50
Берлин, начало лета 2004 года
Когда Марайке открыла дверь, у нее было ощущение, что она пробежала марафонскую дистанцию. Сразу же за дверью она сняла обувь и повесила сумку в гардероб. Ее вызвали сегодня утром в половине шестого в Груневальд, Яген 17, потому что какой-то любитель утреннего бега нашел там мертвого человека. Она целый день занималась расследованием и только сейчас, после восьми вечера, по результатам вскрытия обнаружилось, что старик умер без посторонней помощи — от инфаркта. Целый день мучительной, изматывающей нервы работы — и все коту под хвост. Сейчас ей хотелось чуть-чуть перекусить, чуть-чуть посмотреть телевизор и забыть человека, который упал так неудачно, что застрял лицом в колючей проволоке.
— Ян! Эдда! Вы где? — крикнула она, снимая тонкий льняной блузон.
Дверь распахнулась, и мальчик лет одиннадцати бросился ей на шею:
— Хай, мама!
Марайке поцеловала его и взъерошила ему волосы.
— А где Эдда?
— У Моны. Но сказала, что в девять будет дома.
— Надеюсь. А Беттина?
— На родительском собрании, ты же знаешь.
— Ах да. Точно. Совсем забыла.
Марайке пошла на кухню, Ян последовал за ней.
В холодильнике в кастрюле нашлись остатки куриного супа.
— Ты уже поужинал?
Ян кивнул.
— Беттина кое-что приготовила перед тем как уйти. Ах да, там у меня в комнате идет компьютерная игра, можно, я продолжу?
— Ну конечно. А как насчет домашнего задания?
— Все готово.
Ян исчез в своей комнате. Марайке поставила кастрюлю на плиту.
Тринадцать лет назад Беттине и Марайке удалось наконец удочерить трехлетнюю Эдду. Этому предшествовала шестилетняя борьба с официальными учреждениями. Один сотрудник управления по делам молодежи посчитал, что Марайке в свои сорок три года слишком стара, другой принципиально отказался дать возможность лесбийской паре усыновить ребенка. Каждый находил свою муху в варенье из параграфов, но Марайке и Беттине удалось с помощью упрямства, настойчивости и поддержки адвоката устранить все препятствия. В 1991 году они удочерили Эдду, а два года спустя — еще и годовалого Яна, что уже не представляло трудностей.
Беттина была на вершине счастья и в своей стихии. Она любила обоих детей до безумия и без труда совмещала их воспитание со службой в качестве школьной секретарши, в то время как Марайке почти не бывала дома и работала по двенадцать часов в день. Три года назад вся семья переехала в Берлин. Карстен Швирс, возглавлявший комиссию Нойкелльна по расследованию убийств, взял Марайке к себе в команду. Нельзя сказать, чтобы новые коллеги очень уж любили ее, но тем не менее уважали, потому что было ясно, что она заменит Карстена, который в следующем году собирался на пенсию.
Карстен и Марайке, кроме сугубо коллегиальных отношений, стали друзьями, но им так и не удалось раскрыть свое самое большое дело, когда неизвестный убил в Берлине-Нойкелльне, в Ханнемооре возле Брауншвейга и на осторове Силт трех маленьких мальчиков и после смерти удалил у них верхние глазные зубы.
Пятнадцать лет назад серия убийств детей внезапно прекратилась. Карстен и Марайке считали, что преступник либо погиб, либо был арестован за какие-то другие дела, либо сбежал за границу, но тяжким грузом у них на душе лежало то, что они вынуждены были закрыть это дело, так и не найдя убийцу…
На столе валялась потрепанная книжка Яна «Айвенго, Черный рыцарь», которую он как раз читал, справочник по пресноводным рыбам, поскольку он страстно мечтал завести аквариум, части авторучки и безнадежно зачитанный учебник математики, который как минимум три раза за два года подвергался экзекуции в детских руках. Марайке отодвинула все это к хлебной корзинке и села.
Ян был ребенком, который не создавал никаких проблем. В школе он получал очень хорошие оценки, причем ему даже не приходилось прикладывать к этому особых усилий. Он был не особенно аккуратным, зато спортивным, веселым и обожал своих обеих матерей, Беттину и Марайке.
Эдда же, наоборот, пребывала в стадии полового созревания и с грехом пополам продиралась через дебри школьной науки, поскольку ее намного больше интересовал пирсинг в пупке, который она сделала тайком, чем катастрофические оценки по английскому языку. Эдда постоянно чувствовала себя обиженной, была капризной, как королева-мать, принципиально всем недовольной, и ей всё и все действовали на нервы, кроме подружек.
Марайке включила маленький телевизор, стоявший на кухонном шкафу, помешала суп и защелкала по программам. Беттина ненавидела, если кто-то за едой смотрел телевизор, — не хотела быть виноватой в оболванивании детей, как она говорила. Марайке захотелось посмотреть что-нибудь. Просто в кухне было слишком тихо.
На канале RTL шла какая-то слезливая документальная передача о трудновоспитуемых детях, которой Марайке уже через несколько секунд не оставила никаких шансов, на Sat1 — викторина, на VOX показывали дешевую детективную серию, которую Марайке сочла нудной, канал «Pro Sieben» нервировал зрителей музыкальным шоу для подростков, первая программа государственного телевидения передавала какую-то мыльную оперу, а по второй шел репортаж. Марайке оставила вторую программу, потому что она была ближе к тому, что ее интересовало, и в пол-уха, пока искала тарелку и ложку, слушала, как ведущий рассказывал о скандальной ситуации на немецких автобанах. Суп уже почти согрелся, когда телеведущий объявил тему следующего репортажа: нераскрытые убийства детей в Италии.
Марайке сняла суп с плиты и добавила громкость.
В репортаже показывали Сардинию, где за последние пять лет были найдены убитыми пять девочек. Все четверо были выброшены волной на разные пляжи, но они не просто утонули. Преступник сначала убил их, а потом выбросил в море, скорее всего с лодки. У полиции не было никаких зацепок. Добровольные анализы ДНК в окрестностях тех мест, где жили девочки, не дали никаких результатов.
«Значит, у моих итальянских коллег дела идут не лучше», — подумала Марайке, и на какой-то момент эта мысль показалась ей утешительной.
Далее репортеры сообщили о маленьких мальчиках, которые необъяснимым образом исчезли в Тоскане. Немецкий мальчик Феликс пропал в 1994 году, во время каникул, когда играл совсем рядом с домом, который его родители снимали на время отпуска. Его родители снимали дом возле Амбры, вблизи Монтебеники, и вернулись домой ни с чем, без ребенка.
Марайке машинально взяла карандаш и записала названия населенных пунктов. Суп уже остыл, а она слушала дальше.
Филиппо жил в маленьком местечке Бадиа а Руоти, тоже недалеко от Амбры. В 1997 году он бесследно исчез по дороге в школу. И наконец, Марко, который осенью 2000 года хотел встретиться с друзьями у озера, но так туда и не пришел.
В репортаже показали прекрасные пейзажи местности и мест???а, где трое мальчиков словно бы растворились в воздухе.
Полиция не предполагает, что дети еще живы, но без трупов мало что можно предпринять. Поэтому пришлось прекратить расследование, не давшее никаких результатов.
Когда Марайке увидела фотографии пропавших без вести мальчиков, у нее мороз пошел по коже. Все трое были блондинами, очень худенькими, изящными и маленькими для своего возраста. Им было от десяти до тринадцати лет, и все они имели поразительное и, как показалось Марайке, таинственное сходство с Даниэлем, Беньямином и Флорианом.
— Я вернулась! — крикнула Эдда из коридора.
— Прекрасно! И даже вовремя! — крикнула Марайке в ответ и попыталась не прозевать ни одной фразы из репортажа.
Эдда рывком распахнула дверь кухни:
— Ты смотришь телевизор? — с нажимом произнесла она. — И к тому же за едой? Ты хочешь отупеть?
— Эдда, тише, пожалуйста, я хочу кое-что послушать…
Эдда сделала обиженное лицо:
— Не успела я прийти домой, как ты тут же начинаешь придираться. Я могу уйти, если тебе так лучше.
