Глава первая
Заклятые враги
Ранней выдалась весна 1499 года в Москве. К концу апреля солнце уже пригревало почти по-летнему, бурно пробуждая к жизни траву и деревья, играя золотом лучей на куполах соборов, украсивших стольный град по воле великого князя Ивана III.
Москва, еще несколько десятилетий назад похожая на серое приземистое село в ограде детинца, теперь удивляла чужеземцев самобытной красотой и широтой. Издали она казалась еще просторнее, потому что большие сады и дворы при каждом доме словно раздвигали пространство города.
В одном из московских дворов, огражденном высоким забором, гуляли в это ясное майское утро две юные девушки — боярышня Любовь Поливанова и ее подруга Елизавета Шетнева.
Двор с садом примыкал к небольшому деревянному дому, выходившему окнами на Москву-реку. Скромно выглядела городская усадьба боярина Алексея Поливанова. Боярин был старинного рода, но до недавнего времени находился в немилости у великого князя, а потому жил бедновато, не имея ни прибыльной должности, ни доходного земельного владения. Бедность и толкнула его несколько месяцев назад отправиться в торговую поездку с купцами, сопровождавшими великокняжеского посла в Крым. На обратном пути купеческий караван был атакован татарскими уланами, которые назывались еще азовскими казаками и противопоставлялись от орды рязанским и днепровским казакам. В жестокой схватке караван был потрепан, товары наполовину разграблены, а великокняжеский посол спасся лишь благодаря мужеству боярина Поливанова, заслонившего его от татарской сабли. Боярин был серьезно ранен, лечился до сих пор. Зато после несчастливой поездки Алексей Демидович вернул давно утраченное расположение великого князя. Иван III даже посылал своего постельного дьяка справиться о здоровье боярина. Сейчас все еще хворавший Поливанов лежал в опочивальне, жена его пошла в церковь, а дочь, радуясь внезапному появлению подруги, выбежала в сад.
Девушкам не терпелось поболтать наедине. Любаша знала, что Лиза расскажет ей о своем тайном сердечном увлечении, а потому заранее отослала мамку и служанок. Впрочем, у боярина Поливанова челяди было мало, и Любашу вовсе не окружал рой сенных девушек; но сейчас даже те две, что всегда были при ней, оказались помехой.
— Пойдем сядем в саду на скамейку, — предложила Любаша. — Оттуда хорошо виден двор и крыльцо, никто к нам незаметно не приблизится, не подслушает.
Две тонкие девичьи фигурки в ярких сарафанах замелькали между деревьями, окутанными нежной молодой зеленью.
Любаша была чуть выше и стройнее подруги. Ее шелковистые волосы, отливавшие червонным золотом, спускались по спине свободной, не туго заплетенной косой. Большие зеленые глаза под темными ресницами радостно искрились на весеннем солнце. Едва усевшись на скамью, она с нескрываемым любопытством повернулась к подруге, предвкушая интересный рассказ.
Лиза, дочь купца Николая Шетнева, пользовалась в повседневной жизни большей свободой, нежели боярышня Поливанова, которой, как всем знатным девушкам, полагалось жить замкнуто, взаперти. И, хотя самой Любаше этот обычай был не по душе, она свято исполняла законы теремной жизни, внушенные ей мамкой, священником и добрыми, но слишком набожными родителями. Лиза, смышленая и подвижная купеческая дочь, была для Любаши не просто подругой, но и незаменимым источником городских новостей, из которых умела выбрать самое интересное. Ни родители, ни мамка, ни дворовая челядь, конечно, не шли ни в какое сравнение с неутомимой рассказчицей и хохотушкой Лизой.
Впрочем, сейчас подруга Любаши была несколько смущена и, перебросив на грудь свою длинную русую косу, принялась то расплетать, то заплетать ее конец.
— Ну, что ты молчишь? — поторопила Любаша. — Рассказывай, пока никто нам не мешает. А то ведь, когда матушка вернется из церкви…
— Не знаю, как и начать, — вздохнула Лиза и мечтательно посмотрела вдаль своими круглыми серо-голубыми глазами. — Может, это и грех, но, кажется, я влюбилась. Да не кажется, а теперь уж точно знаю. Говорят, не положено девушке засматриваться на парня, если он ей не жених, но я не просто засмотрелась, а думаю о нем беспрестанно уже целую неделю и даже два раза видела его во сне...
— И кто же он? Где ты его повстречала? — удивилась Любаша; ведь сама она только издали, в церкви могла увидеть молодых мужчин, к которым подходило бы слово «жених».
— Ох, подружка… Не суженый он мне, я точно знаю… И не только потому, что он родовитый боярин, а я купеческая дочь. Не это меня гнетет. Чует мое сердце, что другая его уже присушила, а на меня он и не глянет…
— Да быть того не может, чтобы не глянул! — возмутилась Любаша. — Ты ведь такая хорошенькая! А как этого спесивого боярина зовут?
— Он не спесивый, а очень даже скромный. Вот дружок его князь — гордец, каких мало. А этот парень добрый, благочестивый… но только мне его никогда не заполучить.
— Да кто же он, скажи наконец?
Но в этот миг истошные женские вопли раздались со стороны ворот и заставили девушек вздрогнуть, отвлечься от интересной беседы. Разом вскочив со скамьи, Лиза и Любаша кинулись на этот звук, к которому теперь примешивался шум на улице, отделенной от боярского двора высоким забором. Навстречу подругам бежала Любашина мамка Пелагея Кондратьевна. Глаза у нее были совершенно безумные, платок сбился со лба, открыв растрепанные седеющие волосы. Боярышня никогда не видела свою мамку такой перепуганной, и сама не на шутку испугалась.
— Там… там… — кричала Пелагея, показывая дрожащей рукой в сторону улицы, — там разбойник этот… боярин Голтеев со своими холопами… невинного человека бьет, а заступиться некому. Любашенька, попроси своего батюшку, чтобы приказал дворовым заступиться! Они же без приказа не осмелятся против Голтеева пойти!..
Мамка хватала боярышню за руки и с мольбой заглядывала ей в глаза.
— Батюшка спит, он хворает,— растерялась Любаша. — Давай я сама прикажу.
— А что там за человек, о котором ты просишь? — спросила Лиза и кинулась к забору, к тому месту, где доска была прибита некрепко и можно было, ее отодвинув, выглянуть на улицу.
