съезжаю, и люди приходят смотреть квартиру. И этот господин тоже из а-гент-ства не-дви-жи-мо-сти. Проходите, пан Яцек.
Зажегся свет. Вебер торопливо воспользовался приглашением и тут же уселся в прихожей прямо на коврик для ног.
— Разрешите мне закончить, — спокойно произнес он.
Яцек никого не хотел обмануть или обокрасть. Он случайно находился в дядюшкиной конторе, когда она пришла продавать квартиру, и решил воспользоваться случаем, чтобы познакомиться поближе. Он архитектор и немного разбирается в квартирах — занимается внутридомовым отоплением, ну, и всякое такое… Он сидел, опершись спиной о деревянную дверь и скрестив ноги, чем-то напоминая молодого смуглого Будду под деревом просветления — такая фигурка была в кабинете у профессора Кавецкого. Собственно, Вебер сейчас тоже пытался просветить ее, и Клара понемногу начала понимать. Он хотел поближе познакомиться с ней, договориться или… А у нее вечно ни на что не было времени: только здрассте, до свидания, здесь ванная, там кухня… Когда он просил его обследовать, она отвечала, что пока не принимает пациентов, готовится к путешествию и не знает, вернется ли.
— Глупости, я же шутила.
— Знаю, но я все равно боялся. Я уже не знал, кого приводить, у тебя побывали все мои знакомые, не мог же я все время приводить каких-то пенсионеров.
— То есть…
Как-то раз Клара вышла следом за Яцеком и его едва плетущейся «клиенткой», которая в свое время была связисткой жолиборских подразделений Армии Крайовой . Вебер и старушка стояли в арке и пересчитывали мелкие деньги.
— Если бы никто не нашелся, я бы сам купил квартиру. Я бы не обманул тебя, не оставил на бобах.
— Ты им платил? Сколько?
— Достаточно.
— Ты с ума сошел.
— Это мое дело, — он поднялся.
Она была его идеалом. До их встречи он и представления не имел, как должен выглядеть его идеал. Когда Клара вошла в контору — вся прежняя жизнь показалась ему пребыванием в темной комнате для фотопроявки, где он ждал, пока перед ним всплывет ее лицо.
Клара едва доставала ему до плеча. Всматривалась в его темно-синий свитер. По крайней мере, характер плетения логичен. Достаточно сложный, чтобы нитки не выдергивались.
Казалось бы, эта повторяемость и предсказуемость узора должна облегчить бегство — но нет, она обрекает на непрестанную вовлеченность. Клара чувствовала приблизительно то же самое: эти повторяющиеся влюбленные взгляды, безумные идеи, вовлекающие ее в петлю чувств… «Любовь macht frei» — она могла бы вышить эту фразу у себя на лбу.
Они стояли почти вплотную друг к другу, не понимая, что будет дальше. О прошлом они уже кое-что знали; настоящее их смущало.
— Отвезти тебя завтра в аэропорт? — скорее попросил, нежели задал вопрос Яцек.
Старичок все еще возился с пробками. Свет мигнул — и погас во всем доме.
— У меня нет свечей, — отпрянула Клара.
— Спички, наверное, есть в кухне? — Яцек пошел следом за ней.
Их вытянутые вперед руки встретились и сплелись в длинный бьющий искрами фитиль, который с каждым мгновением становился горячее и короче. Огонь пробегал от пальцев вверх по рукам и уже коснулся плеч… Они то ли споткнулись о кровать, то ли кто-то из них потянул за собой другого, Клара не была уверена. Она позволит случиться тому, что требовало сейчас ее тело, окутанное темнотой.
В этот момент снова зажегся свет.
— Не хочешь? — Яцека застало врасплох ее внезапное безразличие.
— У меня нет… ну, знаешь… резинок.
— Я чистый.
— Нет.
— Тогда обойдемся. — Он продолжал целовать ее живот, просунул руку в колготки.
Она ощущала удовольствие — обыкновенное удовольствие изголодавшегося тела, хотя предпочла бы, наверное, быстрый оргазм — без притворства, без претензий на ласки и признания.
Клара подвинулась, чтобы дать Яцеку место подле себя, и зацепила лямку стоявшего у кровати рюкзака.