Марайке закатила глаза и вздохнула. Затем снова сконцентрировала внимание на телевизоре, но после короткого заключительного слова начальника карабинеров Альбано Лоренцо репортаж закончился. Полицейский высказал озабоченность в том, что Тоскана может постепенно скатиться к уголовной преступности. Тоскана, где молодые люди уважали родителей, где раньше никогда не было преступлений, где можно было спокойно отпускать детей играть в лесу и где можно было оставлять мешок с деньгами на улице — он и на следующий день будет там же.
Марайке выключила телевизор и зажгла сигарету.
«Я и не знала, что в Италии бывают светловолосые дети, — подумала она. — А если преступник смылся из Германии и переселился в Италию? Это возможно, и этим может объясняться то, почему так внезапно прекратилась серия убийств в Германии. В Италии дети тоже исчезли с интервалом раз в три года. Черт, я уже везде вижу этого проклятого убийцу! Но такое ведь может быть. Масса людей выехала из Германии на юг. Почему бы и не наш убийца?»
Она принесла телефон из коридора и позвонила Карстену Швирсу.
— Карстен, — сказала она, — ты сейчас не смотрел репортаж по второму каналу?
Карстен не смотрел, и она описала ему все случившееся так подробно, как только смогла. Она высказала свое предположение и спросила, не установить ли ей контакт с коллегами в Тоскане.
— Я тебя прошу... — сказал Швирс. — Я действительно прошу тебя, Марайке.
Она слишком хорошо знала этот тон. Так неуклюже он выражался всегда, когда считал, что она зарывается.
— У нашего убийцы есть причуда. Он всегда выставлял свои жертвы на сцену. Чтобы нам было приятнее на месте преступления. — Теперь в его голосе чувствовался сарказм, но Марайке ничего не сказала. — Это сработало великолепно. Мы, несмотря на столь рискованные шутки, так и не вышли на его след. Зачем же сейчас ему в итальянской пампе прилагать усилия, чтобы спрятать трупы? Ты же знаешь, это самая большая проблема.
— Знаю, — ответила она глухим голосом.
— И как тут в почерке убийцы найти схожесть или даже совпадение, я не совсем понимаю.
— Просто у меня такое чувство, Карстен. Размытое внутреннее чутье.
— Хм… — Карстену не хотелось возражать, потому что интуиция Марайке зачастую давала потрясающие результаты и уже много раз во время расследования ее предположения попадали в точку.
— Я подумала… Давай-ка пошлем карабинерам факс и запросим информацию.
— Марайке, в Южной Африке, Китае и Узбекистане определенно тоже пропадали дети. Мы не можем вести переписку со всем миром и сравнивать все случаи!
— Ну ладно, это была просто идея.
— Не сердись. Завтра увидимся?
— Конечно. — Марайке положила трубку.
Беттина пришла домой в десять. На родительском собрании в классе, где учился Ян, обсуждалась только совместная поездка класса, и Беттина сердилась, что вообще пошла туда. Она разбиралась в таких путешествиях. Информация, которую родители детей, уезжавших в первый раз, впитывали как губка, ей была не нужна.
Марайке как раз читала в журнале «Мериан» о Флоренции, когда Беттина зашла в комнату.
— Да ну? — с улыбкой удивилась она. — С каких это пор ты интересуешься Микеланджело и да Винчи?
— С тех пор как мой коллега Морс сегодня целый день восторгался Тосканой. Я там никогда не была. А ты?
Беттина покачала головой.
— А как ты отнесешься к тому, если мы на осенних каникулах съездим в Тоскану? Меня по-настоящему разобрало любопытство.
Это соответствовало действительности.
— Можно подумать, что Эдда с Яном будут целый день бегать за тобой по церквям и музеям!
— Нет, что ты. Мы снимем на отпуск маленький домик на живописном холме, с великолепным видом, в окружении оливковых рощ, виноградников и кипарисов… Мы можем путешествовать пешком и кататься на велосипедах. Кроме того, в этих местах кьянти льется просто из водопроводного крана.
— Вот это аргумент! Но чтобы совсем без убийств и покушений… Ты выдержишь?
— Конечно! — соврала Марайке, даже не покраснев.
Беттина уселась на ручку кресла Марайке и обняла ее.
— Звучит просто фантастически! Слишком красиво, чтобы быть правдой.
51
Сиена, июнь 2004 года
Когда Анна ушла, Кай Грегори еще немного в нерешительности постоял на улице Миены, раздумывая, что же ему предпринять вечером. От скуки он рисовал кончиком туфли узоры на стеатитовых булыжниках, которыми была вымощена улица, заметив при этом, что ноги в туфлях, которые он всегда носил без носков, ужасно вспотели. Сейчас неплохо бы в душ, но он знал, что у него вряд ли хватат сил собраться и выйти из дому во второй раз. А еще было слишком рано, чтобы сидеть дома.
Кай решил на минуту зайти в свое бюро. Он быстро пересек кампо и свернул сразу же за Палаццо Пубблико на Виа дель Поррионе. С улицы ему было видно, что ставни офиса закрыты, значит, Моника уже дома. Тем лучше.
Письменный стол Моники был убран так безукоризненно, словно она не хотела оставить на нем даже свои отпечатки пальцев. Зато на его собственном столе постоянно валялись папки, акты, фотографии, проспекты, брошюры и записи, которые Моника каждый вечер тупо складывала в стопку, что каждый раз выводило его из себя. Но это, очевидно, изменить было невозможно. Потому что если Моника хотела что-то сделать и считала это правильным, то она это делала. И тогда ни просьбы, ни приказы, ни угрозы и даже землетрясение не могли изменить ее решение.
Возле экрана его компьютера было наклеено множество сообщений, написанных рукой Моники. Шрадеры пожаловались, что потеряли драгоценный день своего отпуска на бессмысленный осмотр дурацкой недвижимости. К черту Шрадеров! Дотторе Манетти ожидает его звонка завтра утром в десять, нотариус по апартаментам в Кастельнуово Берарденья будет в следующий вторник в пятнадцать тридцать, а продажа Касса дель Муро запланирована на четверг в десять тридцать.
Больше ничего важного. Он выключил настольную лампу и покинул комнату. В кухне заглянул в холодильник. То же, что и всегда. Два пакета молока, кусок пекорино, три йогурта и открытая бутылка просекко, в горлышке которой торчала серебряная ложка, чтобы не выходил углекислый газ. Все это ерунда. Он сделал глоток для пробы. Просекко на вкус уже было никакое. Поэтому он взял бутылку с собой и вышел из бюро.
На Кампо он присел недалеко от фонтана. Камни были приятными, теплыми. Июнь вообще был его любимым месяцем. Дни были длинными, а лето — юным и свежим, и пробуждало желание чего-то большего. Не так, как в августе, когда жара уже надоела, а лето со своей духотой и тяжестью кажется липким на ощупь.
Он медленно пил просекко. В такие моменты, как этот, он не любил оставаться в одиночестве.
Он наблюдал за парочками, туристами, жителями Сиены, которые медленно шли мимо или спешили в переулок. Ему ни до кого не было дела. Если он сейчас упадет и умрет, то это, конечно, привлечет внимание и кто-нибудь вызовет врача, но по-настоящему это никого волновать не будет. Он был человеком, о котором никто печалиться не станет. И хотя он жил в центре города, но, в принципе, в этом проклятом мире был совершенно один, как какой-нибудь Энрико, который постоянно прятался в лесу и был безумно рад, что никто не нарушает его покой. Был ли сам Кай причиной тому, что до сих пор ни одна женщина по-настоящему не захотела остаться с ним? Наверное. Потому что каждая из них после определенного времени начинала действовать ему на нервы, потому что каждая мешала его привычному укладу жизни и потому что он хотел без комментариев делать то, что приходило в голову. Он не хотел слышать «Ты где был?», или «Ты должен поесть», или «Это уже вторая бутылка». Ему хотелось здесь, на кампо, положить голову на чьи-то колени, ждать темноты, считать звезды, но не уходить одному домой. Потом, может быть, на террасе выпить вместе бутылку красного вина, неожиданно встать и пойти в постель. Оставить бокалы на столе до следующего вечера или до следующей грозы с ураганом, который просто сметет их на улицу. Ради Бога, он не хотел рядом никого, кто отнес бы бокалы в кухню, поставил их в мойку и наполнил водой. Он не хотел видеть яркого света в кухне, когда шел с ночной, залитой лунным светом террасы в темную спальню.