Любаша хотела бежать к воротам, желая как-то вмешаться в события, но мамка ее остановила:
— Нет, голубушка, нельзя тебе на улицу, не положено! Лучше разбуди батюшку, попроси… А тебе нельзя со двора…
В Пелагее страх за избиваемого человека боролся с рабски усвоенной подчиненностью обычаям. Боярышня поняла, что человек, о котором ее мамка так беспокоится, — не простой прохожий. Любаша и сама растерялась не меньше Пелагеи, но тут раздался звонкий голос Лизы:
— Теперь Власу Голтееву не поздоровится! Появился его заклятый враг!
Любаша кинулась к забору и стала рядом с подругой, наблюдая через дыру между досками за уличным сражением. А Пелагея вместе с двумя дворовыми слугами выбежала за ворота, чтобы находиться поближе к событиям.
Картина, которая открылась взору Любаши, заставила содрогнуться девушку, редко выходившую за пределы боярского двора.
Прямо посреди улицы, где размокшая от весенних дождей земля наплывала на доски старой деревянной мостовой, четверо дюжих парней, окружив одного человека, били его кулаками, пинали ногами, хватали за одежду и тащили за собой. Рядом стоял высокий стройный молодец в богатой одежде и, подбоченясь, спрашивал у избиваемого бедняги:
— Что, Родя, вспомнил теперь, чей ты холоп?
Но человек, названный «Родя», хоть и не стоял уже на ногах, из последних сил отбивался и упирался, не желая уступать насилию и следовать за своими обидчиками.
Между тем с глухого конца улицы, где по ночам сторожа ставили рогатки, быстро приближалась компания, тоже состоящая из пятерых молодых мужчин. По одежде трое выглядели боярами, а двое — простыми людьми. Тот, кто возглавлял небольшую ватагу, крикнул, приближаясь к драчунам:
— Эй, Влас Голтеев, убери своих холопов подальше! Ты по какому праву схватил моего оружничего?
Статный молодец, заправлявший избиением, был явно раздосадован приходом противника, но, стараясь этого не показать, с усмешкой спросил:
— Что я слышу? Максим Раздольский сделал своим оружничим моего природного холопа Родьку Кочевина?
— А что ж ты не заботился о своем холопе, когда он пять лет назад во время битвы попал в плен к татарам? — вопросом на вопрос ответил Максим Раздольский.
— Всех холопов выкупать — денег не хватит, — заявил Влас Голтеев. — Я ведь не заезжаю чужие имения, как твой отец.
— Моего отца не тронь! Он получил свои земли за верную службу, за то, что кровь проливал в бою с татарами. И оружничего моего не тронь. Он по закону уже не холоп.
— Это по какому же закону? — подступил к противнику Влас, гневно сверкая глазами.
Они стояли друг против друга, схватившись за рукояти своих сабель, — оба молодые, рослые, плечистые, темноволосые, в боярских полукафтаньях с высокими воротниками, в коричневых сапогах. Только лица их были совершенно разными, не имевшими малейшего сходства ни в чертах своих, ни в выражении. Лицо Максима отличалось мужественной, чуть грубоватой лепкой и было скорее привлекательным, чем красивым; серые глаза его блестели из-под черных ресниц и бровей, как два стальных клинка. Влас мог считаться красивым, но тонкие губы и хрящеватый нос придавали его лицу нечто хищное, и это впечатление усиливалось из-за быстрого, искоса бросаемого взгляда глубоко посаженных желтовато-карих глаз.
— По какому закону? — переспросил Максим голосом, в котором ощущалась скрытая ярость. — Да по тому, который записан в новом Судебнике. «Если холопа полонит рать татарская, а он выбежит из плена, то свободен и старому господину не холоп». Правильно я говорю, Игнатий? — Максим оглянулся на одного из своих спутников.
Игнатий, сутулый молодой мужчина с рыжеватой бородкой, молча кивнул. Тут же и третий товарищ Максима — стройный, светловолосый, с простым и приятным лицом, подошел к спорщикам и добавил:
— Уже третий год, как действует этот Судебник, а ты, Влас Голтеев, словно и не слыхивал о нем. Для тебя государевы законы не писаны?
— Еще ты, Никитка-святоша, будешь меня поучать, — проворчал Влас. — Знаем мы, кто государю эти законы подсовывал. Дьяк Гусев, который с Федором Курицыным и другими еретиками заодно.
— Все слышали? — крикнул Максим, оглядываясь на скопление быстро набежавших зевак. — Влас Голтеев не уважает законы великого князя! Считает, что Судебник Московского государя составлен еретиками!
— А ты еретиков защищаешь, потому что с Курицыным дружил! — в запальчивости крикнул Влас. — Да только где теперь твой всемогущий дьяк, а? Может, уже в аду? Ты тоже скоро там будешь, самозваный князь, ушкуйник приблудный!
— Скорее тебя там ждут, завидющий Лука Колоцкий! — парировал Максим. — Хватит уже тебе грабить чужое добро. Своего оружничего я в обиду не дам. Эй, ребята! — оглянулся он на спутников.
Дальше началась настоящая битва. Любаша даже на мгновение зажмурила глаза, испугавшись мелькания сабель, палиц и кулаков. Крики дерущихся, шум стоявшей поодаль толпы зевак, лязг оружия, пронзительный женский визг — все смешалось воедино. Любаше очень хотелось, чтобы победила сторона, желавшая освобождения бывшего холопа Родиона, который, очевидно, был чем-то дорог ее мамке Пелагее. Девушка внимательно следила за сражением и едва удержалась от радостных восклицаний и хлопанья в ладоши, когда увидела, что князь Раздольский побеждает боярина Голтеева.
Потом громкий свист и чей-то пронзительный окрик: «Окольничий великого князя!» заставил Власа Голтеева встрепенуться, и он, сделав знак своим людям, тут же вместе с ними исчез с улицы, уступив предмет спора противнику.
Родион Кочевин при поддержке одного из слуг князя, шатаясь, поднялся с земли. Лицо его, перепачканное кровью и грязью, напоминало чудовищную маску. К несчастному тут же с криком подскочила Пелагея, стала вытирать ему лицо своим белым платком и плача, обратилась к Максиму:
— Прошу тебя, князь-боярин, оставь этого бедного человека у нас, пусть хотя бы передохнет и наберется сил. Я перевяжу ему раны, а потом он вернется к тебе.
