|
Неверная королева. История пятой жены Генриха VIII
Глава 1
Тауэрский луг
Май 1536 года
Серый предрассветный сумрак был напоен ароматом свежескошенной травы, и этот запах кружил нам головы, пока мы — Говарды — в полной тишине вставали друг подле друга у подножия эшафота, на который должна была взойти моя кузина Анна.
Хотя весна уже давно вступила в свои права, утро было холодным, и меня бил озноб под тонким испанским плащом. Я придвинулась плотнее к моим теткам и бабушке Агнес. Последняя не только приходилась мне родственницей, хоть и не кровной, но и носила высокий титул вдовствующей герцогини. Я быстро скользнула под теплую шерстяную бабушкину мантию, отороченную горностаем, и прижалась к ее костлявому боку, обтянутому ярко-синим платьем. Бабушка даже не взглянула на меня. Она стояла гордо выпрямившись и совсем неподвижно: нарумяненные щеки покрыты морщинами, губы растянуты в застывшей полуулыбке. Когда-то, по слухам, она была необыкновенно красива, но те годы давно миновали, и ни драгоценности, ни наряды, ни румяна, которые она столь щедро втирала в свои впалые щеки, не могли скрыть неумолимых примет возраста.
Говорили, что вдовствующая герцогиня — самая богатая женщина в Англии и одна из самых влиятельных. Я еще тесней прижалась к ней, а солнце уже всходило, и его первые яркие лучи окрасили горизонт пурпуром. Час пробил… Я почувствовала, как люди вокруг меня напряглись: тетки и дядья, кузены и кузины, древние двоюродные бабки, чьи имена я не могла вспомнить, престарелые, но еще бравые двоюродные деды, которые сражались бок о бок с моим покойным дедушкой в нескончаемых войнах, стяжавших ему славу…
Чуть впереди родственников, сбившихся, как стая испуганных птиц, стоял мой дядя Томас, третий герцог Норфолк, глава семьи. Он возвышался над всеми нами, как скала, крепко упираясь в землю широко расставленными ногами, и никто не решался близко подойти к нему. Его смуглое лицо было мрачным, тяжелые веки набрякли больше обычного, губы сжались в твердую линию. Роскошный стеганый камзол желтого шелка с подкладными плечами, прорезями и драгоценной вышивкой выделял его среди сгущавшейся толпы тех, кто готовился увидеть казнь.
Мы, стоявшие ближе всех к нему, услышали, как он пробормотал:
— Начинайте же скорее! Покончите с великой блудницей!
Небо светлело с каждой минутой, и птицы в ответ запели и радостно зачирикали. Они влетали и вылетали через трещины и щели между огромными блоками серого камня, из которых были сложены древние стены Тауэра. Я следила за пернатыми во все глаза, радуясь, что могу отвлечься от мыслей об ожидавшем нас страшном зрелище. «Сделай вид, что тебя ждет еще один ничем не примечательный день, — велела я себе, — забудь, что твоя кузина Анна, та, что на много лет старше и пока еще королева Англии, должна умереть сегодня утром».
Никогда раньше не доводилось мне видеть, как убивает меч палача, так зачем же нынче смотреть на это? Я забилась за спины родственников и, казалось, впервые в жизни порадовалась своему маленькому росту (в свои пятнадцать лет я была на голову ниже других девчонок моего возраста), потому что впередистоящие загородили мне обзор. Но все же эшафот, затянутый черной материей, возвышался над толпой. А на нем стояла плаха, оказавшаяся обыкновенной колодой, вокруг которой замерли высоченные стражники в ливреях короля, чьи алебарды с острыми, как бритва, лезвиями, насаженные на длинные рукоятки, сверкали в первых лучах солнца.
Мы уже устали ждать, а толпа тем временем все разрасталась, и солнце поднималось все выше.
— Помни: Анна предала свою семью, свой род! — свистящим шепотом произнесла бабушка. — Она предала славное имя Говардов! Пусть ее судьба послужит тебе уроком.
Ее слова словно прорвали плотину, и из уст тех, кто стоял рядом со мною, хлынул поток чудовищных обвинений. Кто-то заявил, что у Анны было столько любовников, что каждую ночь она устраивала им смотр, а они терпеливо ждали, на кого же падет ее выбор. Кто-то был уверен, что среди них был даже ее брат Джордж!
«Быть такого не может! — подумала я. — Как посмела моя кузина обесчестить род Говардов? Не иначе как ее разумом завладел сам дьявол…»
— Ты думаешь, она стала одержимой демоном? — шепотом спросила я у своей кузины Шэрин, стоявшей рядом со мной.
Шэрин казалась на удивление спокойной и хладнокровной, ни один золотистый локон не выбился из-под темного чепца, а руки в перчатках она сложила перед собой, чтобы удержать накидку, раздуваемую легким ветерком.
— Похоже, то был демон похоти, — быстро ответила моя кузина.