Постепенно стемнело. Высокие дома, окружавшие площадь, погрузились в мягкий желтовато-красный свет фонарей. Кай с трудом поднялся. От сидения на твердых камнях у него все болело. Но после просекко хотелось большего. А до ближайшего бара было всего два шага.
Когда он добрался домой и, подтягиваясь на перилах, с трудом потащился вверх по лестнице, было уже половина второго. Он, как всегда, слишком много выпил. Но был не настолько пьян, чтобы не заметить, что этой ночью на лестничной клетке что-то не так, как всегда. В мозгу моментально включился сигнал тревоги, Кай сконцентрировался и стал крайне бдительным. Действие алкоголя, казалось, улетучилось полностью. Медленно и так тихо, как только мог, он крался ступенька за ступенькой наверх, пытаясь понять, что же вызвало тревогу.
И вдруг он понял. Это был странный, тошнотворный запах. Словно смесь гнилой травы, крысиной мочи, кислого молока и перезревшего инжира.
На последней ступеньке лестницы перед дверью его квартиры сидела Аллора и ухмылялась. Ее правый верхний зуб был черным, как смола.
— Чего тебе надо? — грубо, но тихо спросил он. У него не было желания разбудить весь дом.
Аллора не ответила, зато захихикала.
В глубине души он боялся, что когда-то это случится. Уже несколько недель Аллора преследовала его. Ждала в руинах, пряталась за деревьями и кустами, поджидала на дороге. Только бы увидеть его, только бы поймать его мимолетный взгляд. Когда он обнаруживал ее, то по возможности игнорировал, даже делал вид, что не заметил. Когда он был в Сиене, в своем бюро или в своей квартире, то успешно прогонял мысли о ней, хотя чувствовал, что она не ограничится наблюдением: когда-нибудь Аллоре станет недостаточно обожать его только издали. И вот этот момент настал. Она сидела у него под дверью, словно дворняга, которую выгнали из дому.
— Ты не можешь оставаться здесь, — сказал Кай. — И в мою квартиру тебе нельзя.
Странно, но он вдруг почувствовал страх перед этим заброшенным созданием.
Не успел он договорить, как Аллора стала громко скулить, как щенок, с которого живьем снимают шкуру. В панике он открыл дверь и втолкнул Аллору в квартиру. Вой моментально прекратился, и Аллора с облегчением вздохнула. Кай пошел на кухню, а она побежала за ним. Кай вынул из холодильника пакет апельсинового сока, надрезал его и наполнил большой бокал до самых краев.
— На. Попей сначала.
Аллора послушно взяла бокал и выпила сок залпом. Она сияла, чавкала от восторга и все время облизывала губы.
— Ты должна вымыться, — сказал он. — Так ты не можешь оставаться здесь, ты мне все перепачкаешь.
На лице Аллоры промелькнула тень печали, ее радостное настроение как ветром сдуло, но она храбро кивнула.
Кай направился в сопровождении Аллоры в ванную. Три года назад, когда он вселился в эту квартиру, он почти ничего здесь не изменил. Частью оттого, что у него не было ни желания, ни времени, но также и потому, что в ванной было нечто такое, что он находил оригинальным. Над раковиной и в душе сохранились еще остатки старинного венецианского кафеля. Места, из которых кафель выпал, он закрасил водостойкой коричневатой краской, что, против ожидания, выглядело неплохо и оживляло помещение. Краны были из латуни, массивные, украшенные завитушками и довольно пошлые, что придавало всей картине особую ноту. Собственно, ванная была настолько несуразной, что даже казалась красивой. Он дополнил общее впечатление зеркалом в помпезной золотой раме и матовыми настенными светильниками из муранского стекла. Единственным чужаком здесь смотрелась ванна. Она стояла на львиных ногах и выглядела так, словно могла опрокинуться, стоило лишь перегнуться через ее край, чтобы поднять полотенце с пола. Эмаль под воздействием на протяжении многих десятилетий падавших из крана капель приобрела налет ржавчины, а на дне ванны обозначилась желтоватая полоса, которую невозможно было удалить никакими средствами.
Собственно, Кай давно хотел купить себе новую ванну, но все как-то не получалось, а поскольку он никогда ею не пользовался, то в конце концов ему стало все равно.
Сейчас он бегло сполоснул ее из ручного душа, закрыл сток пробкой, и, пока теплая вода, испуская пар, мощной струей лилась в ванну, молился, чтобы она не протекала.
Пена для ванны… Проклятье, такого у него в доме не водилось! В отчаянии он плеснул в ванну средство для стирки шерсти. Что хорошо для мягкой шерсти, не может быть плохо для нежной кожи.
Аллора с завороженным видом наблюдала за тем, как он все это проделывал, и с восторгом вдыхала запах моющего средства.
Не прошло и пяти минут, как ванна наполнилась. «Фантастично, — подумал он. — Совсем неплохо. Может, стоит и самому как-нибудь принять ванну».
Аллора моментально разделась и залезла в воду. Ему не оставалось ничего другого, кроме как смотреть на нее. У нее было красивое тело. Тяжелая, полная лишений жизнь и постоянная работа дали лучший результат, чем фитнес.
Аллора не чувствовала его взглядов. Она погрузилась в горы пены от стирального средства, закрыла глаза и блаженно похрюкивала.
— Не торопись, — сказал он. — Я буду в соседней комнате.
В гостиной он широко распахнул дверь на террасу, и теплый ночной воздух устремился в комнату. Он вышел на террасу и глубоко вздохнул. В его ванной лежала Аллора. Эдакий Каспар Хаузер женского рода из Сан Винченти.
У Кая было смутное чувство, что на него надвигается огромная проблема. Наверное, он притягивал такие создания. С самого детства. Все бездомные собаки и заброшенные кошки приходили к нему и больше от него не отходили, словно инстинктивно чувствовали, что он единственный, кто может им помочь. Птичка, выпавшая из гнезда, обязательно приземлялась у его ног. Черепахи приползали умирать к нему. А теперь Аллора. Каю стало стыдно, что ему вспомнились бездомные животные, когда он подумал об Аллоре.
Он вернулся в комнату, к своему бару. Так он называл выступ стены над глубоким окном, где выстроил в ряд бутылки с крепкими напитками. Кай взял бутылку с виски и налил себе полстакана. Первый глоток ударил ему в голову, как стрела, так что он испуганно замер, но потом по телу разлилось приятное тепло, и он успокоился.
Так, погруженный в свои мысли, он просидел почти три четверти часа. Из ванной не было слышно ни звука. Он даже подумал, не случилось ли там чего, но потом отбросил эту мысль. В конце концов, Аллора была достаточно взрослой, чтобы самой быть в ванной.
«Придите ко мне, все страждущие и обремененные…» — подумал. Эта мысль его развеселила, и он отпил большой глоток. Потом ему вспомнилась высокомерная Моника Бенедетти. Почти год назад, в жаркий августовский день она ни с того ни с сего вдруг разрыдалась у него в бюро. Это были не просто слезы. Это было море слез. Он даже начал бояться, что она высохнет изнутри, если он срочно не раздобудет бутылку минеральной воды, чтобы напоить ее… Позже она изливала ему свою душевную тоску, а он подавал ей один бумажный носовой платок «Клинекс» за другим. Она рассказала о своем друге Антонию, который как раз сегодня утром забрал свою зубную щетку и свои компакт-диски из ее квартиры. У него уже три месяца как завязался роман с какой-то Ириной, с которой он познакомился в кафе Джанны Наннини, где она ела мороженое такой величины, какое не мог съесть ни один нормальный человек, без того чтобы его не стошнило. С тех пор они каждый день вместе ели мороженое у Джанны Наннини, пока не упали друг другу в объятья в каморке под крышей, где жила Ирина.