Любаше интересно было узнать, что ответит молодой боярин на просьбу Пелагеи, да еще она хотела бы увидеть окольничего, который так испугал Власа Голтеева. Но, увы, в следующее мгновение подругам пришлось покинуть свой наблюдательный пост, потому что у них за спиной раздался строгий голос боярина Поливанова:
— Разве пристало благочестивым девушкам подсматривать за уличными драками?
Любаша и Лиза оглянулись, неохотно отрываясь от интересного занятия. Алексей Демидович, все еще слабый и бледный после болезни, стоял, опираясь на руку своего старого верного слуги Касьяна. Рядом, лукаво улыбаясь, топтался новый ключник боярина — подвижный и крепкий для своих пятидесяти лет мужичок по прозванию Хвост. Алексей Демидович познакомился с Хвостом во время злополучной поездки в Крым, а по возвращении домой нанял этого одинокого и расторопного торговца управлять своим городским имением.
— Не сердись, батюшка, мы ведь ничего плохого не сделали, — растерялась Любаша.
— И все же лишний раз выглядывать на улицу не надо. Ты, дочка, не подумала о том, что тебя могли увидеть посторонние люди. А злые языки всегда наготове, чтобы обвинить девушку в нескромности.
— Да никто даже не смотрел в мою сторону. Все были заняты дракой. — Любаша вдруг почувствовала легкую досаду из-за того, что не успела попасть на глаза молодым боярам, особенно Максиму Раздольскому. — А мне стало жалко Пелагею Кондратьевну. Уж очень она тревожится из-за бедняги, которого избивали холопы этого… Власа Голтеева. Я даже хотела тебя разбудить, чтобы ты распорядился помочь несчастному, но тут к нему на выручку пришли…
— Тут князь Максим Раздольский появился, — перебивая Любашу, вставила Лиза. — А с ним — его друзья Никита Числов, Игнатий Засекин… Если бы не они, холопы Голтеева могли бы насмерть прибить того беднягу.
— А что там за бедняга, из-за которого сыр-бор? — удивился боярин.
— Сейчас узнаю! — Хвост проворно кинулся к воротам. Он казался очень услужливым, но боярышня все же питала к новому ключнику недоверие по той причине, что его почему-то недолюбливала Пелагея.
Через несколько мгновений со стороны ворот раздались крики: Хвост не хотел пускать во двор избитого Родиона Кочевина, а Пелагея слезно просила пустить, уверяя, что боярин и боярыня не откажут ей в такой милости, как помощь пострадавшему. Любаша и Лиза тут же устремились поддержать сердобольную мамку и вынудили бдительного ключника отступить.
Лиза, с сочувствием оглядев Родиона, пообещала Пелагее принести целебный бальзам, который недавно ее отец купил у немецкого лекаря. Родион поднял на девушку заплывшие от синяков глаза и тихо прошептал разбитыми губами слова благодарности.
В сопровождении Касьяна подошел Алексей Демидович, спросил Пелагею, указывая на Родиона:
— Кто таков этот человек и почему ты о нем так печешься?
— Прости, батюшка-боярин, — запричитала мамка, — окажи милость, разреши мне поухаживать за ним. Это племянник мой Родя. Он был в татарском плену, потом бежал, теперь вольный человек, служит князю Раздольскому. А Влас Голтеев до сих пор считает его своим холопом.
— Не знал я, Пелагея, что у тебя такие родственники, — слегка нахмурился боярин. — Мне это совсем некстати. Раздольский с Голтеевым — заклятые враги, и между ними лучше не становиться. Пусть бы твой племянник шел к своему хозяину, а у нас здесь не приют для раненых.
— Только на несколько часов, благодетель наш, только чтобы раны его обмыть и перевязать, — со слезами на глазах попросила Пелагея. — Ради Христа, прошу тебя, разреши… Он здесь не задержится. Князь Максим Данилович пришлет своих людей, чтобы доставили Родиона к нему в дом.
— Ну, хорошо, — со вздохом согласился боярин. — Только ненадолго. Ни к чему мне вмешиваться в распри этих молодцев. Хватит с меня своих невзгод.
Когда пострадавшего увели в сени, Лиза собралась идти к себе домой за бальзамом, но Любаша ее остановила, предложив послать к купцу Шетневу одного из своих дворовых слуг. Боярышне не хотелось отпускать подругу, ибо она горела желанием обсудить необычное происшествие, благодаря которому ей довелось увидеть сразу стольких интересных людей.
Когда девушки наконец уединились возле садовой скамьи, Любаша нетерпеливо спросила:
— Ну, расскажи, ты встречала их раньше? Они в самом деле заклятые враги, эти… Максим Раздольский и Влас Голтеев?
— Да, это все знают, — кивнула Лиза. — Но великий князь, говорят, недавно осерчал, что его храбрейшие молодые бояре враждуют между собой, и решил их помирить. Велел князю Раздольскому посватать Ульяну, сестру Власа Голтеева.
— И что же? — спросила боярышня, широко распахнув свои огромные глаза цвета изумруда или морской волны, пронизанной солнцем.
— Не знаю. Наверное, Раздольскому пришлось подчиниться. Во всяком случае, Ульяна готовится к свадьбе. Жена голтеевского ключника иногда ходит к нам за товаром, так вот она рассказывала, что Ульяна прямо из себя выпрыгивает, так ей хочется выйти замуж за князя Раздольского. Вообще ходят слухи, что этот Максим Данилович для баб и девок — сущий яд. Уж не знаю, чем он их привораживает, ведь гордец и нахал, каких мало. Правда, говорят, он храбрый воин, но ведь жить-то не с воином, а с человеком, верно? В общем, я не понимаю тех женщин, которые бегут за Раздольским, едва лишь он поманит их пальцем. А мне вот гораздо больше по сердцу его друг. — Лиза мечтательно посмотрела вдаль и улыбнулась. — Пусть он с виду простой и непримечательный, зато сразу чувствуешь, какая у него добрая, светлая душа.
— Так это о нем ты мне хотела рассказать? — догадалась Любаша. — Ты, значит, влюблена в друга боярина Раздольского? А сегодня он был рядом с… с Максимом Даниловичем?