Шэрин было семнадцать лет, она была гораздо выше меня ростом и намного красивее. Волосы ее вились от природы, но даже в самый ветреный день не путались, а волной спускались на спину. В ее серых глазах никогда не показывалось и тени смущения, беспокойства или недоумения, столь часто посещавших меня. Когда она открывала рот, слова ее были скупы и взвешенны. Не тем она была человеком, чтобы верить в демонов или злых духов. Шэрин была девушкой практичной, разумной и не обращала внимания на глупые сплетни.
— Король мог бы сжечь ее как еретичку, да не решился, — прошептал чей-то тихий женский голос рядом со мною. — Наверное, он все еще любит ее.
Кто-то вполголоса поведал о палаче, специально выписанном из Кале за несколько недель до суда над кузиной Анной и вынесением приговора. Прибыл палач для того, чтобы свершить казнь, ибо он в совершенстве владел мечом.
— Король давно замыслил извести ее, — проговорил кто-то из мужчин. — Видно, она ему надоела. Кроме того, оказалось, что Анна проклята и не может дать ему сына. И вот он заранее нанял французского палача. Заплатил мастеру меча целых двадцать пять фунтов!
По толпе пошли восклицания. Двадцать пять фунтов — бешеные деньги, на них несколько поместий можно купить!
— А правда, что она завещала свои золотые браслеты старой няньке?
— Она обещала их Норрису. Ведь именно его королева выделяла среди всех своих любовников, — пробормотал кто-то. А затем этот дерзкий отважился и добавил: — Анна собиралась убить короля и взять сэра Генри себе в мужья.
— Не говори такого, а то скоро сам последуешь за ней!
Гул голосов, топот сапог солдат — и по толпе прошел ропот: «Ведут! Ведут!» И вот оказалось, что Анна уже здесь, ей помогают взойти по ступеням на эшафот, где плаха ждет ее…
Шаг ее был легок и уверен. Она шла весело, словно в танце. «Анна сошла с ума, — вновь подумала я. — Разум оставил ее в трудный час. Она не понимает, что происходит, не осознает ужаса надвигающейся гибели. А может быть, она радуется, что избежала мучительной смерти на костре? Приветствует милосердный меч?»
Тут я почувствовала, как Шэрин берет меня за руку. Перчатки она сняла, и ладонь ее была холодна в моих теплых пальцах.
Люди в толпе начали опускаться на колени, послышались всхлипы и сдерживаемые рыдания. Мой дядя герцог нахмурился.
— Она заслужила смерти! — как заклинание, повторял он сквозь сжатые зубы. — Она должна понести наказание за свои измены!
Все мы знали, что он председательствовал на суде пэров, приговорившем Анну к смерти. Анну — любимую дочь его дорогой сестры Элизабет…
Теперь мне очень хорошо было видно Анну, обзор не загораживали плащи и накидки стоявших впереди меня. Многие вокруг опустились на колени, но моя бабушка по-прежнему стояла выпрямившись, и, насколько я могла видеть, ни один из Говардов не собирался преклонить колени.
Шэрин дрожала всем телом, но и она даже не склонила головы. Лорд-мэр и олдермены, с торжественными лицами, в черных одеждах, бесстрастно смотрели, как дюжий темноволосый француз поднялся по ступеням и встал за Анной, вытащив из кожаных ножен свой тяжелый меч с необыкновенно широким клинком. По сравнению с палачом Анна казалась крохотной. Она все время оборачивалась, пытаясь разглядеть, что он делает.
Я почувствовала, как ногти Шэрин впились в мою ладонь, и тут меня затошнило от страха. Я опустила голову, ибо не хотела видеть то, что сейчас произойдет.
Анна выступила вперед. Голосом громким и ясным она попросила помолиться за ее душу, но преступлений своих не признала. Напротив, поклялась всеми святыми в своей невиновности. Потом она замолчала, и я увидела, что она улыбается. Возможно, в те последние мгновения жизни она думала о своей дочери… О своем единственном ребенке… О маленькой Елизавете, что родилась вместо так ожидаемого королем мальчика. О той, которую она оставляла вместо себя.
Анна вновь обернулась. Палач ждал. Прислуживавшие Анне женщины освободили ее от мантии, подбитой горностаем, и подождали, пока она снимет свой щегольской чепец и покроет голову другим — совсем простым, из грубого полотна.
Кажется, в этот момент солнце скрылось за облаком и небо потемнело. Так ли это было на самом деле? Потом я не могла припомнить, сколько ни пыталась. Но я помню точно, что тщетно искала глазами священника. Оказалось, что в те последние минуты не было рядом с Анной никого, кто помолился бы за нее, кто прочитал бы ей слова прощения из Священного Писания.
Неужели Анне отказали в этом последнем утешении? Она шепотом попрощалась с каждой из своих женщин, и все они, кроме одной, приняли этот последний завет с благодарностью, заливаясь слезами. Потом она опустилась на колени и выпрямила спину. Ей не было нужды опускать голову на плаху, ибо меч палача разил поперек, а не сверху вниз.