Все это и еще больше рассказала Моника, но услышанное ни капли его не заинтересовало. Он надеялся, что она наконец прекратит проливать слезы и перестанет говорить, он утешал ее, и слушал, и кивал, и соглашался, и в конце концов она сказала, что он очень хороший человек. Настоящий друг, который приходит именно тогда, когда он нужен.
Моника пребывала в трауре целую неделю. Потом она познакомилась с Джеральдо, пришла сияющая в бюро и сказала, что ей жалко каждой слезинки, которую она пролила из-за этого stronzo , из-за этого Антонио.
Кай согласно кивнул в ответ на это, и Моника опять перешла с ним на «Вы», от чего отказалась или о чем забыла в период печали.
Бодо, которого он знал еще по школе и с которым у него был необременительный контакт, выражавшийся в том, что раз в полгода они вместе напивались, однажды без предупреждения появился перед дверью его квартиры в Кельне с тремя чемоданами, двумя сумками и волнистым попугайчиком Рэмбо. Бледный как смерть, невыспавшийся и без денег. Его мать умерла, и у него было такое чувство, что он потерял опору в жизни. Кай казался ему подходящей заменой: один, без детей, большая квартира. Просто идеально! Бодо жил у Кая четыре недели. Вечер за вечером телевизор оставался выключенным, Бодо опустошал одну бутылку виски за другой и рассказывал о своей жизни, многократно повторяя некоторые эпизоды. Пока Кай наконец не выставил его за дверь со всеми пожитками и волнистым попугайчиком Рэмбо. Если бы он тогда этого не сделал, Бодо, наверное, и сейчас жил бы у него.
А теперь Аллора. Аллора растрогала его. Она не была ему безразлична, как Моника, и с ней нельзя было поступить, как с Бодо. Аллору на этот свет произвели эльфы, тролли или какая-то внеземная парочка. Аллора была или подарком, или ударом судьбы. В любом случае она была проблемой.
Почти в три часа она внезапно появилась в комнате и при этом пахла, словно свежевыстиранный пуловер. Она нарядилась в его сине-зеленый полосатый банный халат и улыбалась.
— Что ты сделала со своим зубом? — спросил он.
— Аллора, — сказала она и пожала плечами.
Кай разослал на кушетке простыню, принес подушку и одеяло. В голове у него все кружилось. А виски доконало его окончательно. Ему обязательно нужно было поспать. Аллора наблюдала за тем, что он делал, с абсолютным непониманием, но не проронила ни звука.
Когда постель была готова, она сбросила халат и забралась под одеяло.
— Спокойной ночи, я разбужу тебя к завтраку. — И он вышел из комнаты.
— Аллора, — побормотала Аллора, и это прозвучало, как «спасибо».
Это был словно какой-то водоворот, словно подводное течение, которое тащило его наверх из темной глубины сна, в то время как сновидения беспорядочно кружили в голове. Только через некоторое время он понял, что лежит в своей постели, что слева находится дверь, а справа — окно, и что маленькая худая рука обняла его и другая такая же маленькая худая рука гладит его по животу. Она была теплая и мягкая, она тесно прижалась к нему, и ее дыхание касалось его затылка, словно нежное дуновение летнего ветерка. Когда он совсем проснулся и понял, что это голая Аллора прижалась к нему, то взмолился, чтобы бог дал ему силы устоять.
— О нет, пожалуйста, не надо! Я не могу, я не хочу… Боже мой, зачем это? Что ты со мной делаешь…
Но это был не бог, это была Аллора, чья рука гуляла по его телу, пока он не выдержал и не повернулся к ней. Его губы нашли ее губы, а его рука тоже отправилась на поиски. Когда он почувствовал мягкий пушок и его пальцы принялись медленно ласкать, Аллора тихонько запела. Это было похоже на звучание колокольчика. Словно ангельский перезвон в средневековой часовне Сан Винченти.
52
Анна проснулась, и восходящее солнце своим красно-оранжевым светом в один миг прогнало призраки ночи. Атмосфера в комнате мельницы была столь нереальной и фантастичной, что Анну моментально охватило чувство глубокого счастья. Все хорошо. Все в порядке. Ей было страшно лишь потому, что она не знала, что такое здешнее одиночество, не знала долины и не знала Энрико. Вот и все. Она посмотрела на часы. Половина шестого. Так рано. Энрико, конечно, еще не проснулся.
Она осмотрелась. Совершенно разные вещи — осматривать комнату и просыпаться в ней. Например, раньше она даже не заметила, какой здесь красивый и большой камин. Энрико вмуровал в заднюю стенку металлическую печную картинку, на которой были изображены дети, играющие на лугу. Рядом с камином в рамках висели фотографии руин. Собственно, на них были только остатки стен, заросшие травой камни и трухлявые черные балки. Она даже не могла представить, сколько потребовалось сил, чтобы создать из этого «ничего» такую красоту. Энрико был художником. Не только философом, но и тем, кто может по-настоящему создать нечто прекрасное. Очевидно, эстетика была для него крайне важна. В стены полуметровой толщины из натурального камня он то здесь, то там вмуровал маленькие каменные полки и ниши, кое-где оставил массивный дикий камень, а стену вокруг него покрыл белой штукатуркой. Он оставил в стене маленькие окошечки величиной с половину листа бумаги — в одном лежал камень необыкновенной красоты, в другом стоял крохотный цветок в такой же крохотной вазе. Перед окном на кованой цепи висел полудрагоценный камень и, искрясь, отражал солнечный свет. Перед ним стоял стол с одним-единственным стулом. Сидя за этим столом, можно было любоваться прекрасным видом, открывавшимся из окна на узкую долину и русло ручья до самой стоянки. «Это будет моим местом для работы, — решила Анна, — отсюда можно сразу увидеть, что кто-то приближается к домам».
Мельница была сплошным произведением искусства, композицией, составленной из множества мелочей. И ее создатель был художником, для которого главным являлась не практичность, а красота.
Анна медленно встала и потянулась. Странно, но она чувствовала себя отдохнувшей и свежей. Ее туфли аккуратно стояли около двери. Наверное, Энрико снял их с нее и поставил там. Она обулась и, решив еще раз осмотреть мельницу, медленно пошла по деревянным ступенькам вниз.
Это помещение было намного темнее, чем верхнее, да и вид из окна не настолько впечатлял, поскольку здесь человек оказывался лишь немного выше русла ручья. Зато это была комната, где можно было посидеть в тихий сумрачный день с любимой толстой зачитанной книгой, в удобном кресле, под уютной лампой для чтения. Маленькая ванная, примыкавшая к нижнему помещению мельницы, понравилась Анне. Она была крошечной и по-деревенски простой. Темные потолочные балки и старые маттони под потолком. Они производили впечатление защищенности, крыши над человеком, который раздевался, заходя в душ, и поэтому был бесконечно ранимым. Энрико покрыл резьбой раму зеркала над умывальником, маленькая лампа в стиле модерн давала мягкий, рассеянный свет. Здесь было совсем иначе, чем в ванной комнате в большом доме, которую освещало солнце и где человек чувствовал себя великим благодаря пространству, окружавшему его.
«Это мой дом, — подумала Анна. — Здесь у меня есть и то, и другое. Здесь у меня есть все. Здесь я могу развернуться и расти, а могу спрятаться и сжаться в комочек…» Валле Короната была крепостью и подвалом, горой и долиной, солнцем и тенью. Это была бесконечная свобода и погребение заживо одновременно.
Анна подошла к стеклянной двери, ведущей на маленькую террасу мельницы. Ключ торчал в двери изнутри. Она открыла дверь и вышла на улицу.
Энрико плавал в бассейне. Спокойно и медленно, словно стараясь не взбалтывать воду и не создавать шума. Увидев ее, он улыбнулся.
Затем медленно вышел из воды. Совершенно голый.