— Да, был. Это тот приятный светловолосый юноша с большими голубыми глазами. Боярский сын Никита Тимофеевич Числов.
Любаша подумала, что действительно Никита Тимофеевич выглядит неприметно рядом со своим другом, и спросила:
— А где же ты его разглядела? И почему именно он тебе так понравился? Ведь против князя Раздольского или боярина Голтеева твой Никита Числов довольно прост.
— Да этой-то простотой он мне и понравился! — воскликнула Лиза. — И то сказать, не в такого же гордеца мне влюбляться, как Максим. И не в такого душегуба, как Влас.
— А почему Влас назвал Максима ушкуйником? Неужели князь ходил на промыслы с простыми мужиками?
— Да кто его знает. От такого князя всего можно ожидать.
— А почему Максим назвал Власа Лукой Колоцким?
— Не знаю. А кто такой Лука Колоцкий?
— Ну как же, ты разве не слыхала эту историю? Еще при князе Василии Темном был такой боярин Лука Колоцкий, который грабил сокольников князя Можайского, отнимал у них соколов, ястребов и добычу. Но однажды ловчий князя ему отомстил, выпустив на него лютого медведя.
— А, ну теперь понятно, почему Раздольский так назвал Голтеева. Этот боярин, говорят, вместе со своим отцом устраивал облавы на охотников, проезжающих мимо его деревни. Но в последний раз Голтеевым не повезло. Напали вечером и не разобрали, что это едут ловчие великого князя. В стычке отец Власа погиб. А великий князь сильно разгневался на Голтеевых. Но простил их семью после слезной просьбы вдовы старого боярина. Однако я думаю, что если Влас еще раз провинится перед государем, то ему несдобровать.
— Так вот почему он так испугался княжеского окольничего, — понимающе кивнула Любаша. — А Раздольский после такой истории не отказался жениться на Ульяне?
— Вот уж не знаю. Но постараюсь узнать, самой любопытно. У меня есть надежда на Пасху познакомиться с сестрой князя Максима.
— Что?.. У князя есть сестра? — удивилась Любаша.
— Да, княжна Варвара. — Лиза вздохнула. — И я подозреваю, что именно она приворожила Никиту Тимофеевича.
— Вот так история… Интересно, а почему государь приказал Раздольскому жениться на Ульяне, а не Голтееву — на Варваре?
— Ключница рассказывала, что отец и брат Варвары всем заранее объявили, что у княжны уже есть жених.
— И этот жених — Никита Числов?
Лиза пожала плечами и нахмурилась. Увидев, что подруге неприятно такое предположение, Любаша переменила разговор:
— А кто второй боярин, сопровождавший князя Раздольского? Тот, что в драке почти не участвовал.
— Игнатий Засекин, двоюродный брат Максима. Великий князь недавно назначил Игнатия своим стольником. Говорят, Иоанн жалует его за то, что Засекин умеет следить за порядком во время пьяного застолья, и еще потому, что он тоже… — тут Лиза хихикнула и понизила голос, — сутулый, как и сам великий князь. Погоди, мы еще рассмотрим толком всех этих бояр и боярских детей на Троицу. Они все будут в Успенском соборе. А ради такого большого праздника даже нам, незамужним девушкам, разрешат посетить храм.
— Да, скорей бы уж праздник. А то ведь и за ворота лишний раз не выйдешь. Даже молиться по будним дням приходится в домовой храмине. Я уж, Лиза… пусть мне Бог простит… даже завидую иной раз простолюдинкам. Хоть и трудная у них жизнь, но зато могут свободно ходить по улицам, молиться в церкви, заглядывать в лавки. А боярышень ни на шаг не отпускают из теремов.
— Погоди, вот выйдешь замуж — тогда посвободней будет, — засмеялась Лиза. — Хотя, конечно, смотря какой муж попадется.
— Хорошо тебе смеяться, подружка, — с легким упреком сказала Любаша. — Ты-то купеческая дочь, у тебя свободы больше.
— Не намного. Зато, будь я боярышней, имела бы надежду стать женой боярского сына, — вздохнула Лиза и запечалилась.
Девушки готовы были говорить без конца, но тут вернулась из церкви мать Любаши, боярыня София Мануиловна, и почти одновременно с ней пришел слуга, посланный к купцу Шетневу за бальзамом для раненого.
Подруги поневоле отвлеклись от своей интересной беседы. София Поливанова, узнав, какое происшествие случилось возле ее дома, сильно встревожилась, ибо, как и муж, боялась последствий ссоры между известными своей дерзостью молодыми боярами.
— Вот попутала их нелегкая очутиться именно возле нашего дома, — ворчала она, недовольно поглядывая по сторонам.
Лиза, видя, что мать подруги не в настроении, поспешила откланяться и вместе с сопровождавшей ее служанкой ушла домой.
Любаша давно догадалась, что Родион Кочевин оказался на их улице не случайно, поскольку, видимо, хотел встретиться со своей теткой. Но говорить об этом недовольной матери не стала, чтобы не навлечь гнев на Пелагею Кондратьевну. София Мануиловна могла иной раз поворчать, но при этом была добра и отходчива, только надо было дать ей время успокоиться.
Бояре Поливановы жили бедно и тихо, но, между тем, по своему происхождению и былым заслугам могли бы претендовать на лучший жребий. Алексей Демидович в молодости ходил на татар под предводительством князя Холмского и князя Ярославского, отличился храбростью. София Мануиловна была женщиной родовитой, дочерью знатного грека Мануила Стратиота. Как многие византийцы, покинувшие завоеванный османами Константинополь, Мануил жил в Риме, где и женился на итальянке. Когда царевна София Палеолог, племянница последнего византийского императора, была посватана за Ивана III, вместе с ней из Рима в Москву выехала целая свита знатных греков, в числе которых был и Мануил со своей семьей — женой Эмилией, двадцатилетним сыном Романом и одиннадцатилетней дочерью Софией. Смышленая девочка быстро освоила русский язык, в чем ей помог старший брат, который был ученым юношей, священником, и имел доступ к княжеской и митрополичьей библиотеке. Великая княгиня с симпатией относилась к девочке — может, потому, что ее тоже звали Софией и она тоже была дочерью грека и итальянки.
