|
Глава первая
Август 1963 года
... Элис кружила по мшистой опушке, укрываясь в обрывках теней. Она ждала рева его «остин-хили», несущегося по проселочной дороге, которая отделяла государственный парк от вереницы коттеджей, окаймлявшей озеро. Но тишину нарушала только беседа овсянок в куполе ветвей над головой. Переливчато-синие самцы метнулись глубже в чащу, заслышав ответное «фьють-фьють чик-чирик» Элис. Она продиралась сквозь подлесок, и ростки сосен, ярко-зеленые на фоне прошлогодней хвои, терлись о штаны. Она оделась так, чтобы сливаться с лесом: волосы спрятала под длинноклювую бейсболку, вещи выбрала простые и неприметные. Заслышав наконец глухой шум его машины, Элис присела на корточки за стволами берез и постаралась сделаться как можно меньше, погрузившись в мелкую топь папоротника и опавших листьев. Положив дневник орнитолога и книжку со стихами на колени, она срывала со стволов тонкую пленку бересты и наблюдала, как он выворачивает на засыпанную гравием парковку перед своим коттеджем.
Заглушил мотор, но остался в кабриолете и зажег сигарету. Он так медленно курил и так долго не открывал глаз, что Элис засомневалась, не уснул ли он или, быть может, впал в очередной мрачный транс. Выбравшись наконец из тесноты переднего сиденья, он встал во весь рост, такой же высокий и стройный, как темные стволы, что выстроились у него за спиной, глотая его тень. Левая ступня Элис затекла, и ее закололо сотнями иголок. Элис дернулась. Ветки под ней хрустнули ничуть не громче, чем под лапкой маленького зверька, но он тут же повернулся в ту сторону, где она пряталась, и остановил взгляд на точке прямо над ее головой.
Она затаила дыхание.
— Элис, — шепнул он в теплый воздух. Она едва уловила шелест, едва разглядела движение губ. Но была уверена, что он произнес ее имя. Это объединяло их: они оба были наблюдателями, хоть и каждый по-своему.
Он взял с пассажирского сиденья бумажный пакет и почти с любовью прижал его к груди. Бутылки, решила Элис, вспоминая об отце и его многочисленных путешествиях от машины к их домику и обратно. Тот бережно переносил привезенное с собой спиртное — запас, которого хватало на месяц тостов, стаканчиков на ночь и утренних опохмелок. «Стоит появиться первому курортнику, как чертовы местные взвинчивают цены, — говорил отец. — Зачем вдвое переплачивать за то, что я выпью всего раз?» Нет уж, его не проведут. А значит — бутылки: красного и белого вина; шампанского; гальяно и апельсинового сока для «волбенгеров», которые любит жена; водки и джина; всевозможных легких напитков для коктейлей плюс бутылка элитного виски и несколько ящиков пива. Все это транспортировалось тем же бережным способом, к которому прибегнул сейчас Томас Байбер.
Когда он преодолел короткий пролет мощеной лестницы и дверь захлопнулась у него за спиной, Элис перебралась на мягкий холмик земли, засыпанный иголками. Она почесала место комариного укуса и открыла книгу, чтобы снова перечитать стихи. Миссис Фелан, библиотекарь, отложила ее для Элис, как только получила.
— Мэри Оливер «“Без путешествий” и другие стихотворения». Сестра прислала мне ее из Лондона, Элис. Я подумала, что тебе приятно будет прочесть ее первой. — Миссис Фелан пролистала страницы, озорно подмигнув Элис, будто они были в заговоре. — Она до сих пор пахнет новой книгой. Элис приберегла книгу для озера, не желая читать ни единого стихотворения, пока не окажется в правильной обстановке. Утром на пристани она схватила полотенце, все еще немного влажное и пахнущее водорослями, растянулась на животе и, приподнявшись на локтях, начала листать сборник.
От палящего солнца, отраженного от хрустящих страниц, болела голова, но Элис не двигалась с места, позволяя жаре раскрашивать кожу нежно-розовым. Она продолжала читать, задерживая дыхание после каждой строфы, сосредотачиваясь на языке, на тонком значении каждого слова, сожалея, что может лишь воображать, о чем идет речь, не зная этого наверняка. Теперь страница со стихотворением «Без путешествий» смялась, стала рябой от крупинок песка, а в углу ее красовался отпечаток влажного пальца Элис.