Энрико чувствовал, что она пытается не смотреть на него слишком внимательно, но тем не менее смотрит. Он также заметил, что она старается сделать вид, будто все нормально, все вполне естественно, но у нее это получается плохо. Энрико воспринял ее смущение как нечто трогательное и улыбнулся.
— Хорошо спалось? — спросил он, стоя на краю бассейна и поливая себя водой из садового шланга.
Анна лишь кивнула.
— Примите ванну тоже, — сказал он. — Это освежает невероятно и по-настоящему взбадривает.
— Нет, спасибо. — От одного лишь вида воды Анну пробрал озноб. — Кофе действует точно так же.
Анна уже сварила кофе, поставила на поднос продукты, которые нашла и которые могли быть хоть как-то связаны с завтраком, и вынесла все на улицу. Она как раз накрывала стол под ореховым деревом, когда пришел Энрико. Он был одет в шорты и пуловер и просто сиял.
— О, как хорошо пахнет!
Он сел и налил себе кофе.
— Вы слышите птиц? — спросил он. — Здесь, в долине, их невероятно много. К счастью. Это мои будильники. Как только утром они начинают петь, я просыпаюсь.
— Похоже, вчера вечером я здорово устала, — решилась Анна на осторожный шаг, чтобы выяснить, что же было и что Энрико об этом думает.
— Наверное, для вас вчерашних впечатлений оказалось многовато. Оно и понятно.
Энрико был нежным и понимающим. Словно мать, которая говорит получившему ожог ребенку: «Это я виновата, дорогой. Я должна была сказать тебе, что плита горячая».
Он добавил:
— Вы вдруг отключились и заснули. Я попытался разбудить вас, но это было невозможно.
— Я что, потеряла сознание?
— Наверное. Может быть. Как бы там ни было, я отнес вас в мельницу и уложил спать.
— Спасибо.
Энрико намазал на черствый кусок черного хлеба такой толстый слой масла, что от одного его вида Анне стало дурно. Сама она пила только кофе и воду из источника. У нее не было аппетита.
— С вами часто такое бывает? — спросил Энрико.
— Собственно говоря, нет. — Анна задумалась. — Хотя в последние годы у меня все чаще смешиваются сны и реальность. Я уже и не знаю, что мне снилось, а что было на самом деле. Сны часто бывают такими яркими, что я принимаю их за чистую монету, а действительность зачастую кажется настолько нереальной, что я все, что пережила, как бы кладу под сукно и говорю себе: «Не сходи с ума, это всего лишь сон».
— Это мне хорошо знакомо, — улыбнулся Энрико.
Он уже давно не знал, где правда, а где ложь. Его жизнь была мешаниной из разных историй. Настоящих и выдуманных. У него не было прошлого, лишь слабое представление о том, что с ним происходило, да и оно каждый день менялось. Затем он придумывал новую историю, которая ему нравилась и которую он мог запомнить, и он рассказывал ее каждый раз, когда его спрашивали, до тех пор, пока спрашивать переставали и он забывал эту историю. А когда он молчал целыми неделями, его прошлое становилось белым листом бумаги, который хотел, чтобы на нем все было написано заново.
— А что с вами случилось?
Она как раз думала над тем, почему ей не хочется ничего ему рассказывать, когда на стоянке остановилась машина, и Кай медленно направился к дому. Анна посмотрела на часы. Половина восьмого. Она уставилась на него, как на мираж, потому что могла поспорить на все, что у нее было, что Кай не был человеком, который добровольно поднялся бы с постели так рано.
Сначала Кай спокойно выпил кофе, а потом они подготовили компромессо— предварительный договор, который даже без нотариального заверения имел силу перед судом. Кай знал стандартные формулировки наизусть, поэтому составил договор в произвольной форме, записал его и сделал копию. В договоре Энрико подтверждал, что изъявляет желание продать дом за двести тысяч евро, в то время как Анна, со своей стороны, подтверждала, что хочет купить дом за двести тысяч евро. В качестве задатка она заплатила десять евро. Если бы Анна передумала покупать Валле Коронату, то десять евро были бы для нее потеряны, а если бы Энрико продал дом кому-нибудь другому, то ему пришлось бы не только вернуть Анне десять евро, но еще и заплатить десять евро сверх того. Так регулировал этот вопрос итальянский закон.
— Идиотизм! — высказал свое мнение Кай. — Вы не хотите сделать реальную предоплату, скажем, в размере пятидесяти тысяч евро? Тогда у вас обоих была бы уверенность…
Энрико отрицательно покачал головой.
— Там, где замешаны деньги, ни в чем нельзя быть уверенным. Штрафы за нарушение договора ничего не дают. Если Анна до встречи у нотариуса передумает и не захочет покупать дом, значит, так тому и быть. Я, со своей стороны, не продам его никому другому. Я дал ей слово. А мое слово стоит больше, чем пятьдесят тысяч евро.
Анна молчала. У нее даже озноб пошел по коже. Где на свете есть еще люди с таким кодексом чести? Энрико завораживал ее все больше и больше, и она вдруг почувствовала, что доверяет ему. Целиком и полностью.
Кай лишь удивленно приподнял брови. Для него Энрико был не деловым человеком, а чудаком, который рано или поздно непременно оступится. На каждом углу хватало людей, которые буквально нюхом чуяли, где и кого можно облапошить, а Энрико великолепно подходил для этого. Но он ничего не сказал. Здесь все будет хорошо. Он это чувствовал.
Энрико подписался первым. Необычно медленно, вытянутыми ровными буквами. Он буквально рисовал свою фамилию, и у Анны сложилось впечатление, что ему в жизни приходилось не так часто подписываться, и это показалось ей странным. Как менеджер нефтяного концерна он, пожалуй, каждый день не меньше десятка раз должен был ставить свою подпись.
Она взглянула на подписанный лист и удивилась.
— Вас зовут Альфред?
— Да, к сожалению, — улыбнулся Энрико. — Но только официально. Только если мне надо что-то подписывать. А вообще-то я Энрико. С этим именем я чувствую себя лучше.
Анна кивнула. Она знала очень мало людей, которые были довольны тем, как их зовут. Феликсу его имя нравилось. Он был в восторге от своего имени с тех пор, как бабушка рассказала ему, что «Феликс» означает «счастливый». А он был счастливым…
Все трое поставили свои подписи и пошли на стоянку. Сумку Анна взяла с собой, а Энрико не только оставил посуду на столе под орехом, но и дверь открытой настежь. Он сказал, что в доме нет ничего важного, из-за чего он должен обязательно запирать дверь. А если кому-то что-то нужно украсть (он сказал «взять с собой»), то пусть себе берет. Значит, тому нужнее, и он надеется, это доставит ему радость.
Кай бросил на Анну взгляд, говорящий «ну-вот-видишь-у-него-не-все-дома», и Анна улыбнулась. Все трое сели в джип Кая и отправились. В направлении Сан Винченти.
Кай показал Энрико Каза Мериа, руину вблизи Сан Винченти. Он объяснил, что два года назад там жила старая Джульетта, которою все в селе звали ведьмой, — Джульетта ла стрега. Она жила там с одной сумасшедшей, которая ухаживала за ней, а после ее смерти подожгла дом. За прошедшее время остатки стен основательно заросли ежевикой, но у Энрико был наметанный взгляд и он сразу видел, что можно сделать из дома, а что нельзя.
Потолок большей частью обвалился, обугленные балки лежали на шатких камнях, а частью обломились и торчали вверх. Анне стало любопытно, и она попыталась пробраться в нижние комнаты, но у нее не хватило фантазии увидеть в обугленных развалинах чудесный дом. Кроме того, она расцарапала в зарослях травы ноги и оставила свои попытки. Она уселась на лугу и наблюдала за мужчинами, которые осматривали каждый угол. По лодыжке Энрико текла кровь, но он, казалось, ничего не замечал и это ему нисколько не мешало. Кай проявлял сдержанность и говорил мало, признавая авторитет Энрико как специалиста по руинам.