Эмилия вскоре умерла, не выдержав сурового климата северной страны, и София осталась на попечении отца и брата. Но через три года семнадцатилетняя красавица повстречалась в церкви с молодым боярином Алексеем Поливановым и очень скоро из отеческого дома перебралась в мужний. Через год София родила двух девочек-близнецов. Она недолго думала над их именами, ибо с детства любила историю о святых сестрах, которые были дочерьми праведницы Софии и звались Пистис (Вера), Элпис (Надежда) и Агапэ (Любовь). Девочки, получившие имена Вера и Надежда, росли прехорошенькими и радовали молодых родителей. Вскоре София снова забеременела; Алексей Демидович теперь мечтал о мальчике. София знала, что в Московии женщин, рожающих одних лишь дочерей, мужья и родственники часто осуждают, а то и наказывают. Она благодарила Бога, что боярин Поливанов — человек добрый и разумный, любит ее и никогда не скажет ей грубого слова из-за дочерей. Но Софии очень хотелось порадовать мужа, подарив ему сыновей. Однако судьба не послала ей такой милости. Мальчик родился мертвым, сама она надолго заболела. А тут еще случились события, подорвавшие положение семьи Поливановых. Великий князь, покорив Новгород, вывез оттуда посадницу Марфу Борецкую и других опасных заговорщиков, а многих казнил. На беду Алексея Демидовича, его родная сестра Екатерина была замужем за родственником Борецких Федоровым, который воевал против Московского князя и погиб в бою, не покорившись. Овдовевшая боярыня бежала из своего разоренного дома к брату в Москву, и Алексей дал ей приют. Узнав об этом, великий князь заподозрил боярина Поливанова в сношениях с новгородскими заговорщиками, — тем более что в войне против Новгорода Алексей Демидович не участвовал, уезжал в это время с посольством в Литву. И хотя Екатерина вскоре ушла из братниного дома в монастырь, приняла постриг, это не сняло с Поливанова подозрений в укрывательстве непокорных новгородцев. Боясь усугубления княжеской опалы, Поливанов поспешил перебраться с семьей из Москвы в свою деревеньку под Боровском, чтобы быть подальше от столичных распрей. В этом тихом месте и родилась третья дочь Поливановых, названная Любовью. Малышка напоминала зеленоглазого ангела, и сестры играли с ней, как с куклой.
Семье невесело жилось в деревеньке, только приезды Романа Мануиловича скрашивали тоску. Шурин Алексея Демидовича не попал в немилость благодаря покровительству великой княгини, митрополита и влиятельного дьяка Курицына.
А через несколько лет, когда старшим девочками было по двенадцать, в округе начался мор, поражавший прежде всего детей. Вера и Надежда разом заболели и вскоре умерли. Шестилетняя Любаша почти чудом осталась жива. Горе так надломило здоровье Софии Мануиловны, что больше она уже не могла рожать детей. Любаша осталась единственным и бережно лелеемым ребенком бояр Поливановых.
Постепенно они все чаще осмеливались приезжать в Москву и жить там в своем скромном доме на окраине. Хоть и не по душе было Алексею Демидовичу вести жизнь неприметного и безобидного тихони, который ни во что не вмешивается и никому не попадается на глаза, однако ради жены и дочери приходилось надевать такую личину, дабы не нажить врагов и снова не навлечь княжеский гнев.
Так и росла в тишине и неприметности Любаша, которую связывали с внешним миром лишь заботы дяди Романа, научившего племянницу читать, беседы с родителями, да дружба с Лизой Шетневой.
Когда полтора года назад Роман Мануилович умер, для Любаши это была не просто потеря близкого родственника; перед девушкой словно захлопнулось окно в далекие страны и героические времена, о которых рассказывал ей ученый книжник Роман. От дяди осталось несколько книг, и Любаша бережно хранила их в своей светелке, перечитывая тайком от родителей, которые, как люди богобоязненные, считали, что девушке лишние знания ни к чему.
В последние месяцы, почувствовав, что княжеская опала наконец сменяется на милость, Поливановы зажили спокойней, не оглядываясь на каждый свой шаг. Стала чаще приходить к ним в гости черница Екатерина, сестра Алексея Демидовича. Она была молчалива, не смирилась с былым горем и поражением, и Любаша поначалу ее побаивалась, пока не почувствовала под внешней угрюмостью тетки природную доброту. Родители начали осторожно заводить беседы о том, что Любаша — девушка на выданье и надо бы им позаботиться о ее будущности, пока сами еще живы-здоровы. Понимая, что в будущем ждет либо замужество, либо монастырь, Любаша избегала таких разговоров. Уходить из родительского дома в чей-то чужой или под суровые своды обители ей было страшно.
Вот и сейчас она невольно поежилась, когда мать после ухода Лизы вдруг сказала:
— Девушке на выданье надо быть особенно осмотрительной. Не нравится мне, что ты дружишь с этой попрыгушкой. Она повсюду бегает, все сплетни собирает. Да и отец ее поставлял товары ко двору князей Патрикеевых, а они сейчас в такой опале, что едва живы остались. Не годится благородной боярышне иметь таких подруг, как Лиза Шетнева. Того и гляди о тебе пойдет худая молва. Вот и сегодня Лиза тебя подбила выглядывать на улицу. А это нехорошо.
Любаша поняла, что кто-то из дворовой челяди уже успел обо всем донести хозяйке. Когда София волновалась или гневалась, ее выговор слегка менялся, заставляя вспомнить об иноземном происхождении боярыни Поливановой. Любаша опустила глаза, но ответила спокойно и твердо:
— Воля твоя, матушка, думай как хочешь. Но я не перестану дружить с Лизой. Она моя единственная подруга.
— Ну что с тобой делать, — вздохнула София. — Избаловали мы тебя, младшенькую... А Роман, царство ему небесное, заморочил тебе голову книгами. Когда девица пытается идти против обычаев, ничего хорошего не получается.
— Матушка, но ведь ты сама знаешь грамоту, — возразила Любаша. — А великая княгиня София Фоминична и вовсе женщина образованная, даже принимает иноземных послов. И невестка великого князя Елена Волошанка тоже…
— Тс-с, о Елене молчи, — прижав палец к губам, сказала мать. — О ней сейчас лучше не вспоминать. Она дружит с еретиками, а они теперь в опале, даже дьяк Федор Курицын. Что же до женской образованности, так это не в здешних обычаях. Не дай Бог наши враги узнают и донесут Иосифу Волоцкому, что мы с тобой умеем читать. А на великих княгинь нам нечего равняться, у них свои законы.
