|
Роман «Анастасия»
Часть 1
Россия
Зима 1919 года. Сибирь
В дороге
Ранние зимние сумерки бросают длинные тени на дорогу. Там, где только что закатилось солнце, на снегу еще лежат алые отсветы. По краю горизонта смутно угадываются очертания то ли городской окраины, то ли большой деревни. В неподвижном воздухе высоко поднимаются вдали столбы дыма из печных труб.
Слышно, как скрипят по снегу полозья саней, всхрапывая, натужно дышит уставшая лошадь. По еще неплотно накатанному снежному насту движутся простые глубокие крестьянские розвальни с впряженной в них неказистой лошадкой. На санях, спереди на облучке, устроился с кнутом заросший по самые уши звероватого вида мужик в просторной овчине. Голову прикрывает потертая шапка с низко упавшим меховым козырьком и свободно болтающимися ушами. Сани еле тащатся, они доверху нагружены чем-то тяжелым, покрытым в несколько слоев грязной рваной рогожей в темных заскорузлых пятнах. Мужик по русскому обычаю не то чтобы поет, а мычит под нос что-то свое, что скорее напоминает прерывистый стон, чем задушевную песню.
Откуда-то издалека раздаются едва различимые глухие одиночные выстрелы. Путешествие на ночь глядя по глухим сибирским дорогам не сулит ничего хорошего. Но мужик, по-видимому, не из трусливых, он спокоен и несуетлив. Далекое селение за его спиной с редкими высокими дымами скрывается за горизонтом.
В лощинке сбоку в поле зрения внезапно возникают два гарцующих всадника в армейских полушубках. На папахах ярко выделяются красные ленты, идущие наискосок. У каждого за спиной перекинута винтовка. Оглядевшись окрест и увидев на дороге мужика с гружеными санями, они резко меняют направление и пускаются на рысях вдогонку. Мужик краем глаза замечает появившихся в отдалении всадников, оборачивается, чтобы получше их разглядеть, и, не меняясь в лице, не выражая никаких эмоций, продолжает тянуть свою песню.
Всадники гикают, стреляют в воздух, кричат вознице:
— Стой! Осади!
Мужик неспешно останавливается. Не оборачиваясь, ждет, когда те подъедут поближе. Всадники настроены решительно:
— Чего везешь, контра?! Давай сюда, что там у тебя, хлеб?! Какой товар, говорю!
Их намерения не вызывают сомнений: мужика хотят ограбить.
Солдаты спешиваются и, немного потоптавшись у саней и размяв ноги, принимаются прикладами сбрасывать грязную рогожу. Под рогожей открывается гора скрюченных на морозе трупов со смерзшейся кровью на остатках одежды. Красноармейцы разочарованно сплевывают и чертыхаются. Их интерес к поклаже пропадает на глазах. Видимо, такое им не в диковинку.
— Откуда такие? Сколько ж их тут? — цыкая зубом, лениво спрашивает один из солдат. Мужик машет головой через плечо, указывая на городишко:
— Вестимо, откуда. А сколько, не считал. Сколько наложили, столько и будет. Аль посчитать хотите? Считайте, считайте, все ли в сохранности. Считай, нам не жалко.
Всадники снова сплевывают.
— Ну, ты, не балуй тут, знаешь-понимаешь! Наша власть строгая. Документ имеешь?
— А то! Куда ж нам без документа? — Мужик степенно достает из-за пазухи какую-то бумажку. Красноармейцы с серьезными лицами вертят и мнут ее в руках, видимо, не умея читать. Потоптавшись немного, они принимают решение:
— Давай воротимся к ротному, он грамотный, небось разберет.
К мужику:
— А ты стой туточки со своим «товаром», пока мы обернемся, понял? Документ у тебя конхвискуем покуда, понял?
Другой с многозначительным видом дополняет товарища где-то им слышанной и понравившейся фразой:
— До выяснения обнаруженных обстоятельств! — и поднимает указательный палец.
Мужик оказался покладистым.
— Понял, конешно, как не понять. Можно и постоять, отчего ж, оно и коню надо роздых дать. Куда я без документа денусь, обожду, конечно.
Так и не сойдя с саней во время всего разговора, он поудобнее устраивается на сиденье, будто и вправду намеревается дожидаться здесь ответа ротного. Красноармейцы взбираются на лошадей и, гикнув, поворачивают назад. Винтовки болтаются у них за спиной. Не успевают они отъехать и десяти метров, как мужик не спеша достает из-под овчины обрез и со своего места, почти не целясь, укладывает всадников одного за другим.
Их лошади, лишившись седоков, пробегают немного вперед и нерешительно останавливаются на дороге поодаль…
Подобрав полы большого овчинного тулупа, мужик сходит с саней, отбирает «документ» и деловито прячет у себя на груди. Становится заметно, что он высок и силен, движения у него точные и быстрые и вообще он весьма расторопен. Он подходит к лошадям, уверенно поглаживает их по крупу, треплет морду, успокаивает и на всякий случай проверяет чересседельные сумки. Не найдя ничего интересного, свистом отгоняет лошадей, те отбегают назад по дороге и скрываются из виду.
Убитых красноармейцев мужик волоком тащит к своим саням. Обрывает на ходу красные ленты на папахах, комкает и бросает в сугроб, присыпает снегом. Осматривает их винтовки, щелкая затворами, и заталкивает к себе под сиденье. После этого привычно устраивает убитых сверху на розвальни, все так же что-то бормоча под нос.