— Погоди, я забыла. — Она уже столько раз распаковывала и вновь упаковывала этот рюкзак, что без труда нашла пакет с лекарствами, куда сунула и коробочку презервативов — на всякий случай. В Китае страшнее СПИДа был гепатит С — неизлечимый, передающийся половым путем.
Клара разорвала упаковку. Запахло хирургическими перчатками. С Минотавром они не пользовались презервативами — Клара ему доверяла. С женой они жили раздельно, наличие любовниц он отрицал. Позже, когда Клара начала его подозревать в изменах, она убеждала себя, что человек, настолько заботящийся о гигиене, не станет спать с кем попало без предохранения. Однажды в боковом кармашке его несессера она обнаружила упаковку презервативов. Размер XL. Член у него был не такой большой, групповым сексом заниматься он не мог — сразу после оргазма впадал в почти каталептическую спячку и наверняка опасался бы, что кто-нибудь воспользуется случаем и поимеет его в зад. Его отношение к геям выходило за рамки обычной среди врачей неприязни: у него к ним было преувеличенное отвращение. И расплачивался он за это деньгами. Во время консультации, почувствовав, что клиент гей, он запугивал того всяческими возможными рисками, чтобы отговорить от операции.
— XL? — Клару больше удивил размер, чем сама находка.
Минотавр рассматривал открытую коробочку, подыскивая объяснение. Должно же оно быть в его спасительном каталоге ложных оправданий. Вспомнить бы только какую-нибудь ассоциацию к нему, хотя бы букву, с которой оно начинается:
— П-п-простату себе пальпирую, презервативы тоньше перчаток и к тому же увлажнены.
С наступлением утра зажглась лампа, соперничая с едва пробивающимся сквозь зимнюю мглу солнцем. Одновременно включилось радио и сообщило, кто спонсирует сигнал точного времени в восемь ноль ноль, — по крайней мере так почудилось полусонной Кларе. Яцек, лежа на боку, пристально ее разглядывал.
— Пойдем, что-то покажу, — отбросил он одеяло, которым она хотела было прикрыться.
Они пошли в ванную.
— Как тебе семейный портрет? — Он обнял ее, чтобы вдвоем поместиться в узком зеркале, кадрирующем их по пояс. — Мы повесим такой в нашей гостиной, и только мы будем знать, что внизу мы голые и держим друг друга за хозяйство. — Он положил ее руку на съежившийся от холода пенис и своей ладонью прикрыл низ ее живота.
— У тебя теплые руки. А всегда были ледяные.
От стояния босиком на кафеле у нее мерзли ноги, да и от созерцания гармоничной пары в зеркале мороз бежал по коже.
— Ледяные руки? — он задумался. При каждой их встрече для него было ужасно важно произвести хорошее впечатление, не показаться ей глупцом. — Должно быть, на нервной почве… — нашелся Яцек. — Наверное, я тебя люблю.
Ее так смутили эти слова, что наготы она уже не стеснялась. Целовать, касаться — это ведь лучше, чем говорить. Они вернулись в теплую постель. На этот раз все было намного лучше, чем в первый. Она бесстыдно подставляла груди, чтобы он целовал их, торопливо надела ему презерватив. От сладострастного крика Клары на лестничной клетке стали открываться двери и залилась лаем собака.
Запыхавшиеся и мокрые, схватившись за спинку кровати, Клара и Яцек, казалось, одновременно доплыли до края бассейна.
«Ни этой ночи, ни этого утра не должно было быть», — думала Клара. Ей ведь надлежало выспаться как следует, около полудня заказать такси в аэропорт… А Яцек… Он уже месяц осваивается в ее квартире. Он уже украсил будущее Клары семейным портретом, уже сам поселился в нем, Кларином будущем — так, по крайней мере, он для себя запланировал. А Клара ничего не планирует. Черные колготки и темное платье, брошенные на ковер, — струпья траура, которые наконец-то отошли от ее тела.
Яцек непроизвольно содрогнулся, ленивые волной словно выплескивая из тела остатки наслаждения.
— Ну тебя и колотит, — Клара прикрыла его одеялом.
— Ну, знаешь ли… — притворился он возмущенным.
— Что?
— Я попал в резонанс со счастьем.
— Знать бы еще, во что я попала.
— Что ж, сударыня, у вас есть право сомневаться. Я подожду.