— Матушка, ну какие враги на нас донесут? Мы же ни с кем не знаемся, и врагов у нас нет.
— Враги всегда найдутся, дитя мое. Ну, пойдем в дом, пора обедать.
Любаша еще хотела бы расспросить об опале Федора Курицына, о которой она услышала уже второй раз за день, но не решилась.
Она не была знакома с этим дьяком, однако среди книг, оставшихся ей в наследство от покойного дяди, была «Повесть о Дракуле, мунтьянском воеводе», написанная Федором Курицыным после возвращения из Венгрии и Валахии. Девушка не любила эту страшную повесть, но чувствовала, что писал ее человек умный и необычный. И еще ей запомнилась первая строка тайного сочинения, писанного тем же Федором Курицыным:
Душа самовластна, ограда ей — вера...
Любаша как-то раз, находясь в доме у дяди, взяла в руки мелко исписанный лист бумаги и успела прочесть несколько строк. Но Роман тут же выхватил у нее рукопись и спрятал в потайной ларец. Теперь, вспоминая тот случай, Любаша подумала, что на хранившихся у дяди листах могло быть записано одно из еретических посланий Курицына. При мысли об этом у нее мороз пошел по коже.
Впрочем, Любашу государев дьяк интересовал не сам по себе, а в связи с той дружбой, которая, по словам Власа Голтеева, была у него с Максимом Раздольским. До боярышни доходили слухи о недавних казнях многих знатных людей, в числе которых оказались даже князья Ряполовские и Патрикеевы. Она понимала, что если и Федор Курицын попадет в опалу, то его друзей тоже не пощадят, и не спасет их ни родовитость, ни былые заслуги. Ей становилось страшно при мысли, что и князь Раздольский может оказаться в руках палачей. Он, хоть и был для Любаши чужим человеком, вызвал в ней симпатию после того, как спас племянника ее мамки.
Вспомнив о несчастном Родионе, Любаша при первой возможности пошла его навестить. Он лежал в опочивальне Пелагеи Кондратьевны, которая уже успела обмыть и перевязать ему раны, а теперь поила парня целебным отваром. Подойдя к двери комнаты, Любаша услышала приглушенный мужской голос:
— Что, ухаживаешь за своим сынком?
Девушка почти столкнулась на пороге с Хвостом и удивленно спросила:
— Почему ты назвал Родиона сыном Кондратьевны?
— Что ты, боярышня? — лукаво улыбнулся ключник. — Тебе послышалось. Я сказал: «Ухаживаешь за сыном своей сестры».
Хвост бочком выскользнул из комнаты, но Любаша успела заметить, какой неприязненный взгляд метнула ему вслед Пелагея.
— Что-то не миритесь вы с ключником, — заметила девушка.
— Зря твой батюшка взял на службу этого проходимца, ох зря, — проворчала Кондратьевна.
— Он расторопный, услужливый, — возразила Любаша. — Ну а как твой племянник? У него не опасные раны?
— Нет, все кости целы, — хрипло ответил Родион и даже попытался улыбнуться, но на его красно-синем от побоев лице появилась лишь гримаса боли. — Спасибо, боярышня, за заботу. Бальзам твоей подруги мне очень помог. А батюшка твой пусть не беспокоится, скоро я отсюда уберусь.
Любаше очень хотелось увидеть, кого князь Максим пришлет за своим оружничим, но она пропустила эту минуту, так как родители позвали ее к вечерней молитве. Некоторое время девушка раздумывала над случайно услышанными словами Хвоста. Может, и вправду Родион — сын, а не племянник Кондратьевны? Но, вспомнив, что мамка была взята в дом Поливановых из монастыря, где, разумеется, ребенка она родить не могла, боярышня решила, что все-таки ослышалась или неправильно истолковала слова ключника.
Вечером Любаша сидела рядом с матерью за прялкой, а отец полулежал на скамье возле печи и медленно, по слогам читал вслух псалтырь.
Девушке весь день не терпелось расспросить родителей о Раздольских и Голтеевых, и теперь наконец такая минута наступила. Любаша начала разговор издалека, посетовав на увечья, недавно полученные отцом от татарских разбойников, а потом перейдя к любезным ему воспоминаниям молодости:
— Расскажи, батюшка, про тот славный бой под Казанью.
Алексей Демидович всегда охотно рассказывал, а Любаша охотно слушала о том, как тридцать лет назад русские полки, узнав, что с татарами якобы заключен мир, решились выйти из Камы в Волгу и плыть мимо Казани к Нижнему Новгороду. Но известие о перемирии оказалось коварной ложью ханши, Ибрагимовой матери. На самом же деле возле Казани река была перегорожена татарскими судами. Русским пришлось вступить в бой с превосходящим их числом противником, чтобы проложить себе дорогу. Любашу каждый раз пробирала дрожь, когда она слушала рассказ об этой сече, об отчаянных рубаках, что схватывались с противником врукопашную, о геройстве князя Василия Ухтомского, который скакал по связанным татарским судам и бил ослопом неприятеля. Русичи потеряли больше четырехсот человек, зато татарский капкан был прорван.
Выслушав в очередной раз описание знаменитого боя, Любаша спросила:
— А скажи, батюшка, кого из бояр ты помнишь по тем сражениям? Вот, например, были там Раздольские или Голтеевы?
— Ох, дочка, ты и любопытная, — улыбнулся Алексей Демидович. — Увидела сегодня стычку двух заклятых врагов, так уже и заинтересовалась ими.
— Батюшка, но я ведь мало кого вижу и ничего ни о ком не знаю. Вот случайно попались мне на глаза эти бояре, так я и спрашиваю, из каких они родов.
— А я почти ничего не могу о них рассказать. Голтеевых не встречал вовсе, а с Даниилом Васильевичем Раздольским виделся пару раз, но мельком и давно. Он незадолго до сражения под Казанью переехал в Москву из Литвы и назывался тогда Данило Путивлец. Говорили, будто он потомок Рюриковичей, из новгород-северской ветви. Позднее государь наш пожаловал ему волость Раздолье в Можайском княжестве, а потом еще села под Ельцом, на границе с ордой. А в те годы, тридцать лет назад, я воевал под начальством князя Ярославского, а Даниил Васильевич был в судовой рати воеводы Ивана Руно. Помнится, Раздольский оказался в числе тех молодых удальцов, что не послушались осторожных воевод, а пошли в узкое место на больших судах и там не испугались огромного войска татар, погнали их до самого города. Эх, да все мы тогда были молоды и безрассудны, старших и степенных людей не хотели слушать… — Боярин зажмурил глаза и улыбнулся, предаваясь воспоминаниям юности.