Лежу грудой бесплодной земли…
Строки хранили тайны, которые она не могла разгадать. Если Элис попросит, Томас расшифрует ей стихотворение, не переходя на сюсюканье, к которому часто прибегают взрослые, и не отмахиваясь от нее расплывчатыми фразами и деланным замешательством. Они обменивались познаниями, баш на баш. Он открывал ей джаз, босанову и бибоп.
Рисуя, он включал композиции своих любимчиков: Слима Гальярда, Риты Рейс, Кинга Плеже и Джимми Джуффри — и время от времени пронзал воздух кистью, если хотел, чтобы она обратила внимание на какой-то переход. Элис, в свою очередь, показывала ему последние страницы своего дневника: рисунки с изображением болотной совы и американской свиязи, кедрового свиристеля и других певчих птиц. Объясняла, как безобидный с виду американский жулан убивает жертву, ударяя клювом ей по затылку, повреждая спинной мозг, а затем насаживая ее на шипы растений или колючую проволоку и разрывая на части.
— Боже правый, — ежась, говорил Томас. — Я попал в когти птичьему Винсенту Прайсу.
Элис подозревала, что за разговорами с ней Томас просто увиливает от работы, но он смеялся, когда она описывала ему жителей городка: Тамару Филсон, которая неизменно, даже на пляже, появлялась с длинной ниткой жемчуга на шее, после того как прочитала о краже со взломом в соседнем местечке; близняшек Сидби, которых родители наряжали одинаково, вплоть до заколок в волосах и шнурков в кроссовках, и единственное различие между которыми состояло в фиолетовом пятнышке, которое мистер Сидби нарисовал на мочке уха одной из девочек. «Ты, Элис, — говорил Томас, — самое надежное противоядие от скуки».
Она выглянула из-за березовых стволов и посмотрела на черный ход. Если слишком долго ждать, перед тем как постучать, Томас может начать работать, и тогда она ему помешает. Он будет резким, отрывистым. Этим он походил на дикого зверька, на кошек у нее дома, которых она пыталась выманить из-за колоды дров и поймать. Она бы никогда не явилась без приглашения. В общем-то, оно было озвучено, но все-таки Элис считала, что к Томасу лучше подбираться осторожно.
«Заходите в гости», — сказал он в первый день, знакомясь с ними на пристани, к которой выходили оба коттеджа. Он тогда появился из лесу, чтобы унять свою собаку, юлой вертевшуюся под ногами. Но представления были излишними — поменьшей мере с его стороны. В их семье все знали, кто он такой.
* * *
Отец говорил о нем не иначе как «тот художник». Он с таким же успехом мог сказать «тот чистильщик туалетов» или «тот маньяк с топором». Элис еще дома, задолго до того, как они приехали на озеро, заняла однажды наблюдательный пост на вершине лестницы и подслушала разговор родителей.
— Мирна говорит, он талантливый, — сказала мать.
— Ну конечно, она разбирается в талантах, при ее-то познаниях в… чем он там занимается?
Отец говорил раздосадованным тоном, до которого его частенько доводили Мирна Рестон и ее глубокие познания во всевозможных сферах.
— Ты прекрасно знаешь, чем он занимается. Он рисует.
Мирна говорит, что он получил стипендию в Королевской академии художеств. Отец фыркнул, нисколько не проникнувшись значимостью сего факта.
— Рисует. Значит, люди платят ему за то, что он пьет их спиртное, строит глазки их дочерям и сидит в кресле, закусив кончик кисти. Отличная работенка. Где бы на такую устроиться?
Элис представила, как отец закатывает глаза.
— Незачем язвить, Нильс.
— Я не язвлю. Просто не хочу, чтобы в моей семье лебезили перед каким-то художником. У нас и без того такая каша заварилась, что не расхлебаешь…
Повисла пауза, шепот сделался неразличимым, и Элис поняла, что родители обсуждают Натали. Голос отца снова загудел в полную силу, заставив ее подскочить на ступеньке, где она притаилась:
— Почему сейчас? Дом столько лет стоял пустым. Лучше бы и теперь там никто не появлялся…
Мать перебила:
— Живут они в доме или нет, нас не касается. Тебя просто раздражает, что теперь ты не сможешь привязывать одну из лодок на их стороне пристани. Нельзя же винить в этом молодого Байбера.
Отец громко вздохнул — как вздыхают побежденные.
— Попытаться мне никто не запретит...
|