Клара вышла из автобуса, который привез ее от аэропорта в центр Пекина. У нее болели глаза. Она скверно спала, под веками после двенадцатичасового перелета чувствовался песок — самая настоящая песчаная пыль из пустыни Гоби.
Дорогу ей то и дело перерезали люди на велосипедах, напоминавшие рой черных жуков, позвякивающий металлическими панцирями. Двигались они, словно подчиняясь какому-то инстинкту — поворачивали всей тучей, увеличивали скорость или же останавливались непонятно почему. При этом их движением никто не руководил — ни полицейский, ни светофоры. Клару увлек за собой этот всеобщий ритм, она двинулась туда же, куда и остальные, — к перекрестку. Ей не пришлось искать такси — тяжелый рюкзак и принадлежность к белой расе были тем знаком, по которому таксисты сами останавливались и предлагали свои услуги. Клара выбрала нечто, напоминающее профессиональное такси. Машина была оклеена фотографиями Мао. Клара достала блокнот и показала шоферу, с какого вокзала у нее поезд в Шангу .
Вырывая страницы из того самого блокнота, она впоследствии писала Яцеку:
У кассы меня ждал двухметровый гид — встречаются порой и такие китайцы. Он купил мне билет и посадил в поезд. Без него я бы и до платформы не добралась. Услуги гидов-опекунов оплачиваются из моей стипендии, поэтому… Впрочем, о них я тебе потом расскажу, а сперва о самом путешествии. Вагон без купе, ехать два дня. Стены оплеваны, постоянно орет радио, по которому передают марши или какие-то крики. Его невозможно выключить или хотя бы сделать звук тише.
Я думала, что пассажиры угощают меня рисовой похлебкой из вежливости, но на самом деле ими двигало любопытство. Как только я вытащила свои бутерброды и принялась есть, несколько десятков людей уставились на меня без всякого стеснения, комментируя каждый откушенный кусок. Ну это еще ничего, можно привыкнуть, все-таки третий класс, кроме меня, ни одного иностранца. Хуже с туалетом: просто дыра, даже дверной задвижки нет. Я им не пользовалась. Я довольно вынослива — выносливее, чем кажусь на первый взгляд.
(Быть может, тебе это следует учесть на будущее, ха-ха-ха. Кстати, отец не жил с нами, зато между мной и матерью всегда были мужские отношения — никакого нытья, женских истерик… Думаю, она так воспитала меня именно потому, что отец не жил с нами: вместо мужчины в нашем доме царили мужские принципы.)
Ночью выключили радио и свет, мы взгромоздились на свои нары. Представь себе, какие они и сколько их в вагоне, если их скрип заглушал шум самого поезда… И тараканы. Они лезли отовсюду: из щелей деревянного пола, из стен… Я могу взять в руку крысу, змею, могу препарировать труп, но тараканы…Всю ночь я просидела, завернувшись с головой в плед; чтобы не бегать в туалет — не ела и не пила. По истечении двух дней, совершенно задеревеневшая, я вышла на перрон в Шангу. Лил дождь. Тысячи людей отыскали своих родственников или какой-то транспорт — и только я стояла и стояла на перроне, и у меня болел живот. Я было подумала о привокзальном туалете, но, представив, каким он может быть, предпочла описаться — под дождем этого все равно никто бы не заметил.
Моим единственным удовольствием за несколько дней было это первое мгновение одиночества на абсолютно опустевшем перроне. Я пошла в зал ожидания переодеться. Ко мне подошла какая-то тетка; оказалось, что она мой гид, для удобства назовем ее леди Пикси, поскольку она похожа на мышку Пикси или Дикси из диснеевского мультика).
— Добрый день, вы хоросо себя цувствуете? — Она говорила по-английски скорее с каким-то свистом — как выяснилось, из-за отсутствия нескольких передних зубов, — нежели с акцентом. На перрон за мной она не вышла: «Ведь идет доздь. Больсой доздь».
И она была права. Очень даже права, поскольку солидарных с ней — миллиард. Мне пришлось в этом убедиться позже.
Гостиница кошмарная, больница тоже. Как тебе определение местного свинства: «Грязь нужна для того, чтобы не пораниться о действительность»?
«Good масына, масына!» — хвастались в больнице западным барахлом, выброшенным на благотворительность.