Пока он возится в санях, смерзшиеся трупы смещаются, и среди них открывается невероятной красоты юное девичье лицо в обрамлении разметавшихся пепельных волос. Под глазами залегли страшные иссинячерные глубокие тени.
Мужик замирает, как от удара, и долго стоит над девушкой неподвижно, не смея прикоснуться, пока у нее на спекшихся губах редкого прекрасного рисунка медленно-медленно тает упавшая крупная снежинка… От этого лица веет вечностью и неземным просветлением.
Мужик, очнувшись наконец, бережно поправляет на девушке выглядывающую местами теплую беличью шубейку, стараясь укутать получше и потеплей, и аккуратно закрывает сверху сани той же рогожкой.
Очевидно, именно таким странным образом, между смерзшимися телами убитых, он надежнее всего смог упрятать свой бесценный груз. Мужик взбирается на свое место возницы и трогает лошадь, все так же приговаривая, будто все еще продолжая разговор с красноармейцами:
— Сосчитай, поди, всех не сосчитаешь, да и кто считать- то будет?
* * *
Низко над дорогой, еще прижимаясь к горизонту, в фиолетовом небе восходит первая, пронзительно яркая, дрожащая на морозе крупная звезда. Мужик поднимает к ней заросшее бородой лицо и вдруг с отчаянием кричит ввысь по-французски:
— Мой Бог, да сжалишься ты когда-нибудь над нами?!
Лето 1916 года
Пикник в Царском Селе
Тот же голос, в котором слышны теперь легкие игривые интонации, произносит по-французски:
— Мой Бог, неужели вы не сжалитесь надо мной сегодня, мадам, над бедным усталым солдатом?!
Женский голос отвечает с некоторой заминкой сначала по-французски, затем повторяет по-русски:
— Да ведь я вас сама еле отыскала, несносный! Не окликни я вас там, у куртины возле павильона, вы бы, пожалуй, и не признали меня!
Прохладный сияющий летний день в Царском Селе. Пологий зеленый спуск в «дикой» стороне Александровского парка, где кончаются ухоженные, засыпанные гравием дорожки, ведет к пруду. Сквозь свежую июльскую зелень кое-где проглядывают изящные садовые павильоны, нарядно белеют мраморные скульптуры, мелькают светлые платья дам. В отдалении на садовых тропинках видны прогуливающиеся пары, звучат негромкие голоса, французская речь, приглушенный женский смех.
Внизу у насыпи, густо укрытой небольшими желтыми цветами, откуда начинается ажурное плетение арок чугунного моста, в тени раскидистого дерева щеголеватый уланский офицер в парадном мундире, с белым эмалевым крестиком св. Георгия в петлице, фамильярно целует ручку намного выше перчатки яркой эффектной даме неопределенного возраста, откровенно заглядывая ей в глаза. Дама отворачивается, но не отнимает руки, только старается закрыться кружевным зонтиком.
— Оставьте! Как можно? Увидят! Вы так неосмотрительны. Сегодня здесь весь двор, их величество с семьей. Вы отстали от света там, в своих галицийских окопах. Сейчас другие нравы. Вольности теперь не поощряются.
— Какая ж это вольность, когда я почтительнейше прошу вас о том, что принадлежит мне по праву, не так ли, мадам Сазонова? А ваши письма, ваши клятвы? — при этом офицер заботливо похлопывает по холке гнедого скакуна с высоким уланским седлом, нетерпеливо перебирающего тонкими породистыми ногами.
— Да, да, да, — быстрым шепотом отвечает мадам. — Но сейчас не место, князь. Может быть, позже, завтра в Аничковом дворце. Императрица Мария Федоровна устраивает у себя в честь дня рождения цесаревича-внука что-то вроде небольшого бала. Ведь вы не пропустите случай повальсировать? Настоящие балы сейчас так редки… И после, после, в ночь — куда угодно!
Офицер, склонив голову, вновь припадает к ее руке, и мадам Сазонова, высоко вздымая грудь, вдыхает запах его волос.
— Ах, этот запах, это так волнует — запах пороха, ночных костров, бивуаков, запах сражений и отваги! — и глаза ее мечтательно закатываются.
— Это английский одеколон, мадам, — с отрезвляющей холодностью произносит улан.
— Фу, какой вы циник, князь! Неужели на фронте вы потеряли весь свой шарм? Это неучтиво, наконец! — Мадам принимает обиженный вид и надувает губки, словно подставляя их для поцелуя.
Офицер, вынужденный теперь ответить поцелуем на ее ужимку, без особой, впрочем, горячности, вдруг замечает сквозь кружево зеленых кустов играющую в теннис девичью фигурку и откровенно засматривается на нее. Мадам Сазонова прослеживает этот взгляд, поджимает губы в ниточку, ее лицо становится напряженным и злым.
— Да вы не слушаете меня, князь! Что вас так занимает?
— Вы правы, очаровательница. Кажется, я действительно отстал от мирной жизни. Кто это там держит партию в лаун-теннис? Теперь это у вас при дворе новейшая мода?
— Ах, негодник! — Сазонова бьет его перчаткой по плечу. — Вас не моды интересуют! Только напрасно вы заглядываетесь, даже ваши боевые заслуги «перед царем и Отечеством» (тут дама позволяет себе немного иронии в голосе) не составят вам службу. Это сама великая княжна Анастасия.
Он, задумчиво:
— Вот как? Младшая из княжон? Как выросла!
— Вы хотели сказать — как похорошела, не так ли, князь? — мадам Сазонова ревниво кривит губы.
Но офицер не отвечает. Он не слышит ее...
|