— Значит, князья Раздольские известны своей храбростью? — продолжала допытываться Любаша.
— Да, это так, — кивнул отец.
— Но еще больше они известны своей дерзостью, — вставила мать. — Особенно этот, молодой… как его… Максим Данилович. Удивляюсь, что великий князь до сих пор к нему благосклонен.
— Говорят, Иван Васильевич верит в удачливость Максима, — заметил Поливанов. — Будто был какой-то случай во время битвы с детьми Ахмата, после которого Максим Раздольский стал считаться чуть ли не оберегом государева войска.
— А что за случай? — спросила Любаша.
— Да не знаю я, право, — устало ответил отец. — Хватит на сегодня разговоров, пора уже спать. Помолимся на ночь — и ко сну.
Но Любаше в этот вечер было не до сна. День, переполненный впечатлениями, давал ей пищу для раздумий, и девушка ворочалась до самой полуночи, а когда наконец погрузилась в дремоту, то увидела героический бой под Казанью, и неведомый ей князь Ухтомский предстал в облике Максима Раздольского.
Глава вторая
Отцовские наставления
А в доме князя Даниила Васильевича Раздольского в этот вечер собрались за столом приятели его сына. В молодецкой компании не хватало лишь Игнатия Засекина, исполнявшего службу при великокняжеском дворе.
— Говорят, государь в последнее время любит побаловать себя фряжскими винами, а потом прямо за столом и засыпает, — сказал легкомысленный молодой повеса Лихорь, сам большой любитель иноземных вин. — Ну а наш Игнат, сколько б ни пил, никогда не пьянеет. Такой стольник при княжеском дворе — прямо находка.
— Не очень-то ты подсмеивайся над государевым застольем, — осторожно заметил другой гость, предусмотрительный боярский сын Твердило. — Вот был бы ты таким же разумным, как Игнат, так и тебя бы, может, взяли к великокняжескому двору.
— Однако ж хорошо, что хоть Игнат лично приближен к государю и может замолвить слово за нашу честную компанию, — сказал Никита Числов.
— Да, сегодня помощь моего братца не помешает, — подтвердил Максим. — Ведь когда до государя дойдет новость о нашей стычке с Власом, мне придется держать ответ.
— Ну, тут, я думаю, не столько тебе достанется, сколько Власу, — заявил Числов. — Особенно если Ивану Васильевичу донесут, что Голтеев неуважительно отзывался о его судебнике.
— А кто этот парень, из-за которого вы поспорили с Власом? — спросил еще один гость. — Он и вправду бывший холоп Голтеевых?
— Парень стоящий, храбрец, каких мало, — ответил Максим. — Несколько лет назад Голтеевы послали его сопровождать товар на ярмарку, а по дороге на обоз напали татары и захватили Родиона, серьезно раненого, в плен. Но он, как только окреп, бежал из неволи и вверх по Дону добрался как раз до нашей отъездной волости в Елецком княжестве. Там он назвался старосте вольным человеком, мастером ратного дела. Ну а поскольку волость нам была пожалована с условием, что наши слуги будут оборонять на том участке границу с ордой, то парню предложили сторожевую службу. А для Родиона любая служба была лучше, чем холопство у Голтеевых. Он и пошел в сторожа. Однажды сидел он на дереве и заметил, что к нашему селу пробираются татарские всадники. Трава высокая, едут они тихо, так что если бы Родион зазевался, то и его бы самого подстрелили, и село бы разорили. Но парень успел послать сигнал другим сторожам — запалил факел на дереве. Потом прыгнул на коня и поскакал к ближайшей заставе. Ну, там, конечно, быстро разослали гонцов во все городки, подтянули войска. А татары тем временем успели наловить пленных в ближайших деревнях и уже понеслись обратно в степь. Но Родион с небольшим отрядом смельчаков погнался за басурманами, порубил их много, а пленников освободил. Вот такой молодец. Спас, можно сказать, мою вотчину. Я, когда обо всем узнал, привез Родиона в Москву и сделал своим оружничим, — тем паче что по закону он уже не холоп. Однако же Голтеевы если что в руках держали, так уж никогда без боя не отдадут.
— А после сегодняшней драки ты не откажешься жениться на Власовой сестре? — усмехаясь, спросил Лихорь.
— Не откажусь, если великий князь даст за ней хорошее поместье, как обещал, — заявил Максим. — Жениться мне все равно пора, а чем Ульяна хуже других? Красивая девка и любит меня.
— Это точно, влюблена, как кошка, — подтвердил Лихорь. — А доказательство своей любви она тебе уже дала?
— Эй, ты не шути такими вещами, — сдвинув брови, предостерег Максим и одной рукой дернул Лихоря за воротник. — Власова сестрица, может, еще будет моей женой, так я не желаю слушать намеки, будто она нестрогого поведения.
— Эх, Максим, лучше без лишнего поместья остаться, чем связывать себя с голтеевской кровью, — вздохнул Никита.
— А что мне Голтеев? — Максим пожал плечами и отхлебнул вина. — Когда Ульяна выйдет за меня, она о братце своем позабудет. Я для нее буду свет в окне. А впрочем, если государь назначит мне в жены другую девицу, но с тем же приданым, я не откажусь. Лишь бы красотой не уступала Ульяне.
— Теперь, наверное, так и будет, — заметил Твердило. — После сегодняшнего происшествия все Голтеевы попадут в опалу, и Ульяна тоже. А Власа вообще могут бросить в тюрьму.
— Ну, это смотря в каком настроении будет Иван Васильевич, — рассудительно заметил Никита.