Акупунктура, по мнению китайцев, — это суеверие, будущее за антибиотиками, их рекомендуют принимать даже от болей в желудке. После работы я возвращаюсь в отель и учу китайский. Только вот зачем? Со мной никто не разговаривает.
Спасибо, что следишь за квартирой и помогаешь Иоанне. Знаешь, чего мне больше всего недостает, о чем я мечтаю? О той большой бутылке средства для мытья посуды. В целях дезинфекции я бы облила этой жидкостью всю свою комнату, а заодно и себя. Везде пахнет прокисшим молоком и разваренным рисом. Есть один большой европейский магазин, но там только продовольствие. По нему, как по музею, водит меня студент отделения английской филологии, на нем красная с золотом лента. Я покупаю там очень дорогое английское печенье к чаю,.
Насчет того, что ты написал… Ты прав, такая уж я есть. Нет, Яцек, за тот цирк с квартирой я на тебя не обижаюсь. Видимо, всему свое время. Если бы ты открылся мне раньше… быть может, вовсе не было бы так хорошо. А так… все немного иначе. Во всяком случае, в нашу пользу.
Я уже говорила, что вынослива и упряма. Я приехала сюда, чтобы чему-то научиться. Но больница здесь не такая, как мне обещали, гостиница тоже не такая… вообще все не так.
Очень даже не так.
В университетской столовке я встретила первого не-китайца, его зовут Рене. Он полвека изучал синологию, и от европейца в нем осталось не так уж много. Вместо приветствия он принялся надо мной смеяться:
— Это тебе еще зачем? — он сорвал с моего больничного передника идентификационный бэйджик. — Bene, bene . Ты знаешь итальянский? Китайского наверняка не знаешь.
На вид он типичный голландец — высокий, рыжий, но сам к себе любит обращаться по-итальянски, чтобы казаться более экзотичным. Когда-то Рене диагностировали шизофрению; по его собственным словам, ее особую голландскую разновидность. После первого же приступа, сорок лет назад, Рене приехал в Китай — и выздоровел. По крайней мере, он так полагает…
— Моя болезнь локализована в Голландии, в роттердамской психиатрической больнице, в пятом отделении, палата номер два.
Я цитирую его слова более-менее дословно, он действительно верит, что чем дальше находится от того места, тем для него лучше. Не знаю, нормален ли он, адекватен ли всему тому, что происходит здесь. Он пережил культурную революцию , его сослали на принудительные работы в деревушку неподалеку от Тибета. Каждому, кто сомневался в его лояльности Китаю, он декламировал с конца цитатник Мао и уверял, что с тех пор, как перестал читать буржуазную литературу, на многое посмотрел иначе. Он предпочел бы умереть здесь, лишь бы не уезжать. Здешние места целительны для него, он почувствовал их, как птицы чувствуют магнитные линии Земли, чувствуют, совершая перелеты на зимовку.
Знаешь, Яцек, я верю ему — это, пожалуй, наиболее точно характеризует мое умственное состояние после трехнедельного пребывания в Китае. Рене ходит в линялой распространенной здесь униформе и щурит глаза, подражая китайцам. Он литрами глушит скверное китайское пиво, выглядит как толстощекий семидесятилетний голландец, — и вдруг, хитро прищурившись, делается маленьким косоглазым китайцем. Да уж, от такого недалеко и до шизофрении.
Я не знала, верить Рене или нет, когда он сказал:
— Тебе, барышня, на твоем бейджике написали: «Не разговаривать с ней», причем использовали довольно специфический иероглиф — те, кто только начинает учить китайский, вряд ли это поймут.
Вот ты бы поверил?
Я спросила об этом Пикси — та, явно занервничала, пробормотав что-то невразумительное. Должно быть, все же это правда.
По совету Рене я перебралась в лучшую гостиницу, где живут иностранные студенты. Рене подозревает, что кто-то на мне экономит: обкрадывание стипендиатов— обычное дело здесь. Взять тот же поезд: это должен быть экспресс, первый класс, с чистой постелью и нормальным туалетом.
Свободного времени у меня очень много. Я забаррикадировалась в своей комнате и поглощаю запас печенья. Неделю как-то переживу. Я требую, чтоб меня перевели в нормальную больницу и оставили в этой гостинице. Я не намерена влачить здесь жалкое существование целых три месяца — обратный билет поменять я не могу.