Анна осмотрелась. Странно, но здесь она чувствовала себя еще в б???ольшем одиночестве, чем в долине, поскольку дом стоял на открытом месте и вокруг не было гор, которые защищали бы его. Правда, отсюда был виден Сан Винченти, но до него, как прикинула Анна, пешком было минут сорок-пятьдесят. Нет, здесь ей не нравилось. Валле Короната была ей в тысячу раз милее.
Через три четверти часа они осмотрели все.
— Оۥкей, — сказал Энрико, — теперь переговори с Фиаммой. Я куплю это, но заплачу не больше тридцати тысяч.
— А если община захочет тридцать пять? — Кай понятия не имел, сколько могла бы стоить эта руина, это был лишь пробный шар, чтобы оценить Энрико.
— Тогда я не возьму.
Кай вздохнул вслух и выругался про себя. Вечно эта проклятая борьба принципов. Предстояла тяжелая работа — вести переговоры с Фиаммой. С ее мужем, бургомистром, было проще. Тот был мягким и добродушным, а после двух бутылок кьянти — согласным на все, но Фиамма во всем Вальдарно имела репутацию дамы, об которую можно было сломать все зубы. И она вела переговоры. Во всяком случае, когда речь шла о деньгах.
53
Анна сказала Каю, что останется на Валле Коронате еще на два-три дня, и он посмотрел на нее с выражением «ну-тебе-лучше-знать», которое у него всегда было наготове, потому что при его профессии приходилось часто его использовать. Он пообещал решить вопрос с Фиаммой как можно быстрее и умчался.
Был теплый день. Лаванда перед дверью ванной пахла так сильно, что Анна чувствовала ее запах даже под ореховым деревом. Лаванда, розмарин, шалфей… Все пышно цвело, трещали цикады, и у Анны появилось ощущение, что она впервые в жизни делает все правильно.
Энрико уже полтора часа был в доме и медитировал, когда Альдо, работник с оливковых рощ в Дуддове, притарахтел на своем велосипеде с моторчиком и остановился прямо перед дверью кухни. Энрико выглянул сверху, из окна своей спальни. Альдо улыбнулся во весь беззубый рот, а Энрико сказал:
— Buonasera, Aldo. Perché sei venuto? Chۥè successo?
Энрико был вежливым, но не слишком приветливым, потому что терпеть не мог, когда его заставали врасплох. Того, что он сам, и никто другой, был виноват в том, что к нему нельзя было дозвониться по телефону, он, казалось, просто не понимал.
Альдо не торопился. Со своей вечной, будто застывшей на лице ухмылкой он слез с мопеда и, не сводя испытующего взгляда с Анны, стряхнул пыль со своих рабочих штанов. В отличие от Энрико, который никогда не задумывался о таких вещах, Анна моментально сообразила, о чем подумал Альдо. Жена Энрико была в Германии, а на террасе сидела женщина, в шортах и сандалиях, в шляпе от солнца и с книгой в руках. Она была похожа на кого угодно, только не на гостью, которая заглянула на пару минут. Наверняка застывшая ухмылка Альдо объяснялась тем, что наконец-то появилась хорошенькая история, о которой можно будет трепаться в Дуддове дня два, не меньше.
— Carla mi ha chiamato , — сказал Альдо, но в этот момент голова Энрико исчезла из окна и он спустился вниз по лестнице. Вернее, не спустился — слетел. Когда он хотел, то мог быть таким же быстрым, как двадцатилетний юноша.
«Хорошо, что он не застал нас вдвоем, — подумала Анна. — Если бы мы сейчас сошли по лестнице вдвоем, было бы хуже. Но если один вверху, другая внизу — это еще куда ни шло».
Альдо сказал, что Карла позвонила и попросила передать Энрико, что она сегодня в шесть вечера прибывает на вокзал Монтеварки и просит, чтобы муж ее встретил.
— Certo, — сказал Энрико. — Конечно. Сделаю. Спасибо, Альдо. Спасибо, что ты специально приехал сюда, чтобы сказать мне это.
— На здоровье, — пробормотал Альдо. — А как же по-другому!
Анне показалось, что в его голосе прозвучало непонимание. Эти придурки-немцы живут в такой глуши, и у них даже нет телефона. Тем самым они вредят не только себе, если что вдруг случится, но и создают дополнительные хлопоты соседям.
Энрико исчез в кухне и через пару секунд появился с бутылкой просекко, которую сунул в руку Альдо.
— Передай привет своей жене! И еще раз большое спасибо.
Альдо засиял, взял бутылку, пристроил ее на багажнике, коротко кивнул Анне, сел на велосипед и уехал.
— Ну, тогда я собираюсь, — сказала Анна. — Я поселюсь в той же гостинице в Сиене, где и жила. Она не такая уж страшно дорогая, и там все оۥкей. Но я думаю, что мы остаемся на связи. Я скажу, чтобы мне перевели деньги из Германии, и на следующей неделе или через неделю оформим договор. Договорились?
— И речи быть не может. Вы останетесь здесь. У нас же два дома! Этого вполне достаточно для троих человека. И вы сможете сэкономить на гостинице.
У Энрико был такой командный тон, что у Анны стало кисло во рту.
— А Карла… — Анне было чертовски неловко. — Что она подумает, если приедет, а я у вас? Хватит и того, что наплетет Альдо после того, как увидел меня здесь. Карла ведь не знает, что я хочу купить этот дом. Может, стоит осторожно предупредить ее об этом, когда вы будете одни?
— Нет, — сказал Энрико.
— Вам не кажется, что она будет потрясена, когда увидит меня здесь?
— Нет, — снова сказал Энрико, и Анна вздрогнула. Это «нет» прозвучало так, словно кубик льда упал в пустой стакан.
Энрико был спокоен.
— Она не будет возражать. Можете мне поверить.
Анна ошеломленно замолчала. Что ей делать? Остаться? Или все же уехать?
Энрико, казалось, почувствовал ее нерешительность и добавил:
— Кроме того, вам нужно познакомиться. Карла любит этот дом. Но еще больше она любит сад, цветы и траву вокруг дома. Это все — ее творение. Это ее дети. Она должна знать, на кого она их оставит. И для нее будет легче, если вы ей понравитесь.
— О боже мой! — Анна смахнула челку с потного лба. У нее появилось непреодолимое желание сбежать отсюда. Она хотела купить дом, но охотно бы обошлась без этого психологического прессинга.
Она повернулась и пошла в мельницу. Черт возьми, это были связи Энрико, и это была его проблема. К ней все это не имело никакого отношения. «Смотри на это спокойно, — сказала она себе. — Ты с этим мужиком не спала, значит, твоя совесть чиста. И если ты не купишь этот дом, его купит кто-то другой. В принципе, тебе должно быть до задницы, как отреагирует Карла».
Все это она говорила себе, но сама же этому не верила. Она взяла мобильный телефон и поднялась на гору, чтобы позвонить Гаральду.
Она застала Гаральда во время обеденного перерыва. Он только что сунул в микроволновку замороженный готовый обед — кенигсбергские тефтели с пятью розочками брюссельской капусты и тремя кусочками картофеля.
— Ужасная еда, — сказал он. — Хуже, чем в больнице. Но что поделаешь…
Он постарался, чтобы это не прозвучало как упрек.
«Наверное, ему не хватает меня в качестве поварихи, — подумала она. — Хотя бы так…»
Она сказала, что дом уже, считай, купила, что предварительный договор подписан. После чего сделала паузу в ожидании упреков, предупреждений или, как минимум, лекции, но их не последовало. Гаральд был очень деликатен и сказал:
— Ты все сделаешь как надо.
Это выбило оружие из ее рук. Она ожидала, что придется произносить длинную речь в свою защиту.
— А как твои дела? — спросила она.
— Все спокойно. Сюда попадают в основном туристы: кто-то на солнце обгорел, кто наступил на морского ежа… Собственно, я мог бы на время прикрыть практику и приехать к тебе.
Анна не верила своим ушам. Она ожидала всего, но только не этих слов. Гаральд чуть ли не мурлыкал.
— Подожди, пока я куплю дом. Пока выселятся Энрико и Карла. Потом мы сможем делать здесь все, что захотим, и ты мне определенно будешь нужен.
