|
Бретонское побережье
936 год
Ее мир не отличался изобилием красок: в нем были только молочно-голубое небо, туманно-серое море, красновато-коричневые скалы и грязно-белая пена. Оборонный вал с прогнившими за много лет бревнами, который высокой стеной опоясывал это глухое место, едва ли мог обеспечить хоть какую-нибудь защиту, его боевой ход не выдержал бы и нескольких ударов, но все же этот вал хранил следы человеческих рук.
Воины были заняты укреплением стены. Отложив оружие, они таскали бревна и камни, в который раз доказывая, что норманны не боятся тяжелой работы. Трудились они самоотверженно, хотя и знали: все, что они здесь соорудят, вскоре будет разрушено ветром и морскими волнами.
Авуазе нравилось наблюдать за работой мужчин. Каждое движение их рук, каким бы бессмысленным оно ни было, подтверждало: в мире выживает лишь тот, кто стремится его изменить, а не тот, кто застыл в ожидании.
Двое мужчин, которые к ней приближались, не рабо тали вместе со всеми: этого они не делали никогда. Их помощь заключалась только в словах ободрения, призывах стойко переносить превратности судьбы и не отступать от своих целей, но сегодня даже это не входило в их планы. Вместо этого они рассказывали о возвращении Аскульфа и о том, что он принес новости — новости не слишком хорошие.
Авуаза едва заметно напряглась.
— Захвачены еще два наших города. — Ее худшие опасения подтвердились. — Люди встают на сторону Алена Кривая Борода, встречая его радостными возгласами.
— Это не люди, — процедила Авуаза, — а всего лишь блеющие овцы.
— Как бы там ни было, скоро здесь станет небезопасно.
Мужчина, сказавший эти слова, был незрячим. На языке северных народов его имя должно было звучать как Блиндур, то есть «слепец», но он настаивал на обращении Деккур — «темный». Ему подходило это имя, и не только потому, что в его мире царила вечная тьма, — весь его облик внушал окружающим страх, и казалось, буд-то силой воли этот человек может заставить солнце исчезнуть с небес. Он был очень высокий и сухопарый, его черные спутанные волосы ниспадали на спину и плечи, длинная борода была неухоженной. На лице Деккура выделялись тонкие губы и острый нос. Мужчина не был слепым от рождения, глаза ему выкололи несколько лет назад после поражения в битве. Шрамы, похожие на глубокие темные впадины, он прикрывал повязкой, которую иногда снимал, чтобы напомнить людям о том, как в одночасье может измениться их судьба. Еще совсем недавно он, мужественный воин из знатного рода, собирался унаследовать имущество своего умершего брата, а теперь уже не мог ни сражаться на поле боя, ни вести за собой людей.
Облик этого мужчины действовал на всех устрашающе, однако, хотя Авуазу он тоже пугал, в ней он прежде всего вызывал протест. Она ни за что не хотела пасть так же низко, как он.
— Здесь я чувствую себя в безопасности, — заявила она.
— И тем не менее нам надо бежать.
— Я никуда не уйду. Нам нельзя терять надежду.
Ей удалось подавить дрожь в голосе. Днем Авуаза старалась держаться уверенно, но ночью не могла сомкнуть глаз от страха. Боялась она вовсе не смерти, а того, что не успеет достичь поставленных целей, что ее жизнь потеряет всякий смысл и что ее запомнят как женщину, которая могла бы завоевать, объединить и укрепить королевство, но так и не сумела этого сделать. Уже год ее преследовал этот страх. Уже год в Бретани гремела война.
— Надежду? Ты говоришь о надежде? — Деккур произнес это слово с презрением. Его зубы скрипели так, будто он хотел стереть их в порошок.
«Вот что с нами стало, — подумала Авуаза. — Если бы я сказала им, что завтра захлебнусь в своей крови, они взвалили бы эту новость на плечи, подобно тому как мужчины у вала поднимают деревья: усердно, безропотно, с привычным смирением. Когда же я хочу подарить им надежду, они слышат в моем голосе издевку».
— Да, я знаю… Бретань все больше уступает натиску.
— А сегодня Ален захватил и Нант.
Авуаза закрыла глаза. Нант. Этот город должен был стать ее столицей, а не столицей ее врага. В разговор вступил мужчина, который пришел вместе с Деккуром и до сих пор молча слушал с лукавой улыбкой на губах. Бывший монах, он несколько лет назад стал слугой Авуазы, однако вел себя с чувством собственного достоинства и постоянно пускал в ход язвительность. «Вы можете отнять у меня свободу, — читалось в каждом его слове и жесте, — но не разум».
— Ален призывает бретонцев — графов, виконтов и знатных представителей общин — взяться за оружие и поддержать его в этом бою. Говорят, что, когда Ален окончательно захватил Нант, путь к собору он расчистил себе мечом. Сейчас Ален расположился в башне.
У брата Даниэля был гнусавый голос, как будто в горле у бывшего монаха застрял какой-то острый предмет, который затруднял дыхание и не позволял разговаривать громко. Мужчина всегда держал голову опущенной, но производил впечатление не слабого или трусливого, а наоборот, злобного человека.
Отвернувшись, Авуаза бросила взгляд на море и высокие скалы: падение с них означало бы верную смерть. Камни были настолько гладкими, что казалось, будто их обработала рука человека. На скалы с криком опустилась стая чаек: этих птиц не страшили ветра.