В этот самый миг Шэрин упала в обморок и очутилась у моих ног. Я взглянула на нее, отведя взгляд от эшафота, и тут на меня обрушился вихрь ужасных звуков: свист рассекаемого мечом воздуха, хруст, испуганные крики… Я подняла глаза и увидела, как тело Анны бьется в конвульсиях, кровь окрашивает ее серое платье в красный цвет, а ее прислужницы заворачивают что-то в кусок полотна, которое тут же покрывается красными пятнами.
Я почти не могла дышать, ноги отказывались меня держать. В какое-то мгновение все вокруг меня начало расплываться, но потом поле зрения расчистилось и я принялась судорожно глотать воздух. Я видела, как Шэрин поднимают с земли. Небо прояснилось — а было ли на самом деле темно? Высокие серые стены незыблемо стояли вокруг, и птички, не ведая, какая трагедия только что разыгралась внизу, продолжали чирикать и суетиться, а потом поднимались, трепеща крыльями, прямо в небо, где безмятежно сияло солнце.
* * *
Вскоре после казни Анны я увиделась с отцом. Он украдкой вошел через боковую дверь западного крыла Хоршэма, огромного, но довольно бестолково построенного загородного дома моей бабушки Агнес в Суссексе. Отец отправил мне весточку, предупреждая о своем приезде, и я ждала его в малой приемной.
Как только я увидела своего родителя, то поняла, что он чем-то озабочен и подавлен. Он заметно сутулился, лицо его было мрачным. Он никогдане был крепок, а сейчас, когда годы начали брать свое, его силы стремительно таяли, и это было заметно. Он окинул беспокойным взглядом комнату, и его бледно-голубые глаза были полны тревоги. «Глаза скорее мальчика, а не зрелого мужа, — подумала я. — Мальчика, который трепещет перед хозяином… Такой загнанный взгляд бывает у полуголых поварят, чистящих котлы и кастрюли на бабушкиной кухне». Светлые волосы, выбивавшиеся из-под шляпы отца, придавали ему глупый вид. Как же не похожи были эти жидкие пряди на мои каштановые локоны, которыми я так гордилась. Говорили, что своей шевелюрой я обязана покойной матери, у которой были буйные огненно-рыжие кудри. Впрочем, я напоминала свою мать не только пышностью волос, но и живостью, легким характером, в отличие от отца, который всегда беспокоился и тревожился по пустякам.
Усталым движением отец расстегнул плащ и отбросил его в сторону, а сам упал на скамью у грубого деревянного стола и потребовал у ближайшего слуги кружку эля. Потом он тяжело вздохнул и бессильно уронил голову на руки.
Я подошла к отцу и опустилась перед ним на колени. Слабым, рассеянным движением он возложил руку мне на голову, давая свое благословение. Я поднялась и села за стол подле него.
— Ваш корабль попал в шторм в Ла-Манше, отец? Вы плохо себя чувствуете?
Он кивнул и потер рукой спину:
— Море было очень неспокойное. И этот трижды проклятый камень не дает мне спокойно жить.
Всю свою жизнь отец страдал от болезни почек. Когда камни начинали движение, он мучился так, что во время приступов даже кричал от боли.
Отец прибыл из Кале, где он занимал пост коменданта порта — самый высокий после незначительных должностей при дворе. Из его писем я знала, что эта служба не принесла ему почета. Губернатор, назначенный королем Англии, ни во что его не ставил и открыто ругал, а французы невзлюбили столь сильно, что всячески противились его возвращению в Кале.
Вот отец и цеплялся за свою должность, боясь оставить ее хоть на день. Потому-то он отсутствовал на казни моей кузины Анны, потому-то не приехал, чтобы примкнуть к клану Говардов и встать рядом со своим братом-герцогом, который открыто его презирал. Впрочем, ныне он собирался кланяться своей мачехе — моей бабушке Агнес, не скрывавшей того, что среди всех своих родных детей, пасынков и падчериц более всего она не жаловала моего несчастного родителя.
Отец осушил кружку, что поставили перед ним, и потребовал следующую.
— Этот камень, Кэтрин, чертов камень! Как он мучает меня, словно наждаком царапая мне внутренности. Бывают дни, когда я буквально корчусь от боли.
— Мне так жаль вас, отец. А что говорят врачи? Неужели в Кале не найти сносного лекаря? Говорят, аптекари во Франции более искусные, чем в наших краях.
Отец лишь пожал плечами:
— Мне дали лекарство, но оно оказалось слишком сильным. Понимаешь ли, дочка, камень от него действительно разрушается, и тогда мой мочевой пузырь начинает исторгать из себя песок… — Он замолчал, сплюнул на тростниковую циновку на полу, чтобы скрыть смущение и презрение к самому себе, и добавил: — И я всю ночь страдаю от недержания, могу даже постель намочить…
Я постаралась не засмеяться его жалким словам. Отец бросил на меня печальный взгляд и пробормотал:
— Я не смею показаться дома, чтобы не навлечь на себя гнев Маргарет. Она бьет меня, стоит мне намочить ее драгоценные простыни. Честное слово, дочка, она меня лупит! И при этом приговаривает: «Только дети малые писаются в постель, а старикам так поступать негоже!» Но я же не старик, а просто болен, очень болен. Я на все готов, только бы избавиться от своих мучений...
|