— Я, вообще-то, хотел приехать не только в качестве грузчика мебели. — Похоже, у него была легкая простуда.
— Я не это имела в виду.
Правда, она хоть чуть-чуть, но все-таки подумала об этом. И Гаральд это знал. Было прекрасно, когда рядом кто-то, кто быстро и без проблем может разместить светильники, заменить газовые баллоны и повесить полки. Но главное, чтобы Гаральд не явился сюда и не попытался отговорить ее от покупки дома. Она хотела, чтобы он приехал, когда все будет решено и ничего уже нельзя будет изменить.
— Тогда скажешь, когда будет пора. Если к тому времени не накатит волна летнего гриппа, я приеду.
— Очень мило с твоей стороны.
Они замолчали. Неловкость с обеих сторон была явной, и Анна закончила разговор. Говорить больше было не о чем.
Анна медленно шла назад к дому, и невольно в ее памяти всплыла история с Памелой, хотя сейчас она считала ее смешной, а свою тогдашнюю реакцию — детской и чрезмерной. Сегодня она, конечно, не стала бы топить саксофон в аквариуме. Сегодня она села бы за свой туалетный столик, уделила бы достаточно времени тому, чтобы тщательно нанести макияж, накрасила бы губы помадой, которая никогда не нравилась Гаральду, и отправилась бы на поиски. Как ты со мной, так и я с тобой… Ты даже не представляешь, как это больно…
Тогда, в том проклятом году, десять лет назад, она потеряла все, что ей было дорого. Сына. И постепенно — мужа. У нее больше не было подруги, не было сестры. И дело не в Памеле. Памела была ничем и никем. Памела не была настоящей подругой. Анна просто использовала ее. Вероятно, Памела знала это, и потому не испытывала угрызений совести. Она была невероятно удобной — безо всяких претензий и всегда под рукой. Памела была похожа на собаку, которая виляет хвостом, когда чужой человек ведет ее выгуливать.
И как-то незаметно история с Памелой сошла на нет. Гаральд и Анна почти не разговаривали. И незаданными оставались вопросы «Откуда ты пришел в такое время? Уже почти час ночи!», или «Что, так долго затянулось у фрау Ханзен?», или «С каких это пор ты ходишь играть в кегли, ты же раньше этим не интересовался?». Анне было все равно. Она не спрашивала, а он ничего не говорил. Гаральд никогда больше не упоминал имени Памелы, а Анна вообще вычеркнула ее из жизни. Иногда она даже на время забывала о ней. Для Анны ее больше не существовало.
Памела же чувствовала себя уязвленной. Конечно, она злилась из-за саксофона, но хуже всего было то, что Анна ударила ее. Этого унижения она вынести не могла. Насколько она сама унизила подругу — об этом Памела, естественно, не думала.
Но Анна была вне пределов досягаемости, и Памела не имела возможности дать почувствовать ей свою ненависть и презрение. Зато Гаральда она достала. Он валялся у нее в ногах, пытался объяснить поведение жены и купил ей новый саксофон. Но она просто не могла сделать ничего другого, кроме как перенести всю злобу на него. Он потерял свою привлекательность, потому что был женат на Анне. Она злилась,что у него был тот же адрес, что и у нее. Он мог тысячу раз уверять ее, что у него с Анной нет ничего, и даже меньше того, — она не верила ни единому его слову. Герр доктор был мужем сумасшедшей, распускающей руки женщины. Ей не хватило соображения, чтобы понять, что именно сейчас она легко могла бы победить, и она долго убеждала себя, что не может больше встречаться с герром доктором, пока окончательно не потеряла его. Ему надоели ее постоянные колкости и злоба, он был сыт по горло косыми взглядами на рынке. В глазах окружающих он больше не был отцом, потерявшим сына. Он был тем, кто спал с женщиной, которая на балу пожарной команды вечно сидела на скамейке, в то время как другие танцевали.
Он не устраивал Памеле сцен. Он не хотел объяснений. Он просто перестал ходить к ней. И все закончилось так же незаметно, как и началось. Анна поняла перемену значительно позже. Когда из шкафа исчез компакт-диск с музыкой Хиндемита.
Она жила, словно робот. Улыбалась, если кто-нибудь заходил, и улыбалась, если кто- нибудь уходил. Она брала анализы крови, проводила исследование мочи, приводила в порядок картотеку пациентов и говорила приторно-сладким голосом: «Фрау, заходите…» Она десятки раз на день открывала и закрывала кабинки номер один и номер два — «Будьте любезны, разденьтесь, пожалуйста, до пояса…» — и уже через несколько минут забывала, кто в какой кабинке. Она назначала время приема, соединяла пациентов по телефону с Гаральдом, давала добрые советы, выслушивала болтовню и сплетни, а вечером уже не помнила, кто приходил на прием.
Она готовила еду в таком же количестве, как и раньше, но эти горы невозможно было одолеть, потому что Феликса с ними больше не было, а сама она почти ничего не ела. Гаральд никогда не жаловался. Он приходил с работы, разогревал часть еды и ел одно и то же блюдо четыре-пять дней подряд. Безропотно. Наверное, он так же мало, как и она, замечал, что ест. После обеда он укладывался на кушетку, складывал руки на животе, закрывал глаза и лежал неподвижно. По нему не было видно, спал ли он, думал или умер.
В три часа он отправлялся осматривать пациентов на дому, а в четыре тридцать снова был в своем кабинете. Если случалось что-то непредвиденное, то он, бывало, приходил позже. Пациенты относились к этому с пониманием, потому что умели ценить то, что им не приходилось тащиться к нему с температурой под сорок.
Вечером почти всегда Гаральд уходил. Для него невыносимо было оставаться дома. Молчание сводило его с ума. Анна не спрашивала его, куда он уходит и когда вернется, ее это просто не интересовало. К нему всегда можно было дозвониться. Как пациентам, так и Анне. Но она не звонила никогда. Однажды она поймала себя на том, что уже забыла его номер телефона. Ей было стыдно, что пришлось рыться в записной книжке, когда соседка попросила номер Гаральда, потому что у ее мужа разболелся живот.
По воскресеньям они регулярно посещали родителей Анны в Гамбурге, у которых был дом вблизи аэропорта. Анна сходила с ума оттого, что разговор каждые две минуты прерывался ревом двигателей взлетающих или приземляющихся самолетов, а чашки на столе звенели и плясали на блюдцах, но ее родители не слышали этого гула. Не потому что они оглохли — просто они настолько к нему привыкли, что даже не замечали. Наверное, человек привыкает ко всему. Эта мысль утешала.
Это послеобеденное время по воскресеньям было трудно выносить. Снова и снова разговор неизбежно возвращался к Феликсу, хотя Гаральд и Анна старались избежать этого и умело переводили в другое русло любую тему, которая могла этого коснуться. Но матери Анны всегда удавалось разразиться слезами, и она задавала одни и те же вопросы, на которые никто не мог ответить. В большинстве случаев это продолжалось полчаса. Пока мать всхлипывала, отец брал в руки иллюстрированный журнал и перелистывал его. Его рот превращался в узкую четкую полоску, губы исчезали. Между ними невозможно было бы просунуть почтовую марку. Гаральд не отрываясь смотрел на скатерть и помешивал свой кофе, хотя в нем не было сахара. Он размешивал кофе минут двадцать или больше. Пока мать не переставала плакать.
Мать Анны могла плакать, Анна — нет. Она могла утешиться куском вишневого пирога, Анна — нет.
У нее не было никого, с кем она могла бы поговорить, но ей и не хотелось, чтобы такой человек был. Это было как с землетрясением: на протяжении недели об этом говорят по телевизору, все сочувствуют и соболезнуют, потом катастрофа забывается, хотя потерпевшие еще годами будут мучиться от ее последствий. Так есть и так, наверное, будет всегда, потому что каждое страдание действует на нервы посторонним, если они снова и снова о нем слышат. Этого не выдержит ни один человек. И через время сочувствие превращается в отторжение и агрессию. Ни один друг и ни одна подруга не выдержали бы, если бы она месяцами говорила о Феликсе. Поэтому она даже не пыталась этого делать и оставалась наедине со своими мыслями. Она всегда радовалась минутам перед сном, когда в мыслях была вместе с Феликсом и никто ей не мешал. И каждый раз она молилась, чтобы к ней пришел сон, в котором сын был бы с ней.