«В этом сила природы, — подумала Авуаза. — В непроходимой глуши она возводит прочные каменные крепости, которые не разрушатся и через сотни лет, а наш вал, возможно, снесут и сожгут уже завтра».
— Как нам не потерять надежду, зная все это? — спросил Деккур.
Вместо ответа Авуаза взглянула на Аскульфа — воина, который принес плохие вести и сейчас приближался к ней. Его лицо не выглядело ни мрачным, как у Деккура, ни злобным, как у брата Даниэля, — оно не выражало совершенно ничего.
— У меня есть новости не только об Алене Кривая Борода, — сообщил Аскульф, — но и… о ней. — Он выдержал торжественную паузу. — Мы нашли Матильду.
Авуаза отреагировала сдержанно, как всегда. Она не вздрогнула от радости, не возликовала и не залилась слезами, которые могли бы поведать о страданиях, терзавших ее душу много лет. И только легкая улыбка расцвела на ее губах, когда Аскульф стал рассказывать о монастыре, в котором жила Матильда.
— Эта обитель носит имя Святого Амвросия, — завершил воин свое повествование. — Она распо- ложена в глухом месте в окружении лесов.
— Вот видите! — Авуаза не могла больше сдерживать восторг. Она повернулась к Деккуру и брату Даниэлю. Один потерял зрение, другой свободу, но она — она не потеряет ничего. — Теперь, когда мы нашли Матильду, все изменится к лучшему. Дни ее спокойной жизни в монастыре сочтены.
Глава 1
Монастырь Святого Амвросия
Матильда полной грудью вдохнула соленый морской воздух, разбавленный упоительно сладким ароматом ярких цветов. «Как они выросли здесь, — подумала она, — на песке и скалах, открытые холодным, пронзительным ветрам? Неужели действительно существует место, которое может быть одновременно соленым и сладким, суровым и нежным, простым и полным красок?»
Ослепленная миллионами солнечных бликов на морской глади, она закрыла глаза и побежала по усыпанному цветами лугу. Там, на краю скалы, стоял высокий мужчина со светлыми волосами и обветренной кожей. Он ждал ее, чтобы поймать и поднять на руки, а потом, когда она будет визжать от восторга, прижать к своей сильной груди. Его руки нежно проведут по ее щекам, — руки, которые могут быть грубыми, но в то же время таят в себе любовь и нежность.
На полпути Матильда вдруг поняла: что-то изменилось. Она больше не слышала запаха моря и цветов. Матильда испуганно открыла глаза, и в тот же миг улыбка исчезла с ее лица. Когда вместо светловолосого мужчины она увидела незнакомую женскую фигуру, с губ девушки сорвался глухой крик. Она вскрикнула еще раз, почувствовав, как чьи-то руки касаются ее, хватают и трясут за плечи.
— Матильда! Что с тобой? Тебе приснился страшный сон?
«Нет, — подумала она, — сон был не страшный, просто слишком короткий. Меня разбудили в самый неподходящий момент, и я не смогла укрыться в объятиях светловолосого мужчины…»
Вдруг Матильда поняла, что смотрит в глаза не незнакомой женщине, а сестре Мауре. В дормитории они спали рядом на тюфяках, набитых соломой, и каждый день много часов проводили вместе. Мауру Матильда считала близким человеком, ее имя было ей известно. Имени мужчины со светлыми волосами, который во сне казался ей не менее близким, девушка не знала, равно как и не могла сказать, как называется место, где среди морских скал растут цветы. И почему ее охватила такая тоска, что на глаза навернулись слезы?
Сквозь ставни в комнату пробивался слабый, тусклый свет. Почувствовав на себе задумчивый взгляд Мауры, Матильда поспешно отвернулась. Сквозь толстые стены дормитория до нее доносился колокольный звон: в колокол здесь звонили часто, семь раз в день.
— Ты проспала, — пробормотала Маура.
Матильда уже не ощущала тоски по таинственному месту, и чем больше она приходила в себя после сна, тем более чужим и незнакомым оно ей казалось. Девушку захлестнула волна стыда: она не любила давать себе поблажки.
— Почему ты меня не разбудила?
— Но ведь я тебя бужу!
— Да, но уже слишком поздно!
Маура пожала плечами. Она не так серьезно относилась к уставу монастыря, часто вставала позже, чем следовало, и никогда не испытывала раскаяния, которое сейчас охватило Матильду.
— Не переживай, — утешала она девушку. — Аббатиса сказала, что после недавних волнений тебе нужно отдохнуть. Она сама запретила мне тебя будить. Матильда вздохнула. И в самом деле, за последние несколько дней она пережила больше, чем за все свои шестнадцать лет. Шестнадцать лет, которые девушка почти полностью провела в монастыре, посвятив жизнь служению Богу. Ее принесли сюда маленьким ребенком, а кто и почему — эти вопросы всегда казались ей не важными. По крайней мере до тех пор, пока она не начала видеть сны о цветочном луге и о светловолосом мужчине и пока не начала спрашивать себя, были они плодом ее фантазии или все же воспоминаниями.
— Хорошо, что все уже закончилось, — сказала Матильда.
Она поднялась, но отдохнувшей себя не чувствовала: голова была тяжелая, во рту пересохло. Когда она проходила мимо Мауры, та ее остановила.
— Кстати, во сне ты говорила на непонятном языке, — заметила монахиня...
|