В китайской провинции люди не бунтуют: непокорные иногда просто исчезают, дабы не подавать дурного примера другим. Яцек, я нахожусь за тысячу километров от Пекина, в консульстве обо мне не знают. Я тоже не знаю, чем рискую. Никто ничего не хочет обсуждать: я о своем, а Пикси словно не слышит меня. Она показывает мне документы, печати, мол, у нее, все в порядке — все окэй, окэй. В общем, белое слово против желтого…
В гостинице живут немец и канадец, у них есть видеокамера, и они пообещали снимать всех, кто приблизится к моей комнате. Они и отправят тебе это письмо. Надеюсь, дойдет, если только на почте его не сожрет цензура.
Соседи, немец и канадец, — геи, и снимают они в основном себя, свой медовый месяц. Они, собственно, недавно познакомились. Парни приносят мне теплую еду и чай — если только не забываются в экстазе. Drang nach Osten , анальный натиск на Восток.
Наконец стипендиатами заинтересовались политики. Я не знаю, кто они такие, но, судя по всему, они тоже не очень-то в курсе, кто я. Им кажется, что, коль я отважилась на такой шаг, значит, за моей спиной стоит кто-то важный. Я не открыла — ответила из-за дверей, что работаю для военных. Как бы там ни было, а госпиталь на ул. Шасеров, где я когда-то проходила практику, относится все же к военному ведомству… Ума не приложу, как мне это пришло в голову, но я сказала, что подчиняюсь военному атташе и не выйду, пока мне не гарантируют надлежащих условий труда. За дверью воцарилась тишина — должно быть, они ушли на цыпочках.
На следующее утро меня ждала машина с занавесками — они вешают на окна такие этнические кружавчики для особо важных пассажиров. Мы поехали в клинику традиционной медицины. Ко мне уже очереди пациентов: разошелся слух, что у докторши из Болян (т. е. из Польши) — не больно. Китайские врачи не церемонятся — вонзают иглы, словно кинжалы, для них важен результат. Я многому учусь, особенно по части диагностики. Возвращаюсь домой ночью, правлю свои заметки и засыпаю как убитая. Я счастлива. Вероятно, я счастлива, когда устаю (спасибо, что разбудил тогда, ха-ха-ха, я бы вовек не проснулась).
Ты спрашивал, почему лечение акупунктурой применяют не повсеместно. Судя по тому, что вижу я, так лечат последнее поколение. Мао, разорив страну, приказал возвращаться к традициям, а традиции здесь — это иглы и зелья, ничего другого у них не было. Получается, что благодаря упадку возродилась акупунктура. Теперь, во времена подъема страны, приходит вера в западные средства лечения и, согласно китайской философии перемен, акупунктура вновь клонится к упадку. Почитай «И-Цзин» , там тоже говорится о том, что успех является началом упадка, а упадок дает начало победе. В результате акупунктура в изгнании покорит Запад, как покорил его тибетский буддизм. Знаешь, сколько здесь профессор берет за визит? Несколько центов. А на Западе — несколько десятков долларов. Серебряная игла акупунктуры станет еще и магнитной, притягивающей бизнес; и сейчас эта игла указывает китайским специалистам, что следует имигрировать на Запад. Возможно, и у меня есть будущее. А у нас?
Привет тебе от Рене, он видел твои письма и по почерку определил твой характер: выдержка, рассудительность (?), страстность. Ты должен есть больше шоколада, чтобы вохранить энергию. Целую, еще месяц.
Пикси я не вижу, может быть, у меня уже нет опекунов.
Ты не поверишь: Рене решил вернуться в Европу. Он написал в бельгийский городок, где пациентов лечат не в больницах, а на дому. Со времен средневековья обитатели Гееля принимают к себе на жительство больных. Рене они крепко удивятся. Почему этот закоренелый «китаец» возвращается? Возможно, это выздоровление, а возможно, рецидив болезни… По-видимому, пришло время и ему улетать отсюда. Мы с ним подружились. Я вернусь через неделю, я перееду к тебе, но будем считать, что это временно. Жить вместе после месяца деловых встреч и одной только ночи — нездорово. Вредные привычки — это нездорово, особенно после того, как от них отвыкаешь, не так ли?
|