Был зимний вечер в конце января. Суббота. Точную дату она забыла. Было ужасно холодно, потому что дул сильный ветер. Буря завывала вокруг дома, старый каштан перед окном кухни подозрительно скрипел, и Анна боялась, что дерево упадет на крышу. Собственно, это ей было все равно, но каштан с почти стопроцентной вероятностью разбил бы окно в детской, а этого она бы не вынесла. Ей было страшно даже представить, что ночью ледяной ветер будет гулять по комнате Феликса и свистеть над его кроватью.
Анна сидела в своей комнате за компьютером, бесцельно блуждала по Интернету, а потом решила пойти вниз и посмотреть телевизор, пока не отключилоь электричество.
В кресле сидел Гаральд. В первый момент она испугалась, потому что думала, что он ушел, как почти каждую субботу, в пивную «Штертебеккер» играть в скат. Но он не играл в скат, он сидел в гостиной и смотрел на нее. У него в руках не было ни бокала, ни газеты, ни книги, ни пульта от телевизора — ничего. Он просто сидел тут. Она забеспокоилась, но не спросила, что случилось. Она взяла газету с телевизионной программой, посмотрела в нее и хотела пройти мимо мужа, чтобы включить телевизор. В этот момент он взял Анну за руку и потянул к себе на колени. Впервые за долгое время. Он крепко обнял и удержал ее. Ей было неописуемо хорошо. У нее было такое чувство, словно она уже давно дрейфовала в океане, а теперь появился кто-то, кто вытащил ее из воды в лодку, завернул в одеяло и снова заставил кровь пульсировать в ее жилах. Ей хотелось оставаться так часами и днями. Оба не сказали друг другу ни слова, он просто поднял ее на руки и понес наверх, в спальню.
Нельзя утверждать, что теперь наконец в доме врача поселилось счастье, но они снова стали разговаривать друг с другом, по крайней мере обсуждать важные вопросы. Это пошло им на пользу, и обстановка в семье больше не была такой натянутой, что казалось, будто дом взорвется, если кто-то скажет «доброе утро» или позвонит в дверь. Анна уже не боялась встретить Гаральда утром в кухне или в ванной, она даже постепенно привыкла улыбаться ему в знак приветствия.
Постепенно она снова стала понимать, что, собственно, означает «быть дома», она больше не парила в безвоздушном пространстве, охваченная скорбью. У нее снова было тело, она снова была женщиной. Гаральд сделал ее такой.
Поскольку Анна признала этот дом своим гнездом и своим убежищем, она принялась им заниматься. Она скребла полы, чистила ковры специальной пеной, закрасила царапины на стенках белой краской, оттерла липкие полки для приправ, протерла шкафы и выстирала гардины. И чувствовала себя с каждым днем все лучше.
Иногда она останавливалась во время работы, поскольку что-то тянуло внизу живота. Это было неприятно и необычно. Чего-то подобного она не ощущала уже целую вечность. И каждый раз она ходила в туалет, чтобы посмотреть, не начались ли месячные, но ничего не было. И постепенно в ней зарождалась мысль, которой не было уже годами. Мысль, которая в школьные и студенческие годы постоянно вызывала у нее кошмары. До того времени, когда она познакомилась с Гаральдом и когда впервые у нее возникло ощущение, что наконец-то ей встретился тот, кто ей нужен. Она бросила учебу, вышла замуж за Гаральда, и у нее появился Феликс. Вдруг все стало нормальным и легальным, а не грязным и запрещенным. Она больше не была потаскухой, а стала матерью, получившей благословение от родителей, друзей, знакомых и государства. Успокаювающее чувство. После этого она еще пару лет принимала противозачаточные таблетки, а когда прекратила их принимать, то они в своей практике секса установили иные приоритеты, которые просто делали беременность невозможной. Анна чувствовала себя хорошо, и у нее никогда не возникало чувства, что Гаральду чего-то не хватает.
Эта мысль впервые появилась у нее, когда возникла Памела…
А теперь вдруг эта постоянная тянущая боль и это странное ощущение. И задержка месячных уже на целую неделю. Конечно, они не предохранялись в тот штормовой январский вечер. Они были слишком заняты тем, чтобы по-новому познакомиться друг с другом, завоевать друг друга и снова разжечь слабый жар угасшей любви. Когда начала бушевать страсть, они почти сошли с ума. И потом она лежала в его объятиях. Плача. И снова возвратившись к жизни.
Через восемь дней Анна сделала тест. Палочка теста лежала на столе, а она несколько минут, словно тигрица, металась по комнате, не в силах ни читать, ни делать что-то. И пыталась понять, чего же она хочет. Да или нет? Положительный ответ или отрицательный? Что есть проблема или что нет проблемы? Чего-то нового или пусть все остается по-старому? Она этого не знала. Через пять бесконечных минут она заставила себя зайти в кабинет. Сердце билось так, что, казалось, готово было выскочить из груди, лицо горело, и она еле шла — так подкашивались ноги. Она чувствовала себя подсудимой, ожидающей приговора присяжных: виновна или невиновна.
Короткого взгляда было достаточно. Результат теста был ясен и однозначен. Виновна. Потому что если человек теряет голову, то это никогда не обходится без последствий. Феликс исчез, зато новый ребенок собрался в дорогу. И вдруг не осталось ни единого чувства. Одно лишь отчаяние.
В следующее воскресенье Анна и Гаральд отправились на прогулку. Герр доктор с супругой вместе прогуливались по деревне, чего не было уже три четверти года. Если раньше темой для деревенских сплетен была Памела, то сейчас, конечно, это явное и выставленное на всеобщее обозрение примирение. Анна в душе надеялась, что именно сейчас не зазвонит телефон и Гаральду не придется уходить, потому что старый Кнут поломал ногу, Йоганн упал с тягача или у маленькой Майки лопнул аппендикс. Она хотела с ним поговорить. Сразу же. На дамбе. С видом на море. Или на береговую полосу, затопляемую во время прилива.
Он обнял ее за плечи, и они медленно пошли по дамбе. Справа зимние луга с пасущимися немногочисленными овцами, а слева коричневато-серый ил береговой полосы, простиравшийся так далеко, настолько хватало взгляда. И тогда она сказала ему это.
Сначала он уставился на нее так, словно она была зеленовато-айвового цвета и только что вышла из неопознанного летающего объекта. Потом закричал и воздел руки к небу, словно хотел стащить оттуда господа Бога и прижать его к себе. Потом громко рассмеялся, поднял Анну на руки и закружился с ней, так что она летела, как на цепной карусели. Потом заорал: «Так это же здорово!» — и начал кувыркаться на дамбе, пока не потерял равновесие и без сил не свалился с нее на луг, сияя и тяжело дыша.
«Герр доктор вываляется в овечьем навозе», — подумала Анна и оценила это выступление своего солидного мужа, который в этой жизни твердо стоял на обеих ногах, как сногсшибательное.
Он совсем обалдел от радости. Он радовался, строил планы, он мечтал, он был бесконечно счастлив. Феликс был забыт. Все начиналось сначала. Новый ребенок — новое счастье. Но на этот раз он будет присматривать за ним. По-настоящему. Круглосуточно. Такого с ним больше не случится. Он будет видеть, как растет этот ребенок, как он женится, как будет учиться в институте. Внуки будут прыгать на его коленях, и этот ребенок умрет после него. Через много-много лет после него. Как и положено.
Анна становилась все тише и тише. Чем больше он говорил, тем больше что-то в ее душе восставало. Когда он начал говорить, как он хочет переоборудовать комнату Феликса, перекрасить ее, поставить новую мебель, у нее созрело окончательное решение. Пусть даже это разобьет сердце Гаральда.