Максим, отодвинув чашу с вином, уставился в одну точку, словно внезапно придавили его мрачные мысли. Уже не в первый раз задумывался он о порядках, сковывающих по рукам и ногам молодецкую волю. Обидно ему было, что в родной стране все вокруг повинуется слову, взгляду, настроению одного только человека — великого князя. И хотя отец с матерью и дядя-священник всегда твердили ему, будто так положено от Бога, что-то в его душе восставало против такого порядка вещей. Иной раз Максиму хотелось вырваться куда-то далеко, в другие страны, чтобы узнать, всюду ли так же непререкаемо зависят люди от государевой воли. Но самое большее, что смог сделать Максим, — это в ранней юности посвоевольничать с ушкуйниками на Волге, а потом два раза сходить с московской ратью под Казань.
Занятый своими опасными раздумьями, он не заметил, как в комнате появился еще один человек. Вошедшему было лет тридцать. По одежде и всем повадкам в нем легко угадывался иностранец. Облегающий камзол, в вырезе которого белела присобранная у шеи сорочка, полукафтанье с отложным воротником, узкие штаны, бархатный берет, а также бритое смуглое лицо — все указывало на принадлежность гостя к фрязам — итальянцам, освоившим Москву в правление Ивана III. Этот гость не был зодчим, оружейником или серебряных дел мастером, как многие итальянцы, призванные Иваном Васильевичем для строительства и украшения стольного града. Синьор Франческо Нарди был флорентийским купцом и оказался в Москве благодаря близкому знакомству с миланским мастером Алевизом, которого великокняжеские послы привезли в северную столицу шесть лет назад. Франческо Нарди быстро смекнул, что растущей державе понадобятся не только искусные мастера, но также итальянские ткани и вина, а торговля этими дорогими вещами была наследственным занятием дома Нарди. Франческо, вначале проторив торговые пути до Кафы и Киева, теперь осваивал просторный, хотя и варварски трудный рынок Московии, где его могли с равной вероятностью ожидать как огромные прибыли, так и верная гибель. Однако итальянец не боялся риска, за что и уважал его князь Максим Раздольский.
Едва лишь невысокая, но складная фигура гостя появилась на пороге, как Лихорь первый воскликнул:
— А, господин Франческо Нарди! Ты принес нам еще вина? А то мы, грешники, уже все выпили!
Тут и Максим, очнувшись от невеселых раздумий, поднял голову и, поприветствовав гостя, пригласил его к столу. Франческо немного знал славянские наречия и мог худо-бедно изъясняться с московитами. В свою очередь, Максим и Никита выучили от него несколько итальянских слов и выражений — Максим просто ради забавы, а Никита — со всей серьезностью, ибо свято верил в силу наук и знаний.
Компания оживилась. Веселый и образованный итальянец всегда вызывал кучу вопросов у приятелей Максима.
— А правда ли, господин Нарди, что у вас есть город, где по всем улицам воды текут, а люди ездят в барках? — спросил Твердило.
— Правда, правда, — улыбаясь, подтвердил Франческо и принялся за предложенное угощение.
— А правда ли, что немцы выдумали такой станок, который буквы, как печати, накладывает сразу на весь лист? — поинтересовался Никита.
— И это правда, — кивнул Франческо. — Я сам видел такие книги. Буквы в них четкие, одна в одну. Можно один раз набрать все буквы для какой-нибудь книги — и печатай, сколько хочешь.
— Вот здорово! И не надо переписывать каждую книгу от руки? — восхитился Никита.
— Не надо, — подтвердил Франческо и тут же призадумался: а не стоит ли ему заняться книжной торговлей? Нет, пожалуй, в этой стране время для книг пока не настало.
— А правда ли, сударь, что у фрязов боярыни в теремах не сидят, грамоту знают и даже с мужчинами в разных советах участвуют? — спросил Лихорь.
— Так, так, — кивнул итальянец. — Наши знатные дамы свободны по сравнению с вашими. Конечно, и у нас бывают мужья, которые держат своих жен взаперти, но таких мужей образованные люди осуждают. А мой друг Никколо Макиавелли в своей комедии так опозорил ревнивого старика, что вспомнить об этом без смеха невозможно. Что же до учености наших женщин, то не могу сказать, будто все они этим отличаются, но среди знатных дам и куртизанок есть поистине выдающиеся особы. Вот, например, одна такая даже правит городом, и небезуспешно.
— Да ну?.. — не поверил Максим.
— Правда, — подтвердил итальянец. — Зовут ее Лукреция Борджиа. Папа Александр Шестой, ее родитель, назначил Лукрецию губернатором Сполето и Фолиньо.
— Вот бы глянуть на такую! — воскликнул Лихорь.
— Красивая, но порочная, — сказал Франческо.
— Эх, да разве бабы бывают непорочными? — вздохнул суровый Твердило. — Все они — сосуды скудельные, ведьмы. Зря вы, фрязы, им такую волю даете, от этого один грех и беспутство.
— Не говорите так, — лукаво погрозил пальцем Франческо. — Женщины — прекраснейшие создания Бога, источник нашей радости и вдохновения.
— Сразу видно, что господин Франческо разбирается в женской красоте, — пьяно улыбнулся Лихорь. — То-то и захаживает в дом нашего князя Максима, у которого сестра — красавица.
Все засмеялись, только Максим и Никита нахмурились. Уже не в первый раз молодой князь Раздольский слышал подобные намеки, а недавно возле церкви он и сам обратил внимание, что Франческо и Варвара обменялись взглядами и улыбками. И, словно подтверждая досадные подозрения Максима, в комнату вдруг быстро вошла его сестра. Высокая, стройная, с полураспущенной темной косой, с горящими черными глазами, пухлым ртом цвета вишни и лихорадочными пятнами румянца на бледном лице, Варя была хороша чувственной и жгучей красотой. Никита мгновенно пришел в смятение. А Максим, нахмурив брови, недовольно спросил девушку:
— Ты чего сюда явилась?
— Отец болен, тебя зовет, — встревоженно сообщила Варвара. Голос у нее был низкий, волнующе-глубокий.
— Могла бы прислать кого-то из слуг, — проворчал строгий брат. — Необязательно самой заходить в комнату, где собрались молодые мужчины.
Максим наспех попрощался с гостями и ушел, уводя за собой сестру. Краем глаза он успел заметить, как Варвара метнула томный взгляд в сторону итальянца. Он решил про себя, что надо бы поскорее выдать ее замуж за Никиту Числова, — уж слишком явно и откровенно она созрела для замужества, опасно долго держать ее в девках. Максим, как и его отец, как и недавно умершая мать, не мыслил иного жениха для Вари, кроме Никиты.
